Серотонин

Дальнейшие события развивались с потрясающей скоростью, словно тщательно отрепетированная удачная сцена; как только оба водителя присоединились к остальным, рыжеволосый амбал (мне показалось, что я узнал Барнабе, с которым недавно познакомился у Эмерика) вытащил с заднего сиденья своего пикапа ракетницу и, не торопясь, зарядил ее.

Он выпустил две ракеты прямо в топливные баки комбайнов. Те мгновенно вспыхнули, и два гигантских столба пламени ринулись в небо, слились там воедино, выпустив вверх огромное черное облако дыма, поистине дантовское, я никогда бы не подумал, что от солярки может идти такой черный дым. Именно в течение этих нескольких секунд были сняты кадры, напечатанные потом во всех газетах мира, – и в частности, фотография Эмерика, обошедшая множество первых полос от «Коррьере делла сера» до «Нью-Йорк таймс». Во-первых, он был потрясающе хорош собой, его отечное лицо волшебным образом разгладилось, но главное, он выглядел совершенно спокойно, чуть ли не радостно, его длинные светлые волосы развевались на ветру, который внезапно подул именно в эту минуту; как всегда, у него с губ свисал косяк, он стоял, уперев в бедро свой «шмайссер», чуть приподняв его; на заднем плане разворачивалась картина, наводящая вселенский, метафизический ужас, на фоне черного дыма корчился столб пламени; в это мгновение Эмерик казался счастливым, ну почти счастливым, во всяком случае, он казался человеком на своем месте, а главное, его взгляд и расслабленная поза выдавали совершенно невероятную дерзость, он воплощал один из вечных образов мятежника, поэтому столько новостников по всему миру выбрали эту картинку. А еще – и вряд ли это понял кто-то, кроме меня, – это был тот Эмерик, которого я всегда знал, хороший мужик, мягкий по натуре и даже добрый, он просто хотел жить счастливо, но слишком увлекся своей фермерской мечтой, построенной на разумных объемах производства и качестве продукции, а еще мечтой о Сесиль, а Сесиль оказалась просто жирной сукой, помешанной на лондонской тусовке и своем пианисте, да и Евросоюз тоже оказался жирной сукой, придумал молочные квоты, Эмерик, конечно, не ожидал, что все так повернется.

Тем не менее я не понимаю, никак не могу понять, почему все так повернулось, в его распоряжении были еще разные удобоваримые жизненные схемы, я не думаю, что сильно переборщил с пресловутой молдаванкой, это даже не противоречило «Жокей-клубу», ведь должна же существовать и молдавская аристократия, где только не водятся аристократы, одним словом, мы уж худо-бедно накропали бы с ним сценарий, но дело в том, что Эмерик внезапно поднял автомат, недвусмысленно прицелился и двинулся вперед, навстречу шеренге полицейских.

Они успели перестроиться во вполне приемлемый боевой порядок; тем временем подъехал еще один БТР, без особых церемоний оттеснив нескольких журналистов, те было запротестовали, но спасовали перед грубой мужской силой, опасаясь получить прикладом по голове, спецназовцам даже не пришлось показывать оружие, все-таки гораздо проще иметь дело с такими пидарасами, короче, они отошли подальше от линии огня (упомянутые журналисты уже строчили в твиттере протесты против посягательства на свободу прессы, но это спецназовцев не касалось, на это существуют специалисты по связям с общественностью).

Как бы там ни было, отряды особого назначения выстроились, по моим оценкам, метрах в тридцати от фермеров. Это был плотный, слегка изогнутый строй, тактически правильный, очерченный сплошным барьером щитов из ударопрочного плексигласа.



Некоторое время я считал, что был единственным свидетелем последующих событий, но оказалось, что нет, оператору BFM удалось спрятаться в лесочке на откосе автострады, чтобы его не загреб спецназ, так что он выдал с места события идеальную картинку, его репортаж крутили на канале два часа, потом, публично извинившись, наконец убрали, но было уже поздно, эти кадры просочились в социальные сети и к середине дня набрали уже больше миллиона просмотров; склонность телеканалов к подглядыванию была снова, и на сей раз справедливо, осуждена; уж конечно, лучше бы это видео послужило нуждам следствия, исключительно нуждам следствия.

Удобно держа автомат у живота, Эмерик сделал медленное круговое движение, прицеливаясь во всех спецназовцев по очереди. Они сомкнули ряды, длина строя уменьшилась минимум на метр, плексигласовые щиты с грохотом столкнулись, и воцарилась тишина. Остальные фермеры тоже схватили ружья и, прицелившись, встали рядом с Эмериком; но это были всего лишь охотничьи ружья, и спецназовцам было очевидно, что один только Эмерик из своего «шмайссера» 223-го калибра смог бы пробить их щиты и бронежилеты.

