Сестренка

Поступить в пединститут не получилось ни на исторический, ни на филологический. Прошла только в библиотечный вуз. Но и этому была рада — ведь Дворцовая же набережная…

Девяносто первый стал годом моего выпуска. Институт вместе с Ленинградом закончились как-то внезапно — казалось, что я провела в самом красивом городе страны не пять лет, а пять дней. Я плакала, защищая диплом, и на выпускном тоже.

Правда, меня распределили не в снулый городишко типа того, где я выросла — как же я боялась такого исхода! — а в местечко на границе с Норвегией, прямо у Баренцева моря. К моменту, когда заселилась в общежитие и мне рассказали, что здесь обитают в основном военные, я уже смирилась со своей участью и даже была почти рада. Ощущалось, что все в стране непрочно, и то, что государство решило мою судьбу на ближайшие три года, я восприняла как благо. К тому же я понимала: родители в случае чего не помогут — их выселили из служебной квартиры, потому что их предприятие первым в нашем неказистом городке приватизировали. Неудачно…

Я убеждала себя, что через три года вернусь в Ленинград — вернее, в Санкт-Петербург, — его на тот момент уже переименовали. Я не знала, что больше никогда в этом городе не побываю… Не знала, что мне придется сменить одиннадцать гарнизонов. Не знала, что вскоре должна буду прежде всего заботиться о чистоте офицерских рубашек (оказалось, с грязью на краях воротников лучше всего справляется щавелевая кислота). Я не знала, что всю себя должна буду отдать обустройству убогого быта.

Да — вскоре я вышла замуж.



* * *

«Се жених грядет в полуночи», «Се жених грядет…», «Се жених…» — я люблю, чтобы ко мне, когда глаза еще сомкнуты и сознание полусонное, приходили слова из литургии. Я себе говорила в таких случаях: это означает, что день пройдет хорошо.

По утрам я неизменно отправляла сообщения Юле и Юре. Спрашивала у дочки: «Как дела?» — и знала: если все хорошо, она ответит «Норм», а если что-то не ладится, ответит ехидным «С божьей помощью». В Бога она не верила.

Юра же на мои послания не отвечал совсем. Иришка сообщила, что он уехал в отпуск, но не к ее родителям под Псков, куда они собирались на два месяца, а в Краснодар. Военная часть оплатила билеты именно туда. После злополучного ужина он не звонил и не писал, что Иришка, видимо, расценила как признание в инцесте. В тот день, убаюкивая Анюту в ее отсутствие, я увидела бланк заявления о разводе.

— Ты не считаешь, что, прежде чем разводиться, надо его хотя бы выслушать? — Мой вопрос звучал обвинительно, хотя я прекрасно понимала Иришку.

— Он же сбежал, — жестко ответила она. — В новогоднюю ночь я просила его рассказать все, как было, но он только замахивался на меня и орал: «Ты мне не жена, если этой грязной шлюхе поверила». Сестру изнасиловал, на жену замахнулся, значит, завтра ударит. Зачем мне все это? Я — нормальный человек.

— Значит, я — ненормальная, по-твоему, раз жила с алкоголиком-мужем, раз хочу хотя бы выслушать насильника — если уж ты Юру решила называть так? Ненормальная?

Иришка сухо ответила:

— Вы все — ненормальные. Я подаю на развод и уезжаю к родителям. Меня достала ваша семья.

Я отправилась в храм — не в тот, в который ходила постоянно. Моим обычным пристанищем на выходные был грандиозный кафедральный собор — если сравнивать с текстами, то он, несомненно, роман-эпопея, — но сегодня я пришла в маленькую церквушку на пригорке у реки — эдакая неприметная книжица в мягкой обложке.

Служба уже закончилась.

— Собралась пол помыть, а тут… — проворчала недовольная бабушка, гасившая свечи.

Мне стало неловко, и я, быстро приложившись к престольной иконе (здесь это было «Умиление»), вышла из основного придела. Я успела прошептать Божьей Матери что-то вроде: «Хоть бы хлипкого мира в мой дом — пусть все будет не лучше, но хотя бы как было до Юлиного тоста. Пожалуйста, пусть будет».



* * *

Я пыталась убедить себя, что не все, что говорила Юля, было правдой.

Пару недель я не решалась ее проведать: не была уверена, что она согласится поехать со мной в Лавру. А отправляться нужно немедленно.

Наконец я пришла к ней.

Открыла мне девушка, с которой Юлька снимала квартиру. Когда я увидела ее подругу, сразу же подумала: «Что общего у нее с моей дочерью? Такая полная и неряшливая…» — но тут же одернула себя за эти мысли: и когда же я перестану обращать внимание на внешнее? Прости меня, Господи…

— Юля ведь дома? Мы договаривались, что я зайду.

