Серотонин

Автомат он не собирал, зато успел вытащить откуда-то портрет очередного предка и прислонить его к креслу; это был коренастый мужичок с квадратным, гладко выбритым лицом и злым пронзительным взглядом. Закованный в металлические доспехи, он в одной руке держал огромный меч, достававший ему почти до груди, в другой – топор; от него исходила невероятная физическая мощь и жестокость.

– Робер д’Аркур, по прозвищу Сильный… – пояснил Эмерик, – из шестого поколения Аркуров, то есть спустя много лет после Вильгельма Завоевателя. Сопровождал Ричарда Львиное Сердце в Третьем крестовом походе.

А не так уж плохо иметь родословную, сказал я себе.



– Сесиль ушла два года назад, – продолжал он тем же тоном.

Ну вот, приехали, подумал я; наконец он решился заговорить на эту тему.

– В некотором смысле по моей вине, я заставлял ее слишком много работать, одна ферма чего стоит, а с появлением бунгало начался просто сумасшедший дом, мне следовало бы поберечь ее, уделять ей побольше внимания. С тех пор как мы сюда переехали, у нас не было ни одного свободного дня. А женщинам необходим отпуск… – Он говорил о женщинах как-то уклончиво, будто о каком-то родственном, но лично ему малознакомом биологическом виде. – И потом, сам видишь, как у нас тут обстоит дело с культурным досугом. Женщинам культурный досуг необходим… – Он махнул рукой, словно отказываясь объяснять, что именно имеет в виду. Он мог бы еще добавить, что и с точки зрения шопинга тут особо не разгуляешься, а Fashion Week не собираются в ближайшем будущем переносить из столицы в Канвиль-ла-Рок…

Ну и выходила бы тогда за кого-нибудь другого, блядь такая, подумал я.

– Может, надо было покупать ей то-се, ну понимаешь, всякие красивые цацки… – Он сделал еще одну затяжку, по-моему, мысли у него уже путались. Он мог бы еще добавить нечто более существенное, а именно что они уже не трахались, вот ведь в чем суть проблемы, женщины, в принципе, менее алчны, чем принято думать, и что касается украшений, то достаточно просто время от времени дарить им какую-нибудь африканскую безделушку, тоже сойдет, но если перестаешь их ебать и вообще их хотеть, вот тут пиши пропало, и Эмерику это было хорошо известно, при помощи секса можно решить любую проблему, без секса ничего решить нельзя, но я знал, что он не заговорит об этом ни за что на свете, даже со мной, особенно со мной, я полагаю, может, с женщиной он бы и поговорил, но словами делу не поможешь, напротив, только навредишь, зачем сыпать соль на раны, вот уж не лучший вариант, ну я, разумеется, еще вчера догадался, что его бросила жена, и сегодня у меня было время подготовиться к контратаке и выработать позитивную программу, но всему свое время, пока что я закурил еще одну сигарету.



– Кстати, она ушла к другому, – сообщил он, промолчав целую вечность. И после этих слов, «к другому», у него вырвался непроизвольный мучительный стон. Что тут скажешь, вот это уже была жесть, унижение в чистом виде, и мне тоже ничего не оставалось, как издать болезненный стон, ему под стать. – К пианисту, – продолжал Эмерик, – к известному пианисту, он дает концерты по всему миру, записывает диски. Приехал сюда проветриться, перевести дух и отбыл с моей женой…

Он снова замолчал, но я уже наловчился заполнять паузы, можно было, например, подлить себе шабли или хрустнуть пальцами…

– Я просто идиот, сам виноват, – заговорил наконец Эмерик, но так тихо, что я встревожился. – Тут в замке есть прекрасный кабинетный рояль, Bösendorfer, принадлежавший моей прабабке, она держала что-то вроде салона во времена Второй империи, у нас в роду меценатством не занимались, в отличие от семьи Ноай, но у нее все-таки был салон, говорят, на этом рояле играл сам Берлиоз, ну, короче, я ему предложил сыграть, если он хочет, рояль, конечно, пришлось настроить, но в итоге он проводил все больше времени в замке, ну и вот, они живут теперь в Лондоне, много ездят, он концертирует по всему миру, в Южной Корее, в Японии…

– А что твои девочки? – Я попробовал отвлечь его от истории с роялем, хотя подозревал, что и с дочками дела у него обстоят не блестяще, но все же Bösendorfer сам по себе был убийственной деталью, в буквальном смысле слова, ведущей прямиком к самоубийству, мне надо было срочно вышибить это у него из головы, а дочки давали хоть какую-то надежду.

– Детей, разумеется, присудили мне, но живут они в Лондоне, я уже два года их не видел. А что прикажешь тут делать с девочками пяти и семи лет?

Я окинул взглядом гостиную, валявшиеся тут и там вскрытые банки с кассуле и каннеллони, опрокинутый шкаф, из которого высыпался разбитый вдребезги фарфор (не исключено, что Эмерик сам его опрокинул в приступе пьяного бешенства); и правда, ему трудно было возразить, но мужчины все же опускаются на удивление быстро. Накануне я заметил, что одежда на Эмерике просто-таки грязная и даже подванивает; еще в Агро он на выходные относил стирать свое белье матери, ну я тоже, конечно, но все-таки я научился пользоваться стиральными машинами, предоставленными в распоряжение студентов в подвале общежития, и пару раз там постирал, тогда как он, полагаю, и не подозревал об их существовании. Может, и впрямь, ему лучше было махнуть рукой на дочек и сосредоточиться на главном, в конце концов, дочки – дело наживное.



