Серотонин

Я так и сделал.

– Ну, получилось?

Я кивнул.

– Имей в виду, тебе не надо стремиться к полной неподвижности, это просто-напросто нереально. Ты не можешь не шевелиться, потому что дышишь. Но двигаться надо чрезвычайно медленно и равномерно, в ритме дыхания, отклоняясь чуть вправо и влево от мишени. Когда ты этого добьешься, поймаешь ритм, тебе останется нажать на спуск в то мгновение, когда ты пройдешь через центр. Нажимай еле-еле, спуск настроен сверхчувствительно. Вообще, HS50 – однозарядная винтовка; если захочешь выстрелить еще раз, придется перезарядить; поэтому на войне снайперы редко пользуются этой моделью, для них результат превыше всего, а они там для того, чтобы убивать; но лично я считаю, что единственный шанс – это правильно.

Я на мгновение закрыл глаза, чтобы не думать о подоплеке такого выбора, и тут же открыл их. Все шло хорошо, как и сказал Эмерик, буквы BOZ медленно скользили туда-сюда в видоискателе, и, выбрав, как мне показалось, правильный момент, я нажал на спуск, раздался еле слышный хлопок, что-то вроде мягкого «плюх». Это было и правда потрясающее ощущение, я провел несколько минут вне времени, в чисто баллистическом пространстве. Поднявшись с земли, я увидел, что Эмерик направил свой бинокль на лодку.

– Что ж, неплохо, очень даже неплохо, – сказал он, повернувшись ко мне. – В центр ты не попал, пуля вошла в контур буквы О, то есть ты был в десяти сантиметрах от цели, для первого выстрела на расстоянии ста метров я бы сказал, что это отличный результат.

Уезжая, он посоветовал мне какое-то время практиковаться в стрельбе по неподвижной цели и только потом переходить к «движущимся мишеням». По номерному знаку легко сориентироваться, он идеально подходит для тренировки. Что касается лодки, то можно расстрелять ее в хлам, сказал Эмерик в ответ на мои возражения, он знаком с владельцем (заметим в скобках, тот еще козел), и он явно уже никогда не выйдет на ней в море. Он оставил мне десять коробок с патронами по пятьдесят в каждой.



В течение следующих нескольких недель я упражнялся минимум по два часа каждое утро. Не скажу, что все мои заботы «мгновенно улетучились», это было бы преувеличением, но должен признать, что во время этих кратких передышек я чувствовал себя относительно спокойно. Конечно, свою роль, безусловно, сыграл и капторикс, да и алкоголем я не злоупотреблял; кстати, тот факт, что я ограничивался пятнадцатью миллиграммами капторикса в день, чуть не дотягивая до максимальной дозировки, не мог меня не обрадовать. Утратив всякие желания и смысл жизни (впрочем, может быть, эти термины тождественны? Сложно сказать, у меня не выработалось четкого мнения по этому поводу), я удерживал свое отчаяние на вполне приемлемом уровне, с отчаянием жить можно, большинство людей так и живет, лишь время от времени задумываясь, не позволить ли себе хоть какой-то глоток надежды, но, задавшись этим вопросом, они отвечают на него отрицательно. И тем не менее они цепляются за жизнь, очень трогательное зрелище.

Что касается стрельбы, то прогресс был налицо, я сам поразился такой стремительности; не прошло и двух недель, как я научился не только попадать в центр буквы О, но даже в колечки В и в треугольник четверки; тогда я начал подумывать о «движущихся мишенях». Пляж буквально кишел ими, удобнее всего в этом смысле были морские птицы.

Я в жизни не убивал животных, случай не представился, но, в принципе, ничего против не имел. Промышленное животноводство всегда вызывало у меня отвращение, но против охоты принципиальных возражений у меня не было, ведь животные находятся в своей естественной среде и вольны бегать или летать до тех пор, пока с ними не покончит какой-нибудь хищник, стоящий на более высокой ступени в пищевой цепочке. Разумеется, «штайр-манлихер HS50» превращал меня в хищника на одной из самых высоких ее ступеней, кто бы сомневался; но все-таки я еще никогда не держал на прицеле живое существо.



