Сестренка

— Ха-ха. Давай заливай. С Беллой-то у него как? Она дождалась его из армии?

— Все, допился, — шепчу я так, чтобы он не услышал. — Надо звонить Исхакову. Алкогольный психоз или что это?

Исхаков — его друг, военный врач. Специализация — психиатрия. Они служили когда-то в одной части, а на пенсии осели тут, в городе, где не счесть церквей (конечно, это я попросила Костю купить квартиру именно здесь).

Пили они с Исхаковым, разумеется, тоже частенько вместе. Однажды прямо при нем у Кости началась белая горячка: он начал срывать с рук невидимую паутину.

— Я не пил.

Подошла к нему вплотную, поймала воздух: действительно, не пил.

— Неля, ты знаешь, сегодня такое настроение хорошее! Хоть в книгах про меня и пишут неправду… — продолжал Костя.

— Я не понимаю. Ты надо мной смеешься?

— Ну, вот возьми «Книгу молодой хозяйки»…

Мне становится страшно. Вместо «Книги молодой хозяйки» я хватаю телефон и звоню Исхакову.



* * *

Меня нет в социальных сетях (поэтому о жизни своих детей я знаю лишь то, что они мне считают нужным рассказать). Не могу сдавать свою жизнь в архив, постоянно публикуя фотографии. Фотографироваться я вовсе никогда не любила, рассматривать снимки — тоже.

Всегда раздражалась, когда ранним еще подростком Юлька доставала старые альбомы и начинала причмокивать над моими начесами и Костиными застольными гримасами — ох уж мне эта душа компании. Однажды я даже сложила все альбомы в старый чемодан и отнесла в подвал. Через какое-то время Юля не нашла их в привычной секции «стенки». Я пожала плечами — мол, фотографии в подвале, только не знаю, как они там: его ведь недавно подтопило.

Почти все снимки загубило. Юля на меня обиделась. А я испытала облегчение — что на них, в сущности, кроме боли, замазанных синяков и спрятанных под улыбкой обид?..

Например, есть фотография, на которой я полулежу в гамаке, улыбаясь и поправляя свежую короткую стрижку. А в моем крестце в этот момент словно поселился больной зуб — ноет, ноет, ноет…

Муж с силой оттолкнул меня, и я упала. Я в тот день попыталась убедить его, что женщина со стрижкой «под мальчика» — это не позор, даже несмотря на то, что живем мы в патриархальном военном гарнизоне. В результате повредила копчик — потом выяснилось, что он искривился, как выразился врач, «буквально серпантином». Родить самостоятельно второго ребенка, Юльку, я не смогла — мне делали кесарево.

— Ты посмотри на жену Иткина! — орал муж. — Волосы до поясницы, челочка — все как надо. А теперь посмотри на себя. Теперь опять вспомни жену Иткина. А теперь смотри на себя. Чувствуешь разницу?!

Я отрастила волосы и больше их никогда не обрезала. Потом, кажется, и могла бы — когда он начал почти в открытую мне изменять и ослабил хватку, — но я уже привыкла к себе той, что нравилась ему, и меняться, кажется, не хотела.

Как хорошо, что затопило подвал.



* * *

Не помню, чтобы мне хоть кто-то из офицерских жен говорил, что надо уйти. И сомневаюсь, что кто-то из них бы ушел на моем месте.

Когда в каждом новом гарнизоне становилось известно, что муж меня бьет, я начинала оправдываться:

— Он не всегда таким был.

Но это ложь — сладкая и тягучая, очень привлекательная. Сейчас понимаю — это уже постфактум я наделяла Костю чертами, которых в нем и близко не было. Мол, мужественный, ответственный.

А ведь на самом деле все и начиналось-то очень плохо.

…Зачем библиотеке работать до восьми вечера? Ну зачем? Особенно полярной ночью. По правде говоря, я думаю, библиотека тут вовсе не нужна. Офицеры и солдаты не приходят добровольно за книгами — да и когда их директивно пригоняют на мероприятия типа поэтических чтений, едва сдерживаются, чтобы не материться во весь голос.

Страшно после восьми вечера идти домой, когда слышишь за спиной шаги. Я знала, что однажды они меня настигнут…

Раньше библиографом здесь была некто Оля, тоже распределенная сюда провинциалка, отучившаяся в Ленинграде. Выдержала она три месяца.

— Они ее пригласили в часть, — рассказала мне гардеробщица Римма Федоровна. — Ну и… Сама понимаешь. Против ее воли. Уехала она, сбежала. Говорила, подаст на них за изнасилование. Но, конечно, не подала.

— А милиция?

— Какая милиция? Это военная часть. Здесь они сами себе власть. — И Римма Федоровна устремила взгляд вверх, словно показывая, что выше здесь никого нет.

Я начала размышлять о побеге. Страна успела стать другой — страха перед государством у меня уже не осталось, лишь раздражение. Другой вопрос — что и бежать было некуда. Родители так радовались, что у меня есть жилье и работа, да еще на границе с нормальной — они все европейские государства называли нормальными — страной, что заявиться к ним на квартиру в умирающий городок я не решилась бы.