Он снова налил себе полный стакан водки, выпил его залпом и вполне трезво заметил: «Пропала жизнь». Вот тут что-то у меня щелкнуло, и я с трудом подавил улыбку – с самого начала я ждал, что он рано или поздно это скажет, и в паузах, то и дело прерывавших его повествование, я успел отточить свою реплику, ту самую контратаку, позитивный проект, который я тайно сочинял полдня, наблюдая за морскими птицами.

– Твоя основная ошибка, – ринулся я в бой с каким-то даже задором, – состоит в том, что ты женился на женщине из своего круга. Все эти девицы, всякие там Роан-Шабо и Клермон-Тоннер, что, в сущности, они представляют из себя в наши дни? Обыкновенные сучки, на все готовые, лишь бы заполучить стажировку в культурном еженедельнике или у какого-нибудь дизайнера из мира альтернативной моды (тут я нечаянно попал в точку, потому что Сесиль носила фамилию Фосиньи-Люсенж и, следовательно, принадлежала к семейству того же уровня – того же уровня аристократичности, я хочу сказать). Фермерских жен из них никак не выйдет. Притом что есть сотни, тысячи, миллионы баб (я как с цепи сорвался), для которых ты являешься идеалом мужчины. Заведи себе молдаванку или, по другим соображениям, девушку из Камеруна, Мадагаскара, да хоть из Лаоса, на худой конец: они небогаты, прямо скажем бедны, выросли в деревенской среде, мира за ее пределами в жизни не видели и даже не догадываются, что таковой имеется. И вот тут ты такой появляешься, красавец-мужчина чуть за сорок, в самом расцвете сил, внешне еще о-го-го, и к тому же тебе принадлежит половина лугов и пастбищ в департаменте (тут я хватил через край, но смысл был ясен). Разумеется, в финансовом отношении тебе это ни хрена не приносит, да им и невдомек, у них и мысли такой не возникнет, в их понимании богатство – это земля, земля и скот, так что не волнуйся, они тебя не бросят, не отступятся, будут трудиться не покладая рук и вставать в пять утра на дойку. Кроме того, эти молодые девки уж куда сексуальнее всех твоих аристократических телок, да и ебутся они в сто раз лучше. Только пить надо меньше, не то они вспомнят родину, особенно девушки из Восточной Европы, ну, в любом случае тебе не вредно было бы поменьше пить… Так вот, в пять утра они встанут на дойку, – совсем распоясался я, почти уверовав в собственные заклинания и живо представляя себе вышеозначенную молдаванку, – разбудят тебя минетом и завтрак подадут!

Я взглянул на Эмерика, уверенный, что до сих пор он ловил каждое мое слово, но он уже дремал, видимо, начал выпивать еще до моего прихода, сразу после обеда, скорее всего.

– И твой отец со мной бы согласился… – заключил я, испытывая острую нехватку аргументов; в последнем я был не вполне уверен, отца его я не знал, пересекся с ним лишь однажды, на вид он был симпатичный мужик, слегка упертый, социальные перемены, произошедшие во Франции после 1794 года, судя по всему, от него ускользнули. Я знал, что в историческом плане был прав, при первых же признаках вырождения аристократы, недолго думая, освежали генофонд своего поголовья при помощи прачек и белошвеек, теперь просто за ними надо дальше ехать, вот и все, но как знать, сможет ли Эмерик проявить здравый смысл. И тут меня охватили более общие сомнения биологического характера – зачем спасать старого поверженного самца? Мы оба дошли до практически одной и той же черты, судьбы наши отличались, но их финалы стоили один другого.

Теперь он окончательно заснул. Может, я не напрасно тут разглагольствовал и какая-нибудь молдаванка проберется в его сновидения. Он спал, сидя на диване с прямой спиной и широко открытыми глазами.