Оглядываясь назад, я думаю, что именно крайняя медлительность Эмерика и спровоцировала трагедию, а также странное выражение его лица – по нему видно было, что он готов на все, а люди, готовые на все, хоть, к счастью, и немногочисленны, способны все же причинить значительный ущерб, и обычный отряд спецназа, дислоцированный в Кане, знал об этом, но только в теории, они не были подготовлены к противостоянию такой угрозе, бойцы элитных штурмовых частей жандармерии и полиции, вероятно, вели бы себя хладнокровнее, в связи с чем в адрес министра внутренних дел прозвучала резкая критика, но, с другой стороны, кто ж мог подумать, они же шли не на бой с международными террористами, поначалу предполагалась всего лишь обычная демонстрация аграриев. Эмерик, казалось, забавлялся, искренне забавлялся, и вид у него был лукавый, но при этом отрешенный, он витал где-то в заоблачных далях, по-моему, мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы человека уносило так далеко, я это прекрасно помню, потому что мне вдруг захотелось броситься к нему вниз по склону, и в ту минуту, когда я осознал свое желание, мне стало ясно, что это бесполезная затея, что никакие дружеские, человеческие чувства на этой финальной ноте уже не тронут его.

Он медленно повернулся слева направо, целясь сквозь щит в каждого спецназовца по очереди (они ни в коем случае не могли выстрелить первыми, в этом я был уверен, но это единственное, в чем я был уверен). Затем он повернулся в обратном направлении, справа налево; еще больше замедляя движение, он вернулся на исходную позицию и замер на несколько секунд, я думаю, секунд на пять, не дольше. И тут какое-то другое выражение промелькнуло на его лице, похожее на всепоглощающую боль; он повернул ствол к себе, прижал его к подбородку и нажал на спуск.

Его тело отлетело назад, громко ударившись о металлический кузов пикапа; при этом не было ни крови, ни брызнувших мозгов, ничего такого, все произошло на удивление строго и бесцветно; но никто, кроме меня и оператора BFM, не видел, что произошло. Стоя в двух метрах впереди Эмерика, Франк заорал и, не целясь, выстрелил по спецназовцам; еще несколько фермеров мгновенно последовали его примеру. Все это было установлено в ходе следствия при просмотре записи и не подлежало сомнению: спецназовцы не только не убивали Эмерика, вопреки мнению его соратников, но они открыли огонь по демонстрантам только после четырех-пяти выстрелов с их стороны. Другое дело, что, отвечая на удар – и это стало предметом другой, более серьезной полемики, – они не ограничились полумерами: девять фермеров были убиты на месте, десятый скончался ночью в больнице Кана, так же как и боец спецназа, общее число погибших, таким образом, составило одиннадцать человек. Ничего подобного во Франции не случалось очень давно, и уж точно не в связи с демонстрацией фермеров. Я узнал об этом чуть позже, из прессы, в последующие дни. Не знаю, как я умудрился в тот же день вернуться в Канвиль-ла-Рок; наверное, ехал на автопилоте; говорят, практически все можно сделать на автопилоте.



На следующее утро я проснулся очень поздно, меня мутило и буквально трясло, я был не в состоянии поверить, что все это было на самом деле, Эмерик не мог застрелиться, это не могло так закончиться. Однажды я пережил нечто подобное под воздействием ЛСД, давным-давно, но тогда все обошлось, никто не умер, просто одна девица запамятовала, дала ли она разрешение выебать себя в зад, короче, подростковые дела. Я запустил кофеварку, проглотил таблетку капторикса, распечатал новый блок «Филип-Морриса», включил BFM и обомлел: вчерашние события мне не приснились, все оказалось правдой, я прекрасно помнил картинки, которые они сейчас показывали на канале BFM, пытаясь снабдить их подходящими политическими комментариями, в любом случае вчерашние столкновения имели место, глухое недовольство животноводов Манша и Кальвадоса вылилось в настоящую трагедию, местный надлом обернулся лавиной беспорядков, это событие постепенно заняло свое место в истории в сопровождении подобающей краткой трактовки. Этот прецедент носит локальный характер, но, безусловно, будет иметь самый широкий резонанс; политические комментарии постепенно множились в информационной сети, их общая тональность меня удивила: как обычно, все хором осуждали насилие, горевали по поводу происшедшей трагедии и экстремизма отдельных подстрекателей, но, кроме того, в голосе высокопоставленных политиков чувствовалось некоторое смущение, замешательство, как правило им несвойственное, все выступавшие не преминули подчеркнуть, что необходимо все-таки понимать отчаяние и гнев фермеров, в первую очередь производителей молока; скандал с сокращением молочных квот привел к навязчивому, подспудному чувству вины, которое никому не удавалось преодолеть, только «Национальное объединение»[29] заняло вполне четкую позицию по этому вопросу. Невыносимые условия, навязанные производителям молока крупными торговыми сетями, тоже являлись позорным обстоятельством, которое все, за исключением коммунистов – так я узнал, что компартия еще существует и даже имеет своих депутатов, – пытались обходить молчанием. Самоубийство Эмерика, я понял это со смешанным чувством ужаса и отвращения, возможно, будет иметь политические последствия, к которым не привело бы никакое иное событие. Лично я знал наверняка только одно – мне пора уезжать и искать себе другое жилье. Я вспомнил, что в коровнике был интернет, наверное, к нему можно подключиться, что с ним станется.