Как-то утром, в начале одиннадцатого, я все-таки решился. Постелив одеяло, я удобно устроился на вершине холма, погода стояла прохладная и приятная, и мишеней было хоть отбавляй.

Я долго целился в некое пернатое существо, это была не чайка и не крачка, ничего такого знаменитого, просто неопознанное длинноногое пернатое небольшого размера, которое часто попадалось мне на близлежащих пляжах, этакий пляжный пролетарий в каком-то смысле, на самом деле просто крылатый дурачок, с неподвижным злым взглядом, маленький робот-убийца на длинных ногах, чья механическая предсказуемая походка давала сбой только при виде жертвы. Пробив ему башку, я мог спасти жизнь бесчисленным брюхоногим и столь же бесчисленным головоногим, внести немного разнообразия в пищевую цепь, причем без какой-либо личной заинтересованности, может, эта гадкая птичка вообще несъедобна. Мне просто надлежало вспомнить, что я человек, господин и повелитель, и вселенная была создана специально для моего удобства Господом всемогущим.

Это противостояние продлилось несколько минут, три по меньшей мере, а скорее пять или десять, потом у меня задрожали руки, я понял, что не в состоянии нажать на спуск, что я просто слюнтяй, ничтожный, унылый слюнтяй, к тому же стареющий. «У кого не хватит духу убить, не хватит духу и жить» – эта фраза бесконечно крутилась у меня в голове, не оставляя за собой ничего, кроме болевого следа. Я вернулся в бунгало, вынес оттуда дюжину пустых бутылок и, расставив их как попало на краю склона, разнес в пух и прах минуты за две. Покончив с бутылками, я обнаружил, что израсходовал весь свой запас патронов. Мы почти две недели не виделись с Эмериком, но уже с первых чисел января к нему часто наведывались посетители, во дворе замка стояли внедорожники и пикапы, я наблюдал, как он провожает до машин разных мужчин, своих ровесников, одетых, как и он, по-рабочему – наверное, это были окрестные фермеры.

Когда я подъехал к замку, он как раз выходил оттуда в сопровождении бледного человека лет пятидесяти, с умным и печальным лицом, которого я уже заприметил пару дней назад; они оба были в темных костюмах и темно-синих галстуках, одно с другим совсем не сочеталось; внезапно у меня возникла уверенность, что Эмерик одолжил галстук у своего гостя. Он представил меня как «друга, снимающего у него бунгало», не упомянув, что в свое время я работал на Министерство сельского хозяйства, за что я был ему благодарен. Франк, руководитель отделения профсоюза в департаменте, сказал он. Я промолчал, и он уточнил: Конфедерация фермерских профсоюзов. Задумчиво покачав головой, Эмерик добавил: иногда мне кажется, что пора нам присоединиться к Координационному совету сельских работников. Впрочем, не знаю, не уверен, хотя я уже ни в чем сейчас не уверен…

– Мы едем на похороны, – сказал Эмерик, – позавчера в Картере застрелился один наш товарищ.

– Это уже третий случай с начала года… – заметил Франк.

Он собирался созвать профсоюзное собрание послезавтра, в воскресенье, во второй половине дня в Картере. Они будут рады меня там видеть. Что-то же надо делать, нельзя мириться с новым понижением закупочных цен на молоко, если мы это проглотим, нам конец, всем до единого, тогда уж лучше сразу все послать к черту.

Садясь в пикап Франка, Эмерик виновато посмотрел на меня; я ничего не рассказал ему про свою личную жизнь, ни словом не обмолвился о Камилле, почему-то я понял это именно сейчас; c другой стороны, зачем об этом распространяться, все и так понятно, наверное, он сам догадывался, что я тоже переживаю сейчас не лучший период в жизни, так что судьба молочных фермеров вряд ли вызовет у меня деятельное сочувствие.