Я понимал, что ни завтра, ни в ближайшие дни Эмерика не увижу, он пожалеет о своих откровениях, но к 31-му все же объявится, ведь нельзя же совсем ничего не делать вечером 31-го, ну, со мной-то такое уже несколько раз случалось, но мы с ним были не похожи друг на друга, я все же более устойчив к разного рода условностям. Итак, мне предстояли четыре дня одиночества, и я сразу сообразил, что птиц мне будет недостаточно, телевизора и птиц ни вместе ни поврозь мне будет недостаточно, и тогда я вспомнил о немце, и уже утром 27-го числа наставил на немца бинокль Schmidt & Bender, в глубине души я всегда подозревал, что во мне погиб полицейский, я хотел бы вмешиваться в жизни людей и разгадывать их тайны. Что касается немца, то я и не надеялся, что он хоть чем-то меня порадует, но я ошибся. Около пяти часов пополудни в дверь его бунгало постучалась маленькая девочка; ну, маленькая девочка – давайте называть вещи своими именами – это была брюнетка лет десяти с детским лицом, но на вид гораздо старше своего возраста. Она приехала на велосипеде, видимо, жила совсем неподалеку. Само собой разумеется, я сразу заподозрил что-то педофильское: зачем еще десятилетняя девочка будет стучаться к сорокалетнему мрачному мизантропу, вдобавок еще и немцу? Он, что ли, стихи Шиллера собирается с ней читать? Уж скорее покажет член. Кстати, он сильно смахивал на педофила, одинокий культурный мужчина лет сорока, неспособный на общение с окружающими, особенно с женщинами, подумал я, прежде чем до меня дошло, что обо мне можно сказать то же самое и описать меня ровно в тех же выражениях, я разозлился и, чтобы успокоиться, наставил бинокль на окна его домика, но он задернул занавески, и в тот вечер я больше ничего не узнал, разве только что вышла она от него часа через два и, прослушав сообщения на мобильнике, села на велосипед.

На следующий день она явилась снова приблизительно в то же время, но на сей раз немец забыл закрыть занавески, благодаря чему я рассмотрел видеокамеру на треноге; мои подозрения подтвердились. К сожалению, как только девочка вошла, он заметил, что занавески раздернуты, подошел к окну, и комната исчезла из поля моего зрения. Потрясающий я приобрел бинокль, мне удалось в мельчайших подробностях разглядеть выражение его лица, он был в состоянии крайнего возбуждения, мне показалось на мгновение, что у него слюнки потекли; он, со своей стороны, я уверен, даже не заподозрил, что за ним наблюдают. Девочка ушла, как и накануне, часа через два.

То же действо повторилось и на следующий день с той лишь разницей, что девочка, как мне показалось, прошла на заднем плане в одной футболке, с голой попой; правда, картинка была нечеткой и промелькнула слишком быстро, я навел фокус на лицо немца, меня терзала проклятая неизвестность.



Удобный случай представился наконец утром тридцатого. Около десяти часов я увидел, как он уезжает, загрузив в свой внедорожник (коллекционный «дефендер», возможно модели 53-го года или что-то вроде того, этот кретин оказался не только мизантропом и, по всей видимости, педофилом, но к тому же еще и паршивым снобом, чем, интересно, его не устраивал обычный «мерседес», как у всех нормальных людей, у меня в том числе, нет, рано или поздно он за это заплатит, и очень дорого), короче, педофил (я не упомянул, что он выглядел как типичный немецкий профессор, немецкий профессор в отпуске по болезни или скорее в творческом отпуске, наверняка он собирался наблюдать за полярными крачками у мыса Ла-Аг на северо-западе Котантена или что-то в этом роде), в общем, он положил в багажник своего «дефендера» портативный холодильник, наверное, с одному ему известными банками баварского пива и полиэтиленовый пакет, надо думать, с сэндвичами, их ему хватит на полдня, и он, скорее всего, вернется часов около пяти, впритык к своему ритуальному свиданию, так что настало время действовать и разоблачить его.

Все-таки я выждал час для верности, потом спокойно, прогулочным шагом, направился к его бунгало. Я захватил с собой ящик с инструментами первой необходимости, который всегда держал в багажнике, но немец не потрудился закрыть дверь, удивительно, какая доверчивость пробуждается в людях, приезжающих в Манш, они словно погружаются тут в некое мирное, туманное пространство, вдали от привычных людских целей и задач, вдали от зла в каком-то смысле, такое, во всяком случае, у них возникает впечатление. Мне пришлось все-таки включить компьютер, видимо, немец экономил электроэнергию, избегая даже спящего режима, очевидно, он убежденный эколог, зато пароля у него не было, с ума сойти, в наши дни у всех есть пароль, у шестилетних детей на планшете установлен пароль, что же он за фрукт?



Все файлы были отсортированы в хронологическом порядке, по годам и месяцам, и в декабрьской папке хранилось всего одно видео, озаглавленное «Натали». Мне никогда не приходилось смотреть педофильские фильмы, я знал, что такое бывает, но не более того, и сразу понял, что его любительщина меня убьет, в первые же секунды он случайно наставил камеру на плиточный пол в ванной, потом перевел ее выше, на лицо девочки, девочка красилась, намазывая губы толстым слоем алой помады, слишком толстым слоем, залезая за контуры губ; затем она так же неумело, ляпая как попало, нанесла синие тени на веки, но это орнитологу явно очень нравилось, было слышно, как он бормочет «гут, гут», пока что это была единственная противная сцена. Потом он попробовал поснимать на отходе, точнее говоря, просто сам отступил с камерой, поэтому мне стала видна девочка перед зеркалом в ванной комнате, абсолютно голая, если не считать коротеньких джинсовых шорт, в которых она приехала. Груди у нее еще почти не было, угадывался лишь легкий на нее намек, некие посулы на будущее. Он что-то сказал, слов я не разобрал, но она тут же сняла шорты, села на табуретку в ванной, раздвинула ноги и начала водить себе большим пальцем, у нее оказалась вполне сформированная маленькая писька, совершенно гладкая, безволосая, я думаю, что на этом этапе педофил совсем распалился, и действительно, я слышал, как учащается его дыхание, да и камера подрагивала в его руке.