Во дворе замка был припаркован автомобиль жандармерии. Я зашел во двор. Два жандарма, лет пятидесяти и тридцати пяти, стояли перед арсеналом Эмерика, внимательно изучая его содержимое. На них это великолепие явно произвело впечатление, они передавали оружие друг другу, вполголоса обмениваясь замечаниями, наверняка справедливыми, в конце концов, это их работа, и мне пришлось громко поздороваться, чтобы обратить на себя внимание. Когда старший из них повернулся ко мне, я вдруг запаниковал, вспомнив про «штайр-манлихер», но тут же урезонил себя: они, очевидно, впервые видят оружие Эмерика, и у них нет оснований подозревать, что одной единицы хранения тут не хватает, даже двух, считая «смит-и-вессон». Естественно, если они проверят разрешения на ношение оружия, сопоставив с тем, что есть в наличии, может возникнуть недоразумение, но поживем – увидим, как сказано у Экклезиаста, ну или приблизительно так. Я объяснил им, что снимаю бунгало, но счел лишним уточнять, что был хорошо знаком с Эмериком. Мне нечего было волноваться, для них я был мелкой сошкой, заурядным туристом, зачем из-за меня усложнять себе жизнь, им и без того есть чем заняться, Манш – мирный департамент с практически нулевой преступностью, Эмерик рассказывал, что местные жители, уходя на целый день, часто оставляют двери открытыми, что стало теперь большой редкостью даже в сельской местности, короче говоря, они явно ни разу еще не сталкивались с подобными эксцессами.

– А, ну да, бунгало… – отозвался старший, словно вернулся из мира грез, они, судя по всему, вообще забыли о существовании бунгало.

– Мне пора уезжать, – продолжил я, – ничего не поделаешь.

– Да, вам пора уезжать, – отозвался старший, – ничего не поделаешь.

– Вы, наверное, проводите тут отпуск? – вмешался молодой. – Не повезло вам.

Мы все втроем согласно покивали, радуясь столь единодушной оценке ситуации.

– Я сейчас вернусь, – немного странно заявил я, чтобы закончить разговор.

Стоя на пороге, я обернулся: они уже снова погрузились в изучение ружей и карабинов.



В коровнике меня встретило протяжное мычание, тревожное и жалобное; ну, понятно, подумал я, они не доены и не кормлены с самого утра, наверное, их и вчера вечером надо было покормить, я ничего не знал о режиме питания коров.

Я вернулся в замок и подошел к жандармам, замершим перед стойкой с оружием; они, казалось, так и не очнулись от своих тягостных раздумий, скорее всего баллистического и технического характера, прикидывая, возможно, что, если все местные фермеры так прекрасно вооружены, им придется несладко в случае серьезных беспорядков. Я проинформировал их о состоянии коров.

– А, ну да, коровы, – скорбно проговорил старший, – что же делать с коровами?

Мне откуда знать, может, покормить их или позвать кого-то, кто умеет это делать, это их проблемы, я-то тут при чем.

– Ну все, я поехал, – продолжал я.

– Да, конечно, поезжайте, – поддакнул младший, как будто это само собой разумелось, как будто он даже обрадовался моему отъезду. Ну, так я и думал, зачем нам лишние проблемы, казалось, говорил мне жандарм, у них наверняка голова шла кругом от масштаба событий, и, кроме того, они понимали, как въедливо будет полицейское начальство изучать их рапорт об «аристократе, павшем в борьбе за дело крестьянства», как его уже назвали в некоторых газетах, так что я направился к своему «мерседесу», не обменявшись с ними больше ни единым словом.

У меня уже не осталось сил на поиски в интернете нового пристанища, особенно под аккомпанемент жалобного мычания, у меня вообще ни на что не осталось сил, я проехал несколько километров наугад, почти в полной отключке, бросив остатки своих перцептивных способностей на поиск отеля. Первой мне попалась «Гостиница на заливе», я даже не обратил внимания на название деревни, хозяин позже сообщил, что мы находимся в Реневиль-сюр-Мер. Два дня я провалялся в прострации у себя в номере, аккуратно принимая капторикс, но мне так и не удалось встать, умыться и даже разобрать чемодан. Думать о будущем я был не в состоянии, впрочем, о прошлом тоже, да и о настоящем не особенно, но главную проблему составляло ближайшее будущее. Чтобы хозяин гостиницы не встревожился, я сказал, что, будучи другом одного из фермеров, убитых на демонстрации, я стал очевидцем этих событий. Его довольно любезное лицо мгновенно омрачилось; очевидно, как и все местные жители, он принял сторону фермеров. «Я считаю, они правильно поступили! – решительно заявил он. – Сколько можно терпеть, есть неприемлемые вещи, на которые рано или поздно надо реагировать…» Я был совершенно не склонен ему возражать, тем более что в глубине души с ним согласился.