Я вернулся в замок около семи вечера, Эмерик уже успел к этому моменту выпить полбутылки водки. Похороны были под стать ситуации – у самоубийцы не осталось родственников, жениться ему так и не удалось, отец умер, мать впала в маразм и только всхлипывала, повторяя то и дело, что времена нынче не те.

– Мне пришлось все рассказать Франку в общих чертах, – извинился он. – Пришлось признаться, что ты немного разбираешься в целях и задачах сельского хозяйства; не бойся, он не в претензии, ему прекрасно известно, что у чиновников практически нет свободы действий…

Чиновником я не был, что, впрочем, никак не добавляло мне свободы действий, и я подумал, не перейти ли и мне на водку, зачем продлевать мученья? Все-таки что-то меня удержало, и я попросил Эмерика открыть бутылку белого. Он кивнул и, прежде чем налить мне, удивленно вдохнул аромат вина, словно воспоминание о более счастливых днях.

– Ты придешь в воскресенье? – спросил он чуть ли не беззаботно, как будто речь шла о милых дружеских посиделках.

Я не знал и ответил, что, может быть, и приду, но неужели в этом собрании есть какой-то смысл? Они что, решат перейти от слов к делу? Он считал, что да, не исключено, фермеры в бешенстве и собираются как минимум прекратить поставки молока в кооперативы и на предприятия. Только вот что они будут делать, когда через два-три дня прибудут цистерны с молоком из Польши и Ирландии? Блокировать дороги с ружьями наперевес? Допустим, так они и поступят, а что, если цистерны вернутся под защитой полицейского спецназа? Они откроют огонь?

У меня мелькнула мысль о «символических акциях», но я замер от стыда, еще не закончив фразу.

– Зальют молоком площадь перед префектурой Кана… – закончил за меня Эмерик. – Почему бы и нет, только о них пошумят в прессе один день и забудут, и я не уверен, что мне так уж этого хочется. Я был в числе тех, кто выливал целые цистерны молока в бухту Сен-Мишель в 2009-м, и вспоминаю об этом с ужасом. Подоить коров, как каждое утро, заполнить цистерны, а потом все выплеснуть, как дрянь какую-то… Я бы уж лучше взялся за оружие.

Перед уходом я позаимствовал у него еще несколько коробок с патронами; я все-таки плохо представлял себе, что эта ситуация может привести к вооруженному противостоянию, собственно, я вообще ничего себе не представлял, но что-то в их умонастроении меня встревожило; как правило, ничего никогда не происходит, но иногда что-то все-таки происходит, и это что-то обычно застает всех врасплох. Так что немного потренироваться в стрельбе мне не повредит, что бы там ни было.



Профсоюзное собрание состоялось в огромном ресторане «Картере» на площади Терминюс[27], которая, видимо, была обязана своим названием старому вокзалу напротив, давно заброшенному и частично заросшему сорными травами. В меню «Картере» значились в основном разнообразные пиццы. Я сильно опоздал, речи уже закончились, но там еще оставалось человек сто крестьян, они по большей части пили пиво или белое вино. Говорили они скупо – веселого в их собрании было мало – и подозрительно косились на меня, пока я пробирался к столику, за которым сидел Эмерик в компании Франка и еще трех типов с такими же умными печальными лицами, как у него, они производили впечатление людей, получивших образование, как минимум сельскохозяйственное, видимо, очередные профсоюзные деятели, они тоже болтливостью не отличались, – надо сказать, что снижение закупочных цен на молоко (о чем я вычитал в «Манш либр») на сей раз было внезапным, их точно обухом по голове ударили, я даже не понимал, какую они могут придумать стартовую позицию для возможного торга, если таковой состоится…

– Извините, что помешал, – сказал я с деланой непринужденностью, и Эмерик смущенно взглянул на меня.