— Вообще, она спит.

— Как спит?

— Мне кажется, она нечаянно выпила больше «донормилки»[1], чем ей выписал врач.

— Она что, пьет успокоительные? — неприятно поразилась я.

— Это препарат, нормализующий сон, — снисходительно объяснила девушка. — Но вообще да — она еще и антидепрессанты пьет.

— Как? Зачем? Привыкнет же! Это очень вредно…

— Вообще, эти препараты, если прописаны врачом, принимать можно без опасений, — обрушила на меня девушка новую порцию снисхождения.

— Ладно, я подожду, когда она проснется. Можно?

— Конечно. Юлина комната — там, рядом с кухней, но вообще вы пока можете посидеть в моей, чтобы ее не разбудить.

Она все время говорила «вообще».

Я прошла по длинному коридору, то тут, то там натыкаясь на кошек и собак.


— Сколько же у вас животных?

— Вообще, шесть кошек и три собаки, — ответила девушка. — И еще я иногда беру на передержку. Но вообще только в тех ситуациях, когда больше некому, потому что, сами понимаете, своих хватает.

Пожалела, что надела черное трикотажное платье — все вокруг было в шерсти. Дворняжки сосредоточили на мне свое любопытство. Кошки, конечно, даже не удостоили вниманием.

А я уже и забыла, что в детстве любила животных. Собаку родители заводить не разрешали, а кошки дома были всегда. Когда вышла замуж, заикнулась про котенка, но Костя сказал, что я даже цветы забываю поливать, какие мне животные. Он постоянно пенял на мою бесхозяйственность, хотя я действительно старалась, куда бы мы ни переезжали, создать уют.

— Ну что, я надеюсь, вы порвали все отношения с сыночком? — слышу я голос Юлиной подруги.

— А почему это вас интересует? — глуша гнев, спрашиваю я.

Она почесывает голову: вижу полумесяцы пота под мышками. Господи, все же хорошо, что я воспитала Юлю как дочь офицера — она, даже когда пополнела, выглядела так, что смотреть на нее было приятно.

— Вообще, Юля мне — не чужой человек, — твердо отвечает девушка.

— Вы, я так понимаю, дружите?

— У нас бостонский брак.

— Что?

— Брак у нас, говорю, бостонский.

— Что это за брак такой?

Я подозреваю Юлю в страшном грехе, и в голове только одна мысль: «Срочно к старцу, срочно к старцу…»

— Ну, вообще, понятие есть такое. Да вы погуглите — и все поймете.

— Мне некогда в интернете сидеть.

— А, ну да, я слышала, что вы находите время только на то, чтобы бить поклоны.

Яростью, которая во время этого разговора охватила меня, кажется, можно было отапливать комнату. Но, как это и случалось обычно, я подавила гневные порывы и хотела уже уйти, поняв, что ждать пробуждения дочери здесь будет слишком мучительно, и тут в комнату вошла Юля.

Дочь испытующе смотрела на меня.

— Выйди, пожалуйста, — попросила она бостонскую жену.

Я только и смогла выдавить:

— Дай мне руку.

Срочно нужно было прочитать молитву, срочно.

— Как я могу протянуть руку? У меня нет рук…

— Я тебя не понимаю…

— У меня нет ни рук, ни ног, ни живота. Нет у меня тела. Или есть, но я ему не хозяйка, — печально произнесла она.

Ее речь сбила меня с толку, и хоть я и не собиралась говорить о том, что чувствую на самом деле, что копила в себе все эти годы, слова вдруг стали сами рваться наружу:

— Я… Я раньше просыпалась с окровавленными губами — мне снилось, что сын бьет меня. И будто я позволяю ему это делать, только прикусываю губы до боли.

На Юлиных глазах — слезы, а я продолжаю причитать:

— Нужен выход. Нам всем нужен выход. Поехали к батюшке Науму, поехали, я прошу. Вам с Юрой надо бы обоим исповедаться, но я до него не могу дозвониться… Поехали, Юль.

Я готова была даже опуститься на колени. И она сжалилась надо мной:

— Хорошо. Если тебе это так надо, поехали.

И, несмотря на то что она сделала ударение на «тебе», я уходила от нее почти умиротворенной.



* * *

— Как там дела у Геннадия?

Я разуваюсь, нагнувшись, поэтому не вижу Костю, когда до меня доносится этот вопрос. Но ясно же, что пьян.

— Гена умер в двухтысячном, — сухо отвечаю я.