К вечеру следующего дня я все-таки встал, чтобы что-нибудь съесть. На выезде из деревни я обнаружил маленький ресторанчик «У Маривон». Слух о нашей дружбе с месье д’Аркуром уже явно разошелся по округе, так что хозяйка приняла меня уважительно и благосклонно, несколько раз обеспокоенно справившись, не надо ли мне еще чего-нибудь, не беспокоят ли меня сквозняки, и так далее. Народу тут было немного, в основном местные крестьяне, пившие белое вино у барной стойки, еду заказал только я. Время от времени они тихо переговаривались, я несколько раз разобрал слово «спецназ», произнесенное гневным тоном. Вокруг меня в этом кафе царила странная, какая-то дореволюционная атмосфера, словно 1789 год лишь слегка задел его, мне показалось, что вот-вот какой-нибудь крестьянин назовет Эмерика «наш господин».



На следующий день я отправился в Кутанс, утопавший в таком тумане, что шпили собора, надо сказать весьма элегантного, еле угадывались, город в целом оказался мирным, зеленым и красивым. Я купил в киоске «Фигаро» и раскрыл его, сев в «Таверне дю парви», большом ресторане прямо на соборной площади, который оказался к тому же и отелем, обставленным в стиле начала века, с деревянными креслами, обитыми кожей, и светильниками ар-нуво, – судя по всему, я попал в the place to be Кутанса. Я пытался найти аналитический обзор событий или, по крайней мере, официальную позицию республиканцев[30], но ничего такого не обнаружил, зато подробная статья была посвящена Эмерику, похороны которого состоялись накануне, отпевали его в соборе Байё в присутствии «многочисленной толпы скорбящих», уточняла газета. Подзаголовок «Трагический конец великого французского рода» показался мне чрезмерным, все-таки у Эмерика остались две сестры, но, может быть, дело было в наследовании дворянских титулов – в этом я ничего не смыслю.

Я нашел интернет-кафе в соседнем квартале, им заправляли два араба, похожие как две капли воды, наверное близнецы, их салафитский прикид был настолько вызывающим, что они, скорее всего, были безвредны. Я нафантазировал себе, что они неженаты и живут вместе или, может быть, женаты на двойняшках и живут через стенку, ну, какие-то такие отношения.

Сайтов было хоть отбавляй, теперь сайты создаются по любому поводу, я нашел свое счастье на aristocrates.org или, возможно, на noblesse.net, уже не помню. Я знал, что Эмерик происходил из древнего рода, но понятия не имел, до какой степени древнего, и, надо сказать, был впечатлен. Основателем династии являлся некий Бернар Датчанин, сподвижник Роллона, вождя викингов, который в 911 году получил во владение Нормандию согласно договору, заключенному в Сен-Клер-сюр-Эпте. Впоследствии братья Эрран, Робер и Анктиль д’Аркур сражались в Англии бок о бок с Вильгельмом Завоевателем. В награду они получили обширные земли по обе стороны Ла-Манша и, соответственно, испытали некоторые затруднения при выборе позиции во время англо-французской войны; в итоге они остановились на Капетингах, отринув Плантагенетов, в общем, за исключением Годфруа д’Аркура по прозвищу Хромой, сыгравшего довольно неоднозначную роль в сороковых годах четырнадцатого века, за что он и был раскритикован Шатобрианом с присущим тому пафосом, – не считая его, все они стали верными слугами французской короны, подарив стране немереное количество послов, прелатов и военачальников. Но все же оставалась еще и английская ветвь, девиз которой «Наступят добрые времена» не очень соответствовал обстоятельствам. Внезапная смерть Эмерика в открытом кузове пикапа «ниссан-навара», на мой взгляд, противоречила, но в то же время вполне отвечала предназначению его семейства. Интересно, что сказал бы его отец; он умер с оружием в руках, встав на защиту французского крестьянства, что издавна являлось миссией дворян; с другой стороны, он совершил самоубийство, что никак не походило на кончину рыцаря-христианина; было бы предпочтительней в конечном счете, чтобы он отправил к праотцам пару-тройку спецназовцев.