– Ну что вы, что вы, – отозвался Франк, выглядевший еще более усталым и подавленным, чем в прошлый раз.

– Вы договорились о каких-нибудь акциях? – Не знаю, с чего вдруг я задал этот вопрос, ответ меня совершенно не интересовал.

– Мы работаем над этим, работаем. – Франк как-то странно посмотрел на меня, снизу вверх, слегка даже враждебно, но главное, с такой бесконечной грустью, если не отчаянием, словно между нами пролегла пропасть, и мне стало по-настоящему неловко, мне нечего было тут делать, я не чувствовал никакой солидарности с ними и не мог ее почувствовать по определению, я жил совершенно другой жизнью, тоже отнюдь не упоительной, просто совсем другой, вот и все.

Я быстро распрощался, проведя там минут пять, не больше, но мне кажется, что, выходя, я уже понимал, что на сей раз все может кончиться действительно очень плохо.




Следующие два дня я безвыходно просидел в бунгало, доедая последние запасы и перескакивая с канала на канал; дважды пытался мастурбировать. В среду утром пейзаж за окном, насколько хватало глаз, утопал в гигантском озере тумана, на расстоянии десяти метров от дома ничего не было видно; но все-таки мне надо было съездить за провизией и уж, по крайней мере, заглянуть в «Маркет» в Барневиль-Картере. Дорога заняла у меня полчаса, я ехал осторожно, не превышая сорока километров в час; время от времени какие-то желтые отблески сообщали мне о присутствии на шоссе других машин. В обычной жизни Картере был живописным курортным городком, со своей яхтенной гаванью, магазинами, торгующими снаряжением для парусного спорта, и гастрономическим рестораном, в котором подавали местных омаров; сегодня он казался увязнувшим в тумане городом-призраком, по пути к супермаркету мне не попалось ни машин, ни даже пешеходов; «Карфур Маркет» с пустынными проходами между стеллажами выглядел осколком цивилизации, последним прибежищем человека; я накупил сыров, колбас и красного вина с безотчетным, но твердым ощущением, что мне придется выдержать осаду.

Оставшуюся часть дня я провел в глухой ватной тишине, прогуливаясь по тропинке вдоль берега от одной полосы тумана к другой, так и не сумев разглядеть океан невдалеке. Жизнь казалась мне такой же бесформенной и призрачной, как этот пейзаж.

На следующее утро, проходя мимо ворот замка, я увидел, как Эмерик раздает оружие тесно сбившейся группке человек из десяти в штормовках и охотничьих куртках. Потом они расселись по машинам и уехали в направлении Валони.

Оказавшись там снова около пяти вечера, я заметил во дворе пикап Эмерика и отправился прямо в обеденный зал: он сидел там вместе с Франком и каким-то рыжим гигантом недружелюбного вида, которого мне представили как Барнабе. Судя по всему, они сами только что приехали и, положив оружие рядом с собой, налили себе водки, даже не сняв курток, – тут я заметил, что в комнате ужасно холодно, видимо, Эмерик решил больше не топить, я бы не удивился, узнав, что он и на ночь не раздевается, он сейчас, судя по всему, на многое махнул рукой.

– Сегодня утром мы остановили молочные цистерны, идущие из порта Гавра… Это ирландское и бразильское молоко. Они не ожидали, что столкнутся с вооруженным сопротивлением, и безропотно повернули назад. Только они наверняка сразу же отправились в жандармерию. Что мы будем делать завтра, когда они вернутся с отрядом спецназа? Мы так и не сдвинулись с мертвой точки; мы на пределе.

– Нельзя сдаваться, они не посмеют в нас стрелять, не рискнут, – гнул свое рыжий гигант.