Внезапно картинка изменилась, девочка появилась уже в гостиной, надев мини-юбку в шотландскую клетку. Она натягивала чулки в сеточку, пристегнув их к поясу с подвязками, – все это было ей великовато, наверное, он привез взрослые вещи размера XS, ну и так сошло, правда с трудом. Потом она нацепила крошечный топ, тоже из шотландской ткани, и правильно сделала, на мой взгляд: за неимением груди появился хотя бы какой-то ее прообраз.

Далее последовал невнятный пассаж, он занимался поисками аудиокассеты и, найдя ее, вставил в кассетный магнитофон, я и не подозревал, что эти штуки еще существуют, в общем, снова винтаж, под стать «дефендеру». Девочка сидела сложа руки в ожидании начала. Наконец зазвучала песня, я не узнал ее, но она напоминала дискотечную музыку конца семидесятых – начала восьмидесятых, какая-нибудь Corona, возможно, но девочка отреагировала должным образом, она тут же принялась кружиться и танцевать, и вот тут мне правда стало тошно, но не от ее танцев, а от ракурса – он, скорее всего, присел на корточки, чтобы снять ее с низкой точки, и скакал вокруг старой жабой. Девочка, захваченная ритмом, явно испытывала неподдельное удовольствие, она то крутила юбкой, открывая орнитологу чудные виды на свою юную попу, то замирала лицом к камере и, раздвинув ноги, засовывала себе пальцы в промежность, затем в рот и долго сосала их, он все больше возбуждался, движения камеры стали совсем хаотичными, мне это все уже порядком надоело, но тут он наконец успокоился, поставил камеру на треногу и снова сел на диван. Девочка еще кружилась некоторое время под музыку, а он с обожанием смотрел на нее, он уже кончил – мысленно, я имею в виду, – оставался физиологический аспект, полагаю, он уже начал дрочить.

Внезапно раздался громкий щелчок, и музыка заглохла. Девочка быстро поклонилась, с какой-то иронической ухмылкой, потом подошла к немцу и опустилась на колени у него между ног – он приспустил штаны, но не снял их. Камера так и осталась стоять на треноге, мне почти ничего не было видно, это нарушало все основополагающие принципы порновидео, любительского в том числе. Несмотря на нежный возраст, девочка, судя по всему, умело справлялась со своей задачей, время от времени орнитолог довольно похрюкивал, осыпая ее всякими нежностями вроде Mein Liebchen, в общем, мне показалось, что он очень привязан к этой девочке, вот уж чего я никак не ожидал от отмороженного немца.



Ну вот так я и сидел, фильм подходил к концу, он, по моим расчетам, должен был вот-вот кончить, как вдруг послышался шорох шагов по гравию. Я мгновенно вскочил, сразу сообразив, что выхода у меня нет, я неминуемо с ним столкнусь, и это столкновение может оказаться смертельным, ему ничего не стоило прибить меня на месте и выйти сухим из воды – ну, вряд ли все-таки, но как знать. Открыв дверь, он дернулся, словно в каталептическом припадке, и задрожал всем телом, я понадеялся было, что он сейчас грохнется в обморок, но увы, он твердо стоял на ногах, только лицо его стало пунцовым. «Я вас не выдам!» – заорал я, чувствуя, что надо орать, что только отчаянный крик может спасти меня в этой ситуации, но тут же подумал, что он может не знать слова «выдать», и, проорав несколько раз подряд еще громче: «Я буду молчать! Я ничего никому не скажу!» – стал медленно пробираться к двери. Не прекращая орать, я развел руками, словно в знак невинности моих намерений; судя по всему, он не был склонен к физическому насилию, хорошо, если так, больше мне не на что было рассчитывать.

Я незаметно продвигался вперед, повторяя уже немного тише, но, надеюсь, достаточно убедительно: «Я буду молчать! Я ничего никому не скажу!» И вдруг, когда я уже был чуть ли не в метре от него, вступив таким образом, возможно, в его личное пространство, не знаю, он отскочил назад, открыв мне доступ к двери, и я бросился в спасительный просвет, пронесся по дорожке и через минуту уже заперся у себя в бунгало.




Я налил себе полный стакан грушевой водки и попытался собраться с мыслями: в опасности был он, а не я; его могут посадить на тридцать лет без права на досрочное освобождение, а не меня. Так что он здесь не задержится. Действительно, минут через пять я уже наблюдал – какой все-таки замечательный бинокль я купил, – как, запихнув вещи в багажник «дефендера», он сел за руль и отбыл навстречу неведомой судьбе.