Поиски отняли у меня немало времени, один из братьев предложил мне мятный чай, от которого я отказался, терпеть его не могу, а вот на газировку согласился. Наслаждаясь Sprite Orange, я вдруг сообразил, что мой первоначальный план состоял в поисках жилья, желательно где-нибудь неподалеку, – мне бы не хватило духу вернуться сейчас в Париж, да и зачем, собственно, – и желательно уже сегодня. Точнее говоря, мне хотелось бы снять деревенский домик в районе Фалез; еще через час с лишним я наконец нашел подходящее место: деревня, расположенная между Флером и Фалезом, носила причудливое название Путанг, как тут не перефразировать Паскаля: «Женщина – ни ангел, ни путана» и так далее, и «та, что хочет стать ангелом, становится шлюхой»; правда, смысл оригинального высказывания[31] всегда от меня ускользал; что, интересно, Паскаль имел в виду? Отсутствие сексуальной жизни, видимо, приближало меня к ангелам, по крайней мере, это мне подсказывали слабые проблески моих знаний в области ангелологии, но с чего бы мне вдруг звереть? Вот вопрос.



Как бы то ни было, владельцу я дозвонился сразу, да, дом свободен на неопределенное время, можно приехать хоть сегодня вечером, если я пожелаю, только попасть туда непросто, предупредил он, дом стоит посреди леса, и мы договорились встретиться в шесть вечера у церкви Путанга.


Ну, раз посреди леса, то мне надо запастись провизией. Разнообразные рекламные щиты сообщили мне, что в Кутансе имеется торговый центр «Леклерк» вкупе с автомобильным кинотеатром «Леклерк», заправочной станцией «Леклерк», культурным центром «Леклерк» и туристическим агентством – опять же «Леклерк». Не хватало разве что похоронного бюро «Леклерк», но и только.



Ни разу нога моя не переступала порог ни одного из торговых центров «Леклерк», и это в моем-то возрасте. Я был ослеплен. Я представить себе не мог, что существуют столь богато укомплектованные магазины, в Париже ни о чем подобном и помыслить нельзя. К тому же я провел детство в Санлисе, обветшалом, буржуазном городе, в некотором смысле даже анахроничном – и мои родители до самой смерти упорно старались поддерживать своими покупками существование местной лавочки. А уж о Мерибеле и говорить нечего, это совершенно искусственное место, фальшивое, защищенное от реального потока товаров мирового производства, чистый выпендреж для туристов. Торговый центр «Леклерк» в Кутансе – другое дело, вот что значит массовая, действительно массовая торговля. На бесконечных стеллажах были разложены продукты со всех континентов, и у меня голова пошла кругом при мысли о необходимой логистике и гигантских контейнеровозах, бороздящих неведомые океанские просторы.

Взгляни на канал,

Где флот задремал:

Туда, как залетная стая,

Свой груз корабли

От края земли

Несут для тебя, дорогая[32].





Прошлявшись так целый час и заполнив тележку больше чем наполовину, я не мог удержаться от мыслей о потенциальной молдаванке, счастье которой мог бы, да и должен был бы, составить Эмерик, и вот теперь она угасала в глухом закоулке родной Молдавии, даже не подозревая о существовании этого рая – «мира таинственной мечты» – и это еще слабо сказано. «Неги, ласк, любви и красоты»[33] – вот оно. Бедная молдаванка и бедный Эмерик.



Дом находился в деревне Сент-Обер-сюр-Орн, относящейся к коммуне Путанг, но не все навигаторы ее учитывают, объяснил мне владелец. Ему было за сорок, как и мне, седые волосы были подстрижены очень коротко, почти ежиком, как у меня, и выглядел он довольно уныло, как, боюсь, и я; он приехал за рулем «мерседеса» G-класса – еще одна точка соприкосновения, благодаря которой между мужчинами среднего возраста могут возникнуть зачатки коммуникации. Более того, у него был «мерседес G 500», у меня G 350, что устанавливало между нами вполне приемлемую мини-иерархию. Он приехал из Кана; интересно, кто он по профессии, мне никак удавалось угадать, что он собой представляет. Оказалось, архитектор. Архитектор-неудачник, уточнил он. И добавил: как, впрочем, и большинство архитекторов. Он, в частности, приложил руку к отелю «Апарт-Сити» в северной промзоне Кана, где Камилла прожила неделю, перед тем как на самом деле войти в мою жизнь; так что похвастаться нечем, признался он; и правда нечем, золотые слова.

Он, конечно, поинтересовался, надолго ли я собираюсь тут задержаться; хороший вопрос, на три дня или на три года, трудно сказать. Но мы быстро договорились о помесячной аренде, продлеваемой по умолчанию, платить я буду в начале каждого месяца, можно чеком, он положит его на счет компании. Даже не с целью сэкономить на налогах, добавил он с отвращением, просто от заполнения декларации охренеть можно, никогда не знаешь, к какой графе это относится, к BZ или BY, проще всего вообще ничего не указывать; его раздражение меня не удивило, я уже не раз замечал такое у представителей свободных профессий. Сам он в этот дом давно не ездил и склонен был думать, что уже никогда сюда не вернется; два года назад он развелся и с тех пор утратил интерес к недвижимости, да и ко многому другому тоже. Схожесть наших жизней начинала меня тяготить.