– Первыми они огонь не откроют, – вмешался Франк. – Просто накинутся на нас и попробуют разоружить, так что столкновение неизбежно. Вопрос в том, будем ли стрелять мы. Если окажем сопротивление, то в любом случае проведем завтрашнюю ночь в жандармерии Сен-Ло. Но если кого-то ранят или убьют, разговаривать с нами будут иначе.

Я недоверчиво посмотрел на Эмерика, который молча крутил в руках бокал; вид у него был мрачный, непреклонный, он старательно избегал моего взгляда, и я решил, что надо вмешаться, пока не поздно.

– Послушай, – громко произнес я наконец, понятия не имея, что говорить дальше.

– Да? – На сей раз он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, у него был тот же искренний и честный взгляд, что и в наши двадцать лет, за что, собственно, я сразу его и полюбил. – Скажи мне, Флоран, – продолжал он тихим голосом, – скажи мне, что ты обо всем этом думаешь, я хочу услышать твою точку зрения. Нам и правда конец или мы можем еще попытаться что-то сделать? Должен ли я попытаться что-то сделать? Или я должен вести себя как отец, продать ферму, возобновить членство в «Жокей-клубе» и спокойно провести остаток жизни? Скажи, что ты думаешь.

Этим все и должно было закончиться; с самого первого моего посещения замка двадцать с лишним лет тому назад, когда он только начал заниматься фермерством, а я, куда более банально, планировал карьеру чиновника, мы бесконечно откладывали этот разговор, все двадцать с лишним лет, и вот момент настал, оба его товарища внезапно умолкли; мы остались одни на ринге, он и я.

Эмерик ждал, уставившись мне прямо в глаза искренним и простодушным взглядом, и я заговорил, не до конца осознавая, что именно я произношу, мне чудилось, что я скольжу по наклонной плоскости, ощущение было ошеломляющее и тошнотворное, как всякий раз, когда ныряешь в реальность, в то же время это не так уж часто и случается в жизни.

– Видишь ли, – сказал я, – время от времени какой-нибудь завод закрывается, а производство переносится куда-то далеко. Допустим, уволят семьдесят рабочих, они наверняка удостоятся репортажа на канале BFM, выйдут на пикет, запалят покрышки, пара местных политиков выедут на место, короче, это вполне сойдет для новостного сюжета, весьма любопытного сюжета, с сильным видеорядом, это ж не черная металлургия или женское белье, им будет что показать. Ладно, но у тебя тут ежегодно сотни фермеров прикрывают лавочку.

– Или пускают себе пулю в лоб, – сдержанно заметил Франк и замахал рукой, словно извиняясь, что вмешался, и его лицо снова стало печальным и непроницаемым.

– Или пускают себе пулю в лоб, – подтвердил я. – За последние полвека численность фермеров во Франции сильно сократилась, но явно еще недостаточно. Их число придется уменьшить вдвое или втрое, чтобы прийти к европейским стандартам, к стандартам Дании или Голландии. Я упомянул эти страны, потому что речь идет о молочных продуктах, что касается фруктов, например, то на их месте будут Марокко и Испания. На данный момент мы имеем чуть больше шестидесяти тысяч производителей молока; через пятнадцать лет, на мой взгляд, их останется двадцать тысяч. Одним словом, сельское хозяйство во Франции в наше время – это масштабный план сокращений, самый масштабный план сокращений, какой когда-либо был реализован, но это секретный, невидимый план, согласно которому люди исчезают поодиночке, у себя дома, так и не удостоившись репортажа на BFM.

Эмерик одобрительно кивнул, и это меня задело, я понял, что сейчас ничего другого он от меня и не ожидал, он ждал лишь объективного подтверждения катастрофы, и мне нечего, совершенно нечего было ему предложить, кроме дурацких молдавских грез, но самое печальное, что я еще не закончил.