Так уж я устроена — не люблю никому вредить, даже если вред заключается лишь в самом факте моего существования.

— Шаронов положил на тебя глаз. Он женат. Ты ему будешь нужна так, иногда, поиграться. И не сомневайся, что его жена обо всем узнает, — отвечая на мои страхи, объявил Костя, ногой открыв дверь библиотеки.

Я молчала.


— На завтра у него запланирован вечер с тобой. Не сомневайся, он изнасилует тебя, а ребята помогут. Но ты можешь пойти со мной, и тебя не тронут, потому что Шаронов подчиняется мне. Решай.

— Куда пойти? — тихо спросила я.

— Я скажу, — усмехнулся он.

С крабовой фабрики дуло тошнотворным рыбным ветром, и я кашляла. Снег громко хрустел под ногами. Казалось, что все, кто сейчас зажгли свет в своих пятиэтажках, или сидят пьют чай, или смотрят телевизор, или моют посуду, или стелют постели — все они слышат мой кашель и скрип снега, и они знают, куда я иду и с кем я иду. Мне было стыдно.



* * *

— Мы родили тебе сестренку!

Я назвала ее Амалией. Она родилась в апреле — неожиданно теплом, гулком, шумном. Но радоваться хорошей погоде было рано — я знала, что здесь природа не делает подарков, а только выдает кредиты.

В четырехлетнем Юрином мире, конечно, не было места никаким сестренкам. И когда ее принесли домой, он лишь на секунду взглянул на атласный комок, который все вокруг называли его сестренкой, и помчался смотреть «Черепашек Ниндзя». Телевизор он сделал погромче.

— Ты бы еще Аномалия ее назвала! — заявил мне Костя. — С ума сошла? Вот поклонница-то всего нерусского! Имена у детей должны быть созвучными. Мою дочь будут звать только Юля.

И когда моя Амалия превратилась в его Юлю, вся та негромкая, робкая радость, что пришла на смену роддомовским слезам («Не смогла сама родить! Какая ты после этого мать!»), мгновенно улетучилась.

…К вечеру Юра все же осознал, что что-то переменилось в нашей жизни, и спросил:

— Ты родила мне сестренку?

— Да, Юрик.

— Зачем?

— А зачем рожают людей? — растерялась я. — Чтобы они были…

Юра смотрел куда-то сквозь меня.



* * *

— Знаешь, дорогая, похоже, поздний дебют шизофрении, — резюмировал Исхаков, полтора часа экзаменовавший моего мужа в закрытой комнате.

— Валик, да какая шизофрения?!

— Я тоже себе говорю «да какая шизофрения?!» — развел руками Исхаков. — Потому что в таком возрасте шизофрения если и дебютирует, то у женщин. Костин случай — редкий, но и такое бывает.

Я порывалась рассказать ему, что недавно из нашего семейного шкафа вывалился, скрежеща, огромный скелет, и, возможно, именно это запустило безумие Кости. И тогда о какой шизофрении он мне тут талдычит?!

Но я молчала — уж слишком чудовищной была эта тайна.

Исхаков поел серых щей, допил пустую на треть бутылки водки («Тебе лучше не держать теперь алкоголь дома») и пошел к выходу, спешно выписав рецепт на какие-то два препарата. В дверях остановился и поводил перед моим лицом сомкнутыми указательным и большим пальцами.

— Я. Ничего. Никому. Не скажу, — выделяя каждое слово, пообещал он.

Я залезла в Костин бумажник и протянула Исхакову пять тысяч.



* * *

Вот что́ делить разнополым детям с четырехлетней разницей в возрасте? Но как только Юлька немного подросла, они стали драться за каждую травинку во дворе, за каждую найденную в квартире пуговицу, за каждую завалящую конфетку.

А ведь поначалу взгляд маленькой Юли выражал лишь восторг, стоило ей только увидеть брата. Но в первый год жизни сестры Юра не обращал на нее внимания, а когда она начала пытаться всячески его привлекать, получала тычки. Я одергивала старшего, он снова злился на младшую, а та продолжала его задирать.

Вскоре я перестала разбираться, кто прав, кто виноват. Гвалт, плач и стукотня прочно вошли в мои дни. Когда вечером возвращался Костя, дети притихали, но теперь он разражался недовольством.

…Они оба были уже подростками, и служили мы на Северо-Западе, который казался солнечным и приветливым после Крайнего Севера.

Я пытаюсь вытеснить из памяти тот день, когда случайно застала Юру душащим Юлю подушкой. Больше всего, когда я подбежала на дочкин сдавленный крик, меня поразило лицо сына — довольное, без капли раскаяния.

— Мама, да мы же просто прикалываемся! — сказал он. — Да, Юлька?!

— Да… — испуганно ответила она.

Я предпочла не заметить, что этому «да» предшествовал Юрин тяжелый взгляд в сторону сестры.

А вечером Костя привел с собой какую-то блондинку в бежевом тренче и очках с кошачьей оправой. Сказал, это Жанна, журналистка гарнизонной газеты.