Желающих снять дом было немного, до наступления лета во всяком случае, и он обещал немедленно убрать объявление с сайта. Хотя и летом спрос невелик.

– Здесь нет интернета, – с внезапной тревогой сказал он, – надеюсь, вы в курсе, по-моему, я указал это в объявлении.

Я ответил, что да, в курсе, и меня это устраивает. Тут в его глазах, мне показалось, промелькнул страх. Люди, страдающие депрессией, которые хотят уединиться на несколько месяцев в лесу, чтобы «разобраться в себе», – обычное дело; но если они к тому же не моргнув глазом соглашаются прожить без интернета неопределенный промежуток времени, значит, им совсем хреново – вот что я прочел в его взволнованном взгляде.

– Кончать с собой я не собираюсь, – обещал я с обезоруживающей, хотелось надеяться, улыбкой, но она явно его не убедила. – Ну, не прямо сейчас, во всяком случае, – добавил я примирительно.

Он что-то буркнул и перешел к чисто техническим вопросам, но и тут, в принципе, все оказалось просто. Электрорадиаторы оснащены термостатом, чтобы выставить нужную температуру, поверните колесико; вода нагревается бойлером, тут вообще ничего не надо делать. Если захочется, можно развести огонь в камине; он показал мне зажигалку и запас дров. Сеть тут все время скачет, SFR совсем не ловится, Bouygues вполне прилично, про Orange он не помнит. Зато у него имеется домашний телефон, счетчик он, правда, не стал устанавливать, ему вообще приятнее строить отношения с людьми на доверии, признался он и махнул рукой, словно подшучивая над собственной установкой, и выразил надежду, что я не буду все ночи напролет разговаривать с Японией.

– Да уж, с Японией точно не буду, – отрезал я довольно по-хамски, что совершенно не входило в мои планы. Он нахмурился, явно не решаясь спросить, в чем дело, и разузнать побольше, но через пару секунд отказался от этой идеи, повернулся и пошел к своему «мерседесу». Я подумал тогда, что мы еще увидимся, познакомимся поближе, но перед тем, как включить мотор, он вручил мне свою визитку: «Посылайте чеки по этому адресу…»



И вот я один на земле, как писал Руссо, без брата, без ближнего, без друга – без иного собеседника, кроме самого себя[34]. С этим не поспоришь, но в следующем предложении Руссо провозглашает себя «самым общительным и любящим среди людей». Это был совсем не мой случай; я рассказал об Эмерике, о некоторых женщинах, но в итоге список получился весьма кратким. В отличие от Руссо, я не мог сказать, что «оказался по единодушному согласию изгнанным из их среды» и люди никогда против меня не объединялись; просто так вышло, что ничего не вышло, моя и без того ограниченная связь с миром постепенно выветрилась, и теперь уже ничто не могло прервать мое падение.

Я подкрутил колесико термостата и решился уже пойти спать или хотя бы полежать, спать – другое дело, зима была в самом разгаре, дни уже начали прибавляться, но ночь обещала быть долгой, а уж в лесной чаще и вообще непроглядной.



Наконец я погрузился в мучительный сон – не без щедрой помощи кальвадоса hors d’âge из торгового центра «Леклерк» в Кутансе. Я внезапно проснулся посреди ночи, притом что мои сновидения ничему такому не способствовали, от ощущения, что кто-то слегка коснулся меня или погладил по плечу. Я вскочил, походил туда-сюда по комнате, чтобы успокоиться, за окном было темно, хоть глаз выколи, наверное новолуние, поэтому и луны совсем не видно, подумал я, и звезд тоже, слишком низкая облачность. Было два часа, еще и полночи не прошло, это время утренней службы в монастырях; я зажег все имеющиеся лампы, но так и не смог совладать с собой: мне снилась Камилла, это очевидно, Камилла во сне погладила меня по плечу, как делала это каждую ночь еще несколько лет назад, на самом деле много лет назад. Уповать на счастье, пожалуй, бесполезно, но я все еще тешил себя надеждой, что мне удастся избежать по меньшей мере самой банальной деменции.