– Когда число фермеров сократится втрое, – продолжал я, на этот раз отдавая себе отчет, что расписываюсь в полной своей профессиональной несостоятельности и уничтожаю себя каждым следующим словом (и если б я еще мог похвастаться успехами в личной жизни, осчастливив женщину или хотя бы какое-нибудь животное, но куда там!), – то, даже придя к европейским стандартам, мы все равно ничего не выиграем, более того, окажемся на пороге полного поражения, потому что тут мы действительно столкнемся с мировым рынком, и битву за свое место в мировом производстве нам не выиграть.

– По-вашему, протекционистские меры так и не будут приняты? Вам кажется, что это вообще нереально? – Франк произнес это на удивление безразличным тоном, словно справлялся о своеобразных местных верованиях.

– Вообще нереально, – выпалил я, не задумываясь. – Идеологические гайки закрутили слишком сильно.

Вспоминая свое профессиональное прошлое, все годы профессиональной жизни, я понимал, что действительно постоянно сталкивался с весьма странными корпоративными верованиями. Мои собеседники сражались не за свои интересы и даже не за интересы, которые они должны были бы защищать, считать так было бы ошибкой, они сражались за идеи; в течение многих лет я имел дело с людьми, которые были готовы отдать жизнь за свободу торговли.

– Ну вот, – я снова повернулся к Эмерику, – по-моему, это конец, правда конец, поэтому я бы тебе посоветовал позаботиться о себе, Сесиль просто жирная сука, пусть себе ебется со своим пианистом, а ты наплюй на дочек, уезжай отсюда, продай ферму и забудь все это как страшный сон, только займись этим безотлагательно, пока у тебя еще есть хоть какой-то шанс начать новую жизнь.



В этот раз я был предельно конкретен, конкретнее некуда, притом что провел у него всего пару минут. Когда я встал, чтобы распрощаться, Эмерик как-то странно посмотрел на меня, вроде бы с чуть заметным восторгом – впрочем, не исключено, и даже скорее всего, это была тень безумия.



На следующий день из краткого репортажа на BFM я узнал о развитии конфликта. В конце концов они решили, не оказывая сопротивления, снять блокаду на дорогах и пропустить цистерны с молоком, направлявшиеся из Гавра на заводы Меотиса и Валони. Франк удостоился аж минутного интервью, в котором он, по-моему, очень четко и убедительно объяснил, приведя несколько цифр, почему положение нормандских производителей молока стало невыносимым. В заключение он заметил, что борьба только начинается, Конфедерация фермерских профсоюзов и Координационный совет сельских работников единодушно призвали выйти на масштабную акцию протеста в следующее воскресенье. Пока Франк говорил, Эмерик молча стоял рядом, машинально поигрывая затвором своего автомата. Посмотрев этот репортаж, я испытал прилив оптимизма, парадоксального и наверняка преходящего: речь Франка была столь ясной, сдержанной и здравой – за одну минуту, я думаю, лучше и не скажешь, – что я не понимал, как можно отказаться принимать во внимание его слова, как его оппоненты могут отказаться от переговоров. Потом я выключил телевизор и посмотрел в окно – было уже начало седьмого, и клочья тумана мало-помалу рассеялись в наступающей ночи – и вспомнил, что я тоже в течение почти пятнадцати лет всегда оказывался прав в своих аналитических записках, отстаивая позиции местных производителей, всегда приводил цифры, соответствующие реальности, предлагая разумные протекционистские меры и ускоренные, экономически обоснованные решения, но я был всего-навсего агрономом, технарем и в конечном счете всегда проигрывал, в последний момент все всегда оборачивалось торжеством свободного рынка и гонкой за производительностью, и тогда я открыл еще одну бутылку вина, теперь уже ночь наступила окончательно, поглотив пейзаж за окном, Nacht ohne Ende[28], да кто я такой, чтобы поверить, что мне под силу изменить ход вещей?



