Слуга Божий

— Нет, — ответил я, не отводя взгляда. — Нет, — повторил, и мой товарищ отвернулся первым.

— В пламени есть что-то завораживающее, — сказал, всматриваясь в костер. Проследил за летящими в небеса искрами. — Могу я пригласить тебя на ужин, Мордимер?

— Отчего бы и нет? Что может быть лучше, чем стаканчик винца в кругу друзей!

Я смотрел на бьющие в небо языки пламени и на столб черного дыма, вслушивался в крики возбужденной толпы и размышлял над словами Туффела. Конечно, я подумывал над тем, как бы убить двух зайцев одним выстрелом. А Грубер с радостью заплатил бы мне, особенно если учесть, что не был настолько скуп, как Кнаппе. Но, видите ли, в моем деле самое важное — не деньги, а осознание, что я служу Добру и Истине. Разве нет?





Багрец и снег




Если будут грехи ваши как багряное — как снег убелю.

Книга пророка Исаи (1:18)



На трех конях въехали мы на рынок городка. Ровным шагом, голова к голове. Справа был Курнос, с лицом, скрытым глубоким капюшоном. Но отнюдь не из заботы о слабых желудках близких. Что нет — то нет, мои дорогие. Курнос гордится своим лицом, да и я соглашался, что порой нелишне бывало кое-кому на него взглянуть. Но нынче было ветрено, начинался мерзкий ледяной дождик. Как для сентября — исключительно отвратно: у наших коней в грязи были и бабки, и живот. Слева от меня, на крепком гнедке, ехали близнецы. Временами люди посмеивались, что один громадный конь везет двух маленьких людишек, но смех смолкал, когда шутники видели лицо Курноса. Или когда замечали небольшие арбалеты, что близнецы носили под широкими плащами. К тому же всегда взведенными, а это, когда они ехали позади и их конь спотыкался, несколько меня нервировало. Из тех арбалетов вряд ли подстрелили бы рыцаря в пластинчатом доспехе с двухсот шагов. Но с пятидесяти стрела пробивала толстую доску. И чаще всего этого хватало.

Итак, мы въехали шагом в тот забытый Богом и людьми городок, надеясь сыскать там в меру приличную гостиницу, в которой перекусим горячим, согреемся у огня и просушим мокрые вещи. Ну и найдем ночлег в месте, где человеку не каплет на голову. Близнецам хотелось еще кое-чего, но самое большее, что могли бы здесь подцепить, — стыдную болезнь либо паршу. Я же сильнее всего беспокоился о лошадях. Испытываю глубокое уважение к животинкам, которым приходится носить нас на спинах, и считаю, что долг всякого всадника — заботиться о своем скакуне. Когда мне было шестнадцать, даже убил человека, который издевался над лошадью. Теперь я не настолько резок, поскольку с возрастом сделался мягче, а может, сердце мое преисполнено нынче понимания к ближним и милосердия к их слабостям. Однако к лошадям добрые чувства сохранил.

Но нам не удалось спокойно осмотреться в поисках гостиницы. Первое, что увидели, была толпа. Первое, что услышали, — крик. Первое, что вдохнули, — запах просмоленных дров. На том конце рынка собрался народец, а меж ним мы увидели фигуру в белой рубахе. Ее толкали, оплевывали, охаживали кулаками. Чуть поодаль стояли трое верзил из городской стражи. Глевии[18] они оперли о стену и, зубоскаля, прихлебывали пивцо из кувшина. То, что обменивались шуточками, я, понятное дело, не слыхал, поскольку шум стоял изрядный, но все и так было написано на их ухмыляющихся лицах. Хотя в данном случае правильней было бы сказать: ухмыляющихся мордах. Все трое напоминали хорошо откормленных боровов с тупыми ряхами, а то, что на голове у каждого был кожаный шлем, как ни странно, лишь усугубляло впечатление.

Посредине рыночка стоял просмоленный столп в шесть стоп высотой, вокруг сложены просмоленные поленья. На мой взгляд, весьма неумело. Подожги — и грешник задохнется в первые же минуты, не познав милости очищающей боли. А ведь только боль могла дать ему шанс на воскрешение — в далеком будущем, понятное дело, — в Царствии Небесном. А вот то, что столп был металлическим, означало, что подобные зрелища в этом городке уже случались и местом представлений для услады сердец здешней черни становился именно центр рыночка.

Стражники увидели нас, но не успели ничего понять, как мы уже въехали в толпу. Кто-то вскрикнул, кого-то Курнос ударил подкованным сапогом, кто-то еще упал лицом в грязную лужу.

— Стоять! — рявкнул я изо всех сил. — Во имя Святого Официума!

Не скажу, что толпа смолкла сразу же и что объяла нас набожная тишина. Толпа всегда — лишь толпа, и довольно много проходит времени, пока кто-нибудь сумеет ее окоротить. Но голос мой был настолько громок, а мы — верхом и при оружии — выглядели настолько грозно, что в конце концов толпа отхлынула, будто отливная волна.

— Кто здесь главный? — спросил я.

Уже не так громко, поскольку это не мне следовало драть горло, но им — покорно и молчаливо внимать.

— Я т-т-тут бургм-м-майстер, — проворчал, заикаясь, некто и вышел вперед.