Я снова лег и обвел взглядом комнату: она образовывала идеальный равносторонний треугольник, две наклонных стены сходились в центре конькового бруса. И тут я понял, что ловушка захлопнулась: в Клеси, в точно такой же комнате, я каждую ночь ложился спать с Камиллой первые три месяца нашей совместной жизни. В этом совпадении в принципе не было ничего удивительного, все нормандские дома такого типа построены более или менее по одному образцу, к тому же я находился сейчас всего в двадцати километрах от Клеси; просто я не был к этому готов, снаружи дома ничем не напоминали друг друга, в Клеси мы жили в фахверковом доме, здесь же стены были сложены из колотого камня – возможно песчаника. Я поспешно оделся и спустился в столовую, там был собачий холод, огонь в камине так и не разгорелся, у меня никогда с огнем не складывалось, я понятия не имею, как следует укладывать пирамиду из поленьев и веточек, что является просто очередным пунктом в длинном перечне различий между мной и эталоном настоящего мужчины – возьмем для наглядности Харрисона Форда, – на которого я хотел бы походить, но в данный момент он был ни при чем, мое сердце скрутило в мучительном спазме, воспоминания хлынули непрерывным потоком, нас убивает не будущее, а прошлое, оно возвращается, терзает, точит и в конце концов и правда убивает. Столовая тоже была точь-в-точь как та, где три месяца подряд мы ужинали с Камиллой, предварительно наведавшись в деревенскую колбасно-мясную лавку, в столь же деревенскую булочную-кондитерскую и заехав за овощами к местным фермерам, после чего она принималась стряпать с воодушевлением, которое мне теперь так больно вспоминать. Я узнал набор медных кастрюль, мягко сиявших на каменной стене. Я узнал буфет из цельного ореха и полки с прорезями, чтобы красивее смотрелся руанский фаянс с ярким наивным рисунком. Я узнал дубовые часы контуаз с навсегда застывшей стрелкой, указывающей на определенное мгновение прошлого, – случалось, стрелки останавливали на минуте смерти сына или близкого родственника; либо в тот момент, когда в 1914 году Франция объявила войну Германии; либо в тот момент, когда маршал Петен был наделен неограниченными полномочиями.



Мне стало совсем невмоготу, и я схватил большой металлический ключ, открывающий доступ в другое крыло, в настоящее время малопригодное для жилья, предупредил меня архитектор, обогреть его невозможно, но если я останусь до лета, то смогу им воспользоваться. Я попал в просторную комнату, которая, должно быть, в доброе старое время считалась тут главной, а теперь была завалена садовыми креслами и стульями, но одну стену доверху занимали полки с книгами, среди которых я с удивлением обнаружил том полного собрания сочинений маркиза де Сада. Наверное, это было издание девятнадцатого века, в цельнокожаном переплете, с разнообразными позолоченными узорами на обрезе и задней крышке, эта хрень наверняка стоит целое состояние, мелькнула у меня мысль, пока я листал книгу, украшенную многочисленными гравюрами, впрочем, в основном на гравюрах я и задерживал свой взгляд, как это ни странно, совершенно не понимая, что к чему, на них изображались разнообразные сексуальные позы, количество участников варьировалось, но мне никак не удавалась ни вписать себя в эту сцену, ни вообразить, какое бы место я мог в ней занять, и, решив не тратить времени попусту, я поднялся в мезонин; наверху когда-то обстановка была явно поприкольнее, более funky, что ли, от нее остались лишь опрокинутые на пол, выпотрошенные диваны с заплесневелой обивкой. А главное, там стоял проигрыватель с целой коллекцией пластинок, в основном на сорок пять оборотов с записями твиста, как я определил после минутного замешательства, ориентируясь по позам танцоров на обложках, что же касается исполнителей и музыкальных групп, то они окончательно канули в забвение.

Я вспомнил, что архитектор, объясняя мне, что как тут функционирует, уложился максимум минут в десять и чувствовал себя не в своей тарелке, несколько раз повторив, что предпочел бы продать дом, если бы не все эти заморочки с нотариусом и прочее, а главное, если бы ему подвернулся покупатель. И правда, дом был с историей, но очертания его прошлого, между маркизом де Садом и твистом, мне трудно было воссоздать – того прошлого, от которого он жаждал избавиться, притом что никакое будущее не маячило на горизонте, но, во всяком случае, ничто из того, что я обнаружил в этом крыле, не напоминало мне наш дом в Клеси, тут чувствовалась иная патология, иная история, и я снова лег спать, почти примирившись с жизнью, ведь ничто так не утешает нас, как осознание того, что, кроме наших собственных драм, существуют и другие драмы, обошедшие нас стороной.



На следующее утро получасовая прогулка привела меня на берег Орна. Сама дорога не представляла ни малейшего интереса, разве что для тех, кто интересуется процессом превращения палых листьев в перегной, – когда-то, двадцать с лишним лет тому назад, это был как раз мой случай, я даже произвел тогда различные расчеты, вычисляя зависимость количественных показателей перегноя от плотности напочвенного покрова. Обрывки смутных расплывчатых знаний стали возвращаться ко мне из студенческих лет, например, у меня сложилось впечатление, что за этим лесом совсем не следят, – тут все заросло лианами и растениями-паразитами, что не может не препятствовать росту деревьев; ошибочно считать, что природа, предоставленная самой себе, породит на свет великолепные высокоствольные леса с мощными статными деревьями, которые порой уподобляли соборам и испытывали к ним поистине религиозные чувства пантеистического толка; природа, предоставленная самой себе, не производит, в общем, ничего, кроме бесформенного, хаотичного месива из разнообразных растений, как правило довольно уродливых; именно это зрелище предстало моим глазам по пути к берегам Орна.