Утром 31-го числа я встал в умиротворенном настроении и безмятежным взглядом окинул домики за окном, отныне я был здесь единственным жильцом; если орнитолог рулил быстро, он должен уже подъезжать к Майнцу или Кобленцу, вне себя от счастья, мимолетного счастья, которое испытывает человек, избежавший большой беды, возвращаясь к бедам повседневным. Сосредоточившись на немце, я не упускал из вида и любителей пешей рыбалки, они всю неделю пачками вываливались на берег, каникулы как-никак. Благодаря замечательному карманному путеводителю, вышедшему в издательстве «Уэст Франс», который я приобрел в супермаркете «Супер Ю» в Сен-Николя-ле-Бреале, я узнал о масштабности этого явления, а также открыл для себя существование некоторых видов животных, таких как галатея, мактры, аномии и скробикулярии, не говоря уже о так называемых утиных донаксах, которые жарят на сковороде с мелконарезанной петрушкой. Я был уверен, что эта деятельность носит компанейский характер, я видел, как на канале TF1 прославляли такое времяпрепровождение, на France 2 тоже, но реже; люди приезжали целыми семьями, иногда с друзьями, жарили на углях морских черенков и венерок, запивая их мюскаде в умеренных дозах, вот вам высшая ступень цивилизации, когда первобытные инстинкты удовлетворяются во время пешей рыбалки. Встреча с морскими жителями чревата последствиями, прямо заявлял путеводитель: морской дракончик может причинить невыносимую боль, это самая ядовитая рыба; ловля аномий особой трудности не представляет, а вот скробикулярии требуют чрезвычайного терпения и ловкости; морские ушки не достать без специального крюка на длинной палке; а петушков, чтоб вы знали, обнаружить крайне сложно, они вообще ничем не выдают своего присутствия. Нет, я еще не поднялся на столь высокую ступень цивилизации, а уж немецкий педофил и подавно, к этому часу, надо полагать, он уже добрался до Дрездена, если только не смылся в Польшу, где правила экстрадиции более сложные. К пяти часам вечера, как обычно, девочка прикатила на велосипеде к домику орнитолога. Она долго стучала в дверь, затем подошла к окну, пытаясь что-то разглядеть сквозь занавески, снова вернулась к дверям и еще долго стучала, потом все же махнула рукой. Выражение ее лица не поддавалось расшифровке: она не выглядела (пока?) особо опечаленной, скорее была удивлена и обескуражена. Тут я подумал, уж не платил ли он ей за услуги, трудно сказать, но мне почему-то казалось, что, скорее всего, да.



Около семи вечера я направился к замку, давно уже было пора покончить со старым годом. Эмерика дома не оказалось, но он явно не сидел сложа руки – на столе в обеденном зале были разложены всякие копчености, вирская колбаса с потрохами, деревенские кровяные колбаски и разные мясные деликатесы на итальянский манер, а также сыр; что касается выпивки, тут я был спокоен: в чем в чем, а в ней недостатка не будет.



Ночью в коровнике было спокойно, стадо из трехсот коров издавало умиротворяющий рокот, состоявший из вздохов, легкого мычания и ерзания в соломе, потому что они лежали на соломенных подстилках; Эмерик отказался пойти по пути наименьшего сопротивления и переключиться на щелевой пол, кроме того, ему нужен был навоз для удобрения полей, он на самом деле хотел работать по старинке. Я даже расстроился, вспомнив, что в финансовом плане он в полной жопе, но тут что-то со мной произошло, мирное мычание коров, запах навоза, отнюдь не противный, и все прочее на краткий миг вселило в меня чувство, нет, не обладания своим местом в этом мире, не будем преувеличивать, но все-таки принадлежности к некоему органическому континууму, к животному сообществу.

В закутке, служившем ему рабочим кабинетом, горел свет, Эмерик в наушниках с микрофоном сидел за компьютером, он был полностью поглощен происходящим на экране и заметил меня в последнюю секунду. Он резко вскочил, нелепо выставив руки перед собой, словно пытался заслонить от меня монитор, который мне и так не было видно.

– Не беспокойся, занимайся своими делами, не беспокойся, я пойду в замок… – сказал я, неопределенно махнув рукой (наверное, бессознательно пытаясь подражать лейтенанту Коломбо, лейтенант Коломбо оказал огромное влияние на молодых людей моего поколения), и повернул назад. Я подкрепил свои слова жестом, вскинув руки, почти как накануне с немецким педофилом, но, увы, педофилия тут была ни при чем, дела обстояли куда хуже, я не сомневался, что он решил в последний день уходящего года позвонить по скайпу в Лондон, только не Сесиль, а именно что дочкам; вероятно, он созванивался с дочками минимум раз в неделю. «А ты как поживаешь, папочка?» – я представлял себе этот разговор так отчетливо, словно участвовал в нем, прекрасно понимая, в каком положении находятся девочки, ну может ли пианист, исполняющий классику, соответствовать в их глазах образу мужественного отца, конечно нет (Рахманинов?), это был просто очередной лондонский пидор, а вот их родной папа имел дело со взрослыми коровами, довольно крупными млекопитающими, между прочим, минимум 500 кг живого веса. Но что он-то мог рассказать своим дочкам, какие-нибудь глупости, ничего больше, он говорил им, что у него все хорошо, ну да, как же, вот мудила, он просто подыхал от тоски по ним, от тоски по любви, вообще говоря. Видимо, его уже ничего не спасет, думал я, идя по двору в обратном направлении, ему уже не суждено выпутаться из этой истории, он так и будет страдать до конца своих дней, поэтому мой треп про молдаванку для него пустой звук. У меня испортилось настроение, и, не дожидаясь его, я налил себе стакан водки, закусив ломтиком кровяной колбасы, нет, с чужой жизнью ничего поделать нельзя, думал я, ни дружба, ни сострадание, ни психология, ни ситуативный интеллект тут не помогут, все сами запускают механизм своего несчастья, повернув ключ до отказа, и дальше механизм продолжает неумолимо вращаться, иногда давая осечку или притормаживая, например во время болезни, но тем не менее он функционирует до самого конца, до самого последнего мгновения.