Человек с крысиной мордочкой и в изгвазданном грязью плаще. Я глянул сверху вниз.

— Значит, бургомистр, — сказал я. — И ты отдал приказ о подготовке костра?

— Й-й-йа, — повторил, пусть даже с некоторым промедлением. — Н-н-но с кем й-й-йа гов-в-во… рю?

Это вот «рю» произнес, как сплюнул. Не понравилось мне его отношение к жизни. Что-то слишком уверенно чувствовал себя, имея за плечами толпу местных. Будто не понимал, насколько быстро разбегутся, едва только засвистят арбалетные стрелы, а сам он свалится в грязь с торчащими из груди древками. Но пока что у меня не было ни охоты, ни необходимости его убивать, хотя близнецы наверняка были бы не против. Стараюсь уважать человеческую жизнь, пока могу делать это без урона для себя самого.

— Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. — Слегка привстал в стременах и теперь говорил чуть громче, поскольку хотел, чтобы меня услышали.

И на этот раз наступила настоящая тишина, а бургомистр — или бургмайстер, как предпочитал называться сам, — внезапно остался в одиночестве. И только рядом, шагах в трех от его ног, лежала фигура в белой рубахе (вернее, некогда белой, теперь же белизна та едва проступала из-под грязи). Толпа отпрянула, кто сумел — быстренько скользнул в переулки или в отворенные двери домов. Те же, кто не сумел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали сюда совершенно случайно. Все как всегда. Я лишь вздохнул.

— Хорошо, что ты признаешься насчет костра. А знаешь, каково наказание за узурпацию прав инквизиционного суда? — спросил я ласково. — Наказание за это — кастрация, сдирание кожи и сожжение на медленном огне.

Видел, как кровь отлила от его лица.

— И уж поверь, что для тебя костер будет сложен как следует. Так, чтобы ты долго мог глядеть на сожженные культи собственных ног, пока огонь не доберется до витальных частей твоего тела.

Уж не знал, понял ли он значение слова «витальные», но крупица воображения у него явно нашлась, поскольку побледнел — если такое возможно — еще сильнее.

— Не пугайте его, инквизитор, — услышал я голос, и некая фигура в черном плаще выступила из-за бургомистра.

У человека были бледное лицо, смолисто-черная борода и шалые глаза. Левая щека — со следами оспы, а правая — в расчесанных прыщах. Был еще молод и, видать, именно потому носил бороду — чтобы добавить возраста и серьезности.

— А ты кто такой, засранец? — спросил Курнос и неторопливо откинул капюшон.

У нашего собеседника, когда увидел Курноса в полной красе, лишь слегка расширились глаза, но он промолчал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Следует отдать должное: он имел сильную волю, милые мои.

— Я приходской священник парафии Святого Себастиана в Фомдальзе, — произнес таким тоном, словно извещал мир, что сделался папой.

— Так это Фомдальз, да? — обвел я рукою вокруг. — Та еще дыра, ксёндз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки?


Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксёндза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями.

Ксёндз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь — на спину.

— Не вставай, попик, — сказал он ему ласково. — Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксёндзом. Он — на коне, а ты — валяясь в грязи.

Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?

— Извини, — сказал я. — Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою, курву, такое? — снова повысил голос и ткнул в приготовленный на рынке костер. — Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего суда?

Ксёндз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

— Кто это? — указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.

— Чародейка. — Я услышал в его голосе тайную ярость. — Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…

— С какого это времени гродский суд[19] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! — рявкнул я.

Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались и куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались в нашем присутствии.

— Вы хороши, только если у селян корову сведут, — сказал Курнос, — и не вам браться за волшебства и ереси.

— Именно, — согласился я. — Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь — на дольший срок. Бургомистр, — глянул на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза, — именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?

— Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… — отвечал, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.

— Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас — комнаты. Лучшие, какие найдутся. А… и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу — еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?

— Н-н-н-найд-д…

— Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде — есть?

— Ес-с-сть, вельм-м-мож…

— Нынче вечером хочу видеть их на нашем постое. Понял все?

— Д-д-да, вельм-м…

— Тогда чего ждешь?

Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бургомистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.

— А она? — спросил я, покачав головой, но бургомистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: — Поднимите ее и отведите в тюрьму.

Подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки — вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.

— Только попробуйте к ней прикоснуться, — сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, — собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?

Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.

— А теперь ты, попик из грязи… — Я глянул на ксёндза: тот благоразумно не дергался. — Можешь встать.

Встал, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.

— Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, — сказал он, и голос его даже не дрогнул. — Согласно статье двенадцатой закона о преследовании чародеев…

Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов. Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо — и он полетел на спину уже без передних зубов. Я соскочил с седла — грязь хлюпнула под сапогами — и склонился над ним.

— Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, — сказал я, хватая его за бороду. Теперь была забрызгана красным. И правда выбил ему два зуба. — А также и все остальные. А тебе на рассвете должно явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?

— Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать — я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, лежал бы мертвым давным-давно! Потому никогда не обращал на это внимания. Ударил его запястьем в нос — аж хрустнул хрящик.

— Да, господин инквизитор, — подсказал ему, и тот вежливо повторил. — Вот так, — отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:

— Вельможные господа, вельможный бургмайстер просит вас на постой.