Владелец дома посоветовал мне воздержаться от кормления косуль, если таковые мне вдруг встретятся. Не то чтобы подобная фамильярность казалась ему оскорблением их звериного достоинства (он нетерпеливо пожал плечами, словно подчеркивая абсурдность такого предположения), косули, как и большинство диких животных, – всеядные приспособленцы и метут все подряд, они только и мечтают наткнуться на остатки пикника или разодранный мешок с мусором; начнешь их кормить, так они и будут сюда таскаться каждый божий день, потом их не отвадишь, они такие, косули эти, ты их в дверь, они в окно. Однако если их грациозные легкие прыжки пленят меня настолько, что во мне взыграет любовь к животным, он посоветовал бы мне угощать их булочками с шоколадом, они буквально обожают булочки с шоколадом, – в отличие, скажем, от волков, падких на сыр, но волки тут не водятся, так что пока косули могут жить спокойно, еще немало лет пройдет, прежде чем волки спустятся сюда с Альп или придут из Жеводанского заповедника.

Никакие косули мне не попались. И вообще мне не попалось ничего, что могло бы хоть как-то оправдать мое присутствие в этом доме, затерянном в глухом лесу; чему быть, того не миновать, подумал я, доставая бумажку с адресом и телефоном ветеринарного кабинета Камиллы, которые я откопал в интернете на компьютере Эмерика, сидя в его кабинете в коровнике, как же давно это было, чуть ли не в предыдущей жизни, хотя с тех пор прошло всего-навсего два месяца.



От Фалеза меня отделяло километров двадцать, не больше, но я потратил на дорогу почти два часа. Я долго сидел в машине, припарковавшись на центральной площади Путанга, любуясь отелем Lion Verd, не имея на то никаких других причин, кроме его причудливого названия, – с другой стороны, неужели Lion Vert[35] показался бы мне более уместным? Затем я остановился, уже совсем беспричинно, в Базош-о-Ульме. Тут заканчивалась Нормандская Швейцария с ее пересеченной местностью и извилистыми тропами, и последние десять километров до Фалеза я ехал по ровному, прямому участку дороги, мне казалось, будто я скольжу вниз по склону, и я вдруг заметил, что машинально увеличил скорость до ста шестидесяти, это было глупейшей ошибкой с моей стороны, именно в таких местах и ставят радары, к тому же мое плавное скольжение только приближало меня к провалу, Камилла, скорее всего, живет совсем другой жизнью, наверное, у нее кто-то есть, лет семь прошло, на что я, интересно, надеялся?

Я припарковался у окружавшей Фалез крепостной стены, над которой возвышался замок, где появился на свет Вильгельм Завоеватель. План Фалеза был предельно прост, и я быстро нашел ветеринарный кабинет – он находился на площади Доктора Поля Жермена, в конце улицы Сен-Жерве – судя по всему, одной из главных торговых улиц города, – возле одноименной церкви, раннеготические фундаменты которой сильно пострадали при осаде крепости Филиппом Августом. Я дошел до того, что готов был просто войти и попросить ее вызвать. Любой другой на моем месте так бы и поступил, да и я тоже в конце концов решился бы после долгих раздумий, лишенных как смысла, так и интереса. Я категорически отмел возможность ей позвонить; чуть дольше я задержался на мысли написать ей письмо, личные письма стали такой редкостью, что на них нельзя не обратить внимание, и только сознание собственной неискушенности в этом вопросе вынудило меня отказаться от своей затеи.

Через дорогу от клиники находился бар «Герцог Нормандский», вот на нем я и остановился, решив, что лучше пересижу там, пока новый прилив сил, воля к жизни или что-нибудь еще в том же духе не заставит меня изменить решение. Я заказал пиво, первое, но, понятное дело, далеко не последнее, на часах было всего одиннадцать утра. Бар оказался крошечный, всего на пять столиков, и я был единственным посетителем. Отсюда мне открывался прекрасный вид на ветеринарный кабинет, время от времени туда заходили люди в сопровождении домашних животных – чаще всего собак, иногда сидевших в сумке, и обменивались соответствующими репликами с дежурной в регистратуре. В бар тоже время от времени забредали клиенты, устраивались у стойки в нескольких метрах от меня и заказывали кофе с каким-нибудь крепким напитком, в большинстве своем это были старики, но они и не думали садиться за столик, предпочитая выпивать у бара, я понимал и уважал их выбор, это были мужественные старики, им хотелось доказать, что есть еще порох в пороховницах, что седалищно-голенные мышцы их не подведут и рано еще сбрасывать их со счетов. Пока эти прекрасные клиенты поигрывали бицепсами, патрон страшно медленно, словно священнодействуя, продолжал чтение «Пари-Норманди».