Эмерик появился через четверть часа с нарочито беззаботным видом, видимо пытаясь замять неловкий инцидент, что только подтвердило мои подозрения, равно как и мою беспомощность. Но тем не менее я пока не пошел на попятный, не смирился и с налета заговорил на больную тему.

– Ты собираешься развестись? – спросил я очень спокойно, почти будничным тоном.

Он буквально рухнул на диван, я налил ему водки, Эмерику понадобилось минуты три, не меньше, чтобы поднести стакан ко рту, мне показалось даже, что он сейчас расплачется, вот бы неудобно вышло. Его рассказ не отличался особой оригинальностью, мало того что люди мучают друг друга, так еще они не отличаются в этом особой оригинальностью. Конечно, тяжело видеть, как женщина, когда-то любимая, с которой вы спали ночью и пробуждались по утрам, заботились о здоровье детей и ухаживали друг за другом во время болезни, за несколько дней превращается в мегеру и алчную фурию; это тяжелое испытание, от него практически невозможно полностью оправиться, но, может быть, оно, в каком-то смысле, и спасительно, потому что бракоразводный процесс – единственный действенный способ положить конец любви (если, разумеется, считать, что конец любви – это спасение); если б я женился на Камилле, а потом с ней развелся, мне, может, и удалось бы разлюбить ее – и вот тут, слушая повествование Эмерика, впервые, без всяких мер предосторожности, фантазий и оговорок я позволил себе осознать мучительную, страшную, убийственную правду – я все еще любил Камиллу; не задался наш новогодний ужин, что и говорить.

Что касается Эмерика, то его положение было куда хуже моего, даже угасание любви к Сесиль его не спасло бы; при наличии двух дочек ловушка становилась идеальной. В финансовом плане его история, пусть она и в полной мере вписывалась в ситуацию, которая обычно возникает после развода, была не лишена и других, более тревожных аспектов. Раздел совместно нажитого имущества – почему бы и нет, это обычное дело, только тут совместно нажитое имущество оказалось довольно внушительным: во-первых, сама ферма, новый коровник, сельскохозяйственная техника (сельское хозяйство – ресурсоемкое производство, оно замораживает значительные производственные активы, создавая при этом слабую или даже нулевую доходность, а то и отрицательную, как у Эмерика). Неужели половина всего этого достанется Сесиль? Преодолевая отвращение к юридическим уловкам, коллегии адвокатов и наверняка к закону как таковому, его отец решил все-таки прибегнуть к услугам юриста, которого ему посоветовал знакомый из парижского «Жокей-клуба». Первые его выводы звучали скорее обнадеживающе, во всяком случае в отношении фермы: земли по-прежнему принадлежали отцу Эмерика, как и все усовершенствования, в том числе новый коровник и сельскохозяйственная техника; с юридической точки зрения вполне законно представить Эмерика кем-то вроде менеджера, и только. Что касается бунгало, то тут все сложнее: гостиничная компания и весь комплекс построек зарегистрированы на его имя, и только земли остаются в собственности отца. Если Сесиль упрется и потребует половину стоимости домиков, у них не останется иного выбора, кроме как объявить компанию банкротом и ждать, когда появится покупатель, на что уйдет куча времени, возможно несколько лет. В общем, заключил Эмерик с той смесью отчаяния и отвращения в голосе, которая становится привычным состоянием человека в течение бракоразводного процесса и бесконечной череды переговоров, сделок, предложений и встречных предложений адвокатов и нотариусов, в общем, ни конца ни края этому разводу не видно.

– Кроме того, отец вовсе не собирается продавать участки с видом на океан, те самые, на которых построены бунгало, на это он никогда не пойдет, – добавил Эмерик. – Он уже и так последние годы еле сдерживается всякий раз, когда мне приходится продавать землю, чтобы свести концы с концами, я знаю, это причиняет ему боль, почти физическую боль, понимаешь, для классического аристократа, каковым он как раз и является, главное – это передать родовые владения грядущим поколениям и, если выйдет, даже немного расширить их, но уж никак не сократить, а я именно этим и занимаюсь, с самого начала, я уменьшаю родовые владения, я просто не могу выкрутиться иначе, ему это уже, конечно, осточертело, он вообще предпочел бы, чтобы я вышел из игры; в последний раз он мне сказал открытым текстом: «Фермерство никогда не было призванием Аркуров», да, прямо так и сказал, возможно, он и прав, только гостиничным бизнесом они тоже не промышляли, но как ни странно, идея Сесиль устроить тут шарм-отель ему понравилась – наверняка только потому, что под это дело можно было бы отреставрировать замок, бунгало ему по хер, если бы их завтра сровняли с землей, он бы и бровью не повел. Ужасно то, что этот человек за всю свою жизнь не сделал ничего полезного – знай себе разъезжал по свадьбам и похоронам, иногда отправлялся на псовую охоту, время от времени выпивал в «Жокей-клубе» и, мне кажется, обзавелся парой-тройкой любовниц, ничего выдающегося, зато наследие Аркуров пребывало в целости и сохранности. Я же пытаюсь что-то создать, пашу как лошадь, встаю каждый день в пять утра, вечерами занимаюсь бухгалтерией – а в результате, как выясняется, только разоряю семью…