Нормандских производителей молока призвали собраться в воскресный полдень в центре Пон-л’Эвека. Узнав об этом из новостей BFM, я сначала подумал, что это символическое место обеспечит широкое освещение демонстрации в прессе – все-таки название сыра известно во всей Франции и даже за ее пределами. На самом же деле, как показали дальнейшие события, Пон-л’Эвек выбрали потому, что он расположен на слиянии шоссе А132, идущего из Довиля, с автострадой А13 Кан – Париж.

Рано утром, когда я встал, западный ветер уже рассеял туман, и океан, чуть подернутый рябью, сверкал, насколько хватало глаз. Чистое прозрачное небо переливалось полутонами наивных светло-голубых оттенков; впервые мне показалось, что я различаю вдалеке очертания какого-то острова. Я взял бинокль и снова вышел: да уж, как ни удивительно, учитывая расстояние, на горизонте действительно виднелись нежно-зеленые утесы восточного побережья Джерси, скорее всего.



В такую погоду ничего драматического просто не могло приключиться, и мне как-то расхотелось снова погружаться в проблемы фермеров; садясь за руль своего внедорожника, я намеревался доехать до Фламанвиля, погулять там по скалам, а то и добраться до мыса Жобур, в такой ясный день оттуда наверняка будут видны берега Олдерни; на мгновение я вспомнил об орнитологе; возможно, безнадежные поиски завели его гораздо дальше, в гораздо более мрачные пределы, и теперь, кто знает, он, может быть, томится в застенках Манилы, где сокамерники его уже как следует поимели, по его избитому окровавленному телу ползли теперь полчища тараканов, и его рот с выбитыми зубами уже не мог сомкнуться на пути насекомых, пробирающихся ему прямо в глотку. Столь мерзкая картина стала первой заминкой в это прекрасное утро. Вторая возникла в тот момент, когда, проезжая мимо ангара, где Эмерик держал сельскохозяйственную технику, я увидел, как он снует туда-сюда, загружая полные канистры с соляркой в открытый кузов пикапа. Зачем ему канистры с соляркой? Ничего хорошего это не предвещало. Я выключил мотор, сам не понимая, надо или нет мне с ним поговорить. А что я ему скажу? Что я могу добавить к уже сказанному в тот вечер? Люди никогда не слушают советов, а если и просят дать совет, то только затем, чтобы ему не последовать и просто доказать себе устами постороннего, что их закрутила губительная, смертоносная спираль, а все эти советчики просто играют роль хора из греческой трагедии, подтверждающего герою, что он ступил на путь разрушения и хаоса.

Но тем не менее утро стояло чудесное, даже не верилось, и после недолгих колебаний я все-таки двинулся в сторону Фламанвиля.



К сожалению, прогулка по скалам не удалась. Хотя свет никогда еще не был столь прекрасным, воздух чистым и бодрящим, а зелень лугов такой яркой, никогда еще мерцание легких барашков в лучах солнца так не завораживало меня и никогда еще, мне кажется, я не был так несчастен. Я доехал до мыса Жобур, но мне стало только хуже, образ Кейт неизбежно должен был возникнуть в моем воображении, синее небо стало еще синее, свет еще хрустальнее, теперь это был настоящий северный свет, и сначала мне привиделся ее взгляд, обращенный на меня в парке Шверинского замка, ее понимающий, нежный взгляд, заранее меня простивший, а следом вернулись и другие воспоминания, о нашей прогулке, несколькими днями раньше, по дюнам Сённерборга, вот, точно, ее родители жили в Сённерборге, и в то утро свет там был точно такой же, как здесь сегодня; несколько минут, закрыв глаза, я просидел неподвижно за рулем своего «мерседеса G 350 TD», меня била странная мелкая дрожь, но я не плакал, видимо, у меня уже не осталось слез.



Около одиннадцати часов я поехал по направлению к Пон-л’Эвеку. Уже за два километра до въезда в город дорога была перегорожена тракторами, стоявшими прямо на проезжей части. Ряды тракторов тянулись до самого центра, их тут было несколько сотен, меня изумило отсутствие сил правопорядка, впрочем, фермеры пили пиво, расположившись на пикник неподалеку от своих машин, и выглядели довольно мирно. Я позвонил Эмерику на мобильный, но он не ответил, и я пошел дальше пешком, но вскоре мне стало очевидно, что в этой толпе я никогда его не найду. Возвратившись к машине, я развернулся и поехал по направлению к Пьерфит-ан-Ож, а затем свернул вбок, к холму, возвышавшемуся над пересечением дорог. Не прошло и двух минут с того момента, как я припарковался, как события начали стремительно развиваться. Небольшой отряд из десятка пикапов, среди которых я узнал «ниссан-навару» Эмерика, медленно двинулся по подъездному пути к повороту на А13. Последняя машина, слегка лавируя, еле успела проскочить под оглушительный вой клаксонов, после чего движение в сторону Парижа было остановлено. Они очень удачно выбрали место, перегородив дорогу в конце почти двухкилометрового прямого отрезка пути, видимость была превосходной, и у водителей было полно времени, чтобы затормозить. В полдень движение было еще свободным, но тем не менее пробка образовалась довольно быстро, раздалось еще несколько разрозненных гудков, и наконец все стихло.

Передовой отряд состоял из двадцати фермеров; восемь из них заняли позиции за своими пикапами, держа на прицеле автомобилистов, от первого ряда машин их отделяло метров пятьдесят. Эмерик стоял в центре со своим «шмайссером» наперевес. Он держался расслабленно и непринужденно и на моих глазах беспечно закурил косяк, насколько я понял, – впрочем, если мне не изменяет память, он ничего другого никогда и не курил. Франк, стоявший справа от него, нервничал, по-моему, гораздо больше, сжимая в руках обыкновенное, судя по всему, охотничье ружье. Остальные фермеры вынимали канистры с соляркой из пикапов, переносили их метров на пятьдесят назад и расставляли по всей ширине трассы.

Они практически закончили, когда вдалеке показался первый БТР спецназа. Их неторопливость стала позже предметом многочисленных пересудов; будучи очевидцем событий, могу сказать, что спецназу действительно было трудно сюда пробраться, автомобилисты (большая часть которых затормозила в последний момент, и многие столкнулись на шоссе) отчаянно гудели, но никак не могли сдвинуться с места; спецназовцам бы следовало вылезти из своих БТРов и пойти пешком, это было бы единственным верным решением, вот единственный справедливый упрек, который, мне кажется, можно было сделать командиру взвода.

Одновременно с прибытием спецназа на съезде с автострады, еле помещаясь на нем, появились два полевых гиганта – два комбайна, зерноуборочный и кормоуборочный; кабины машинистов возвышались в четырех метрах над землей. Они грузно припарковались среди канистр, всерьез и надолго; водители спрыгнули вниз и присоединились к своим товарищам; я уже понял, каковы были их намерения, но отказывался в это верить. Чтобы получить подобную технику, им наверняка пришлось обратиться в КАС, Кооператив по аренде сельхозоборудования, скорее всего, в отделение департамента Кальвадос; я вспомнил их помещения неподалеку от РДСЛ и даже лицо дежурной (старой, несчастной разведенной бабы, которой никак не удавалось совсем поставить крест на сексе, что приводило порой к весьма плачевным инцидентам) на мгновение всплыло у меня в воображении. Чтобы получить напрокат комбайны (интересно, какую они лапшу им на уши навешали, сезон силосования давно прошел, не говоря уже об уборке урожая), они должны были, по крайней мере, показать удостоверения личности, иначе никак, эти машины стоили несколько сотен тысяч евро, и они несли за них уголовную ответственность, теперь им не выкрутиться, этот номер у них не пройдет, они вступили на тупиковый путь, а в конце его суицид, вопрос закрыт, brother?