Говорил он долго, на этот раз действительно выворачивая душу наизнанку, и уже ближе к полуночи я предложил ему поставить музыку, что давно пора было сделать, собственно, только это и оставалось делать в нашей ситуации, он с благодарностью кивнул, но я уже толком не помню, что он поставил, потому что сам к этому моменту был вдрызг пьян, пьян и уныл, мысли о Камилле добили меня, еще за секунду до этого я чувствовал себя мужиком что надо, этаким мудрым утешителем, как вдруг сам превратился в кусок дерьма, но я не сомневаюсь, что он поставил самые лучшие, самые любимые свои пластинки. Единственное, что я запомнил, это пиратскую запись Child in time, сделанную в Дуйсбурге в 1970-м, колонки Klipschorn обеспечивали непревзойденную чистоту звука, и с эстетической точки зрения это был, возможно, самый прекрасный момент в моей жизни, я специально упоминаю об этом, ввиду того что красота все-таки может пригодиться, мы, кажется, прокрутили пластинку раз тридцать – сорок, всякий раз упиваясь тем, как на фоне флегматичной виртуозности Джона Лорда возникало абсолютное ощущение полета, с которым Иэн Гиллан переходил от речитатива к пению, от пения к крику и снова возвращался к слову, следом шел величественный брейк Иэна Пейса, да, конечно, Джон Лорд поддерживал его, с присущими ему мощью и великолепием, но все же брейк Иэна Пейса был роскошен, это был, наверное, самый красивый брейк в истории рока, потом снова вступал Гиллан, свершая вторую часть жертвоприношения, Иэн Гиллан опять улетал от слов к пению, от пения к чистому крику, но, увы, сразу после этого песня заканчивалась, и нам приходилось переставлять иголку в начало, мы могли бы прожить так целую вечность, ну, вечность – не знаю, это наверняка лишь иллюзия, но иллюзия прекрасная, помню, мы с Эмериком ходили на концерт Deep Purple во Дворец спорта, хороший был концерт, но все же не такой, как в Дуйсбурге, мы состарились, такие моменты будут выпадать нам все реже и реже, но все это вернется к нам в минуты агонии, его агонии и моей агонии, мне еще явится Камилла и, возможно, Кейт, не знаю, как я ухитрился вернуться к себе, помню только, что схватил ломтик кровяной колбасы и долго жевал его за рулем своего «мерседеса», почти не чувствуя вкуса.



Утром первого января, как и во все утра мира, солнце встало над горемычной нашей жизнью. Я тоже встал, не обращая особого внимания на означенное утро – оно было туманным, но туманным в меру, обычное такое туманное утро; на основных развлекательных каналах сменяли друг друга новогодние программы, никого из певиц я не знал, но все-таки, сдается мне, грудастая латинка уступала кельтской девице, сведения об этой стороне жизни я имел весьма эпизодические и приблизительные, но настроен был оптимистически: раз публика так решила, то, в каком-то смысле, это хорошо. Около четырех я отправился в замок. Эмерик вернулся в свое привычное состояние, то есть сидел с мрачным, упрямым видом, явно поддавшись унынию; он снова чуть ли не машинально собирал и разбирал свой «шмайссер». И тут я сказал, что хочу научиться стрелять.

– Стрелять как? Ты имеешь в виду стрельбу в целях самообороны или спортивную? – Он обрадовался, что я затронул конкретную техническую тему, а главное, вздохнул с облегчением, понимая, что к вчерашнему разговору я не вернусь.

– И то и то, наверное… – По правде говоря, во время нашей стычки с орнитологом я чувствовал бы себя увереннее, будь у меня револьвер; но и снайперская стрельба давно чем-то меня привлекала.

– В качестве оборонительного оружия могу предложить тебе короткоствольный «смит-и-вессон» – точность стрельбы у него меньше, чем у длинноствольного, зато его гораздо удобнее носить. Калибр 357 магнум, на расстоянии десяти метров бьет наповал и исключительно прост в обращении, я тебе все объясню за пять минут. Что же касается спортивной стрельбы… – Его голос стал звонче, в нем послышалась дрожь восторга, которого я за Эмериком не замечал уже долгие годы… на самом деле с тех пор, как нам исполнилось двадцать. – Спортивную стрельбу я когда-то просто обожал, сам знаешь, я много лет ею занимался. Ни с чем нельзя сравнить тот момент, когда мишень появляется в центре прицела, ты ни о чем больше не думаешь, все заботы мгновенно улетучиваются. Первые годы после переезда мне было ужасно тяжело, намного тяжелее, чем я мог себе представить, без стрельбы я бы просто не выжил. Ну а теперь сам видишь… – Он вытянул правую руку, и действительно, через несколько секунд она задрожала, дрожь была слабой, но не оставляла никаких иллюзий. – Это все водка… Либо – либо, приходится выбирать.

Но был ли у него выбор? Да и вообще, разве у кого-нибудь есть выбор? Я сильно в этом сомневался.

– Что касается спортивной стрельбы, то у меня есть любимая винтовка «штайр-манлихер HS50», могу тебе ее одолжить, если хочешь, только надо ее проверить и хорошенько почистить, я уже три года из нее не стрелял, вечером взгляну.

Он чуть пошатнулся, направляясь к оружейному складу у входа; за тремя раздвижными дверьми обнаружился целый арсенал – винтовки, карабины, несколько короткоствольных револьверов, а также десятки картонных коробок с патронами. Винтовка «штайр-манлихер» меня поразила: ничем не напоминая карабин, она представляла собой просто темно-серый стальной цилиндр совершенно абстрактного вида.

– Это, конечно, только часть, ее еще надо собрать… Самое ценное в ней – высокая точность обработки деталей, можешь мне поверить…

Он подержал ствол на свету, чтобы я мог им полюбоваться; да, это был цилиндр, наверняка идеальный цилиндр, я готов был с ним согласиться.

– Ладно, сделаю, – заключил Эмерик, отпуская меня, – завтра завезу ее тебе.



И правда, на следующий день в восемь утра он припарковал свой пикап около моего домика, по-моему, в чрезвычайно возбужденном состоянии. Со «смит-и-вессоном» мы разобрались мгновенно, все-таки эти штуки чрезвычайно просты в обращении. «Штайр-манлихер» – другое дело, он вынул из багажника жесткий футляр из поликарбоната и осторожно положил его на стол. Внутри, аккуратно уложенные в соответствующие отделения из пенопласта, лежали четыре компонента из темно-серой стали, сработанные с прецизионной точностью, ни один из них даже близко не напоминал деталь оружия, Эмерик несколько раз заставил меня собрать и разобрать винтовку: кроме ствола, в футляре находились еще ложе, магазин и опорная тренога; но и в собранном состоянии этот агрегат с виду все равно не имел ничего общего с карабином в привычном смысле слова, напоминая скорее какого-то металлического паука, паука-убийцу, не допускающего ни малейшей завитушки для красоты, ни одного лишнего грамма металла, я начинал понимать восторг Эмерика, мне кажется, никогда еще я не видел технического объекта, от которого исходило бы такое ощущение совершенства. В конце он установил на верхушке металлической конструкции оптический прицел.

– Это «сваровски DS5», – уточнил он, – к нему очень плохо относятся в кругах спортивной стрельбы, он просто-таки запрещен на соревнованиях, надо понимать, что траектория полета пули не прямолинейная, а скорее параболическая, административные инстанции спортивной стрельбы постановили, что участникам нельзя облегчать задачу, им надо научиться целиться немножко выше центра, учитывая параболическое отклонение. «Сваровски» снабжен встроенным лазерным дальномером, который вычисляет расстояние от стрелка до цели и сам вносит корректировку, так что это уже не твоя забота, ты просто целишься в центр, в самое яблочко. В среде спортивных стрелков они, как правило, верны традициям и обожают добавлять мелкие бесполезные сложности, поэтому я достаточно быстро ушел из спорта. Короче, я заказал специальный контейнер для перевозки, там есть место для оптического прицела. Но главное, это все же оружие. Пошли испытаем его. – Он вынул из шкафа одеяло. – Мы сразу начнем с положения «стрельба лежа», это королевская позиция, позволяющая стрелять наиболее метко. Но на земле надо лежать удобно, предохраняясь от холода и сырости, чтобы не дрожать.

Мы остановились на вершине холма, полого спускавшегося к воде, он расстелил на траве одеяло и показал мне на увязшую в песке лодку, в сотне метров от нас.

– Видишь номер на борту, BOZ-43? Попробуй выстрелить прямо в центр буквы О. Ее диаметр равен приблизительно двадцати сантиметрам; из «штайр-манлихера» хороший стрелок спокойно попадет в нее с полутора километров. Ну, для начала и так сойдет.

Я улегся на одеяло.

– Найди удобное положение, не торопись… У тебя не должно остаться никаких причин шевелиться; ни малейшей, кроме твоего собственного дыхания.

У меня это получилось без особого труда; приклад имел вогнутую гладкую поверхность, и его легко было пристроить на плече.

– Тебе могут повстречаться всякие дзен-буддисты, которые скажут, что главное – слиться воедино со своей целью. По-моему, все это чистая хрень, к тому же у японцев нет никаких способностей к спортивной стрельбе, они еще ни разу не побеждали в международных соревнованиях. Однако снайперская стрельба очень напоминает йогу: ты пытаешься слиться воедино со своим дыханием. Поэтому надо дышать медленно, все медленнее и медленнее, как можно более медленно и глубоко. Когда будешь готов, наведи прицел на центр мишени.