Слуга Божий

— Да срал я на Ангелов! — загремел Гомолло, и голос его дал петуха. — Вниз его, к тем мерзавцам! Приготовьте инструменты! Сейчас! Немедленно!

Именно на это я и рассчитывал. На неосторожные и резкие слова кардинала. Он был стар, склеротичен, измучен приступами мигрени. Но даже в этом случае ему следовало помнить, что смеяться над Ангелами не стоит. А может, пришло мне на ум, может, Бельдария — палач, убийца и тиран — попросту перестал верить в Ангелов? Может, стали для него лишь пустым, ничего не значащим звуком? Однако это совершенно не мешало Ангелам верить в него… Я почувствовал мурашки на шее и дрожь, пробежавшую вдоль хребта. Все лампы и свечи в комнате погасли, будто задутые внезапным порывом ветра. Но, несмотря на это, в комнате было светло. Даже светлей, чем прежде. В ее центре стоял мой Ангел-Хранитель. Мощный, белый, сияющий, с крыльями до потолка и серебристым мечом в мраморно-белой руке.

Все в комнате пали ниц. Только Бельдария стоял, бледный как мел, разевая рот выброшенной на берег рыбой.

— Мо… мо… мо… мо… — бормотал он.

Мой Ангел-Хранитель взглянул на него с хмурой усмешкой.

— Кардинал Бельдария, — сказал он. — Поверь, никому не позволено безнаказанно срать на Ангелов.

Махнул левой рукой, и тотчас подле него появились Курнос и близнецы. Ошеломленные, моргающие отвыкшими от света глазами. На Курносе — окровавленная рубаха, а у Первого через щеку вилась отвратительная рана. На моих ногах раскололись обручи кандалов.

— Делаю тебя, Мордимер, и твоих товарищей представителями Инквизиции во дворце Гомолло и прилегающих районах. Да будет так во имя Ангелов! — И острием меча стукнул в пол — даже брызнули разноцветные искры. — Сообщу епископу, — добавил тише. — Жди завтра инквизиторов из Хез-хезрона.

Свечи и лампы снова засияли, но Ангела меж нас уже не было. Только выжженные следы от его ног остались на драгоценном ковре кардинала. Курнос вскрикнул как резаный, а в его руках появилась длинная кривая сабля. Подбежал к ближайшему из людей кардинала и пришпилил его острием к полу.

— Курнос! — крикнул я, ибо не хотел, чтобы тот учинил в комнате резню. — Ко мне, Курнос!

Мгновение он смотрел на меня, не понимая, но потом на лице его появилась усмешка. Улыбающимся выглядел еще более отвратительно, чем обычно.

— Мордимер, — сказал он с чувством, — ты пришел за нами, Мордимер.

Подошел и обнял меня. Я отстранился, поскольку он вонял, как дьявольское отродье. Условия в подземельях кардинала, как видно, не способствовали гигиене, да мытье вообще не принадлежало к любимым занятиям Курноса.

Тот, кого ткнул саблей Курнос, лежал на полу и хрипел. На губах лопались кровавые пузыри. Некоторое время я равнодушно смотрел на него. На миг наши глаза встретились, и в его взгляде я увидел страх, непонимание и страшную тоску по утекающей жизни. Ах, милые мои, я уже привык к таким вещам… Остальные люди медленно поднимались на ноги, послышались шепотки.

— Все под стену, — приказал я громко.

Бельдария дернулся, словно желая схватить меня за кафтан. Левой рукой я придержал его ладонь, а правой начал бить старика по лицу. Не торопясь, открытой ладонью. Почувствовал под пальцами кровь и острые осколки зубов. Его нос хрупнул под ударом. Когда отпустил его, кардинал упал, словно ворох окровавленных лохмотьев.

— Заберите эту падаль, — приказал я слугам.

Прелат Бульсани дрожал под стеной. Вжался в нее столь сильно, будто хотел стать частью покрывавшего ее гобелена.

— Ты потерял охоту к шуткам, отче? — спросил я. — Жаль, я рассчитывал на утонченный юмор и изобретательные аллюзии. Ничего не скажешь, чтобы меня развеселить?

Он смотрел на меня со страхом и ненавистью. Знал, что для него все уже закончилось. Ночи, проведенные за картами, питьем вина и лапаньем девок.

Его жизнь нынче стоила не более плевка на горячем песке. И я прозакладывал бы обе руки, что будет столь же недолгой.

Я улыбнулся и направился к близнецам. Те пожали мне руку с волнующей преданностью.

— Я знал, правда, Мордимер, знал, что ты нас не оставишь, — сказал Первый.

Нас было четверо во дворце кардинала. А солдат и придворных — не менее пятидесяти. В одной этой комнате — два десятка. Но никому и в голову не пришло противостоять нам или убить нас… даже попытаться. Наоборот, каждый из этих людей питал обманчивую надежду сберечь свою жизнь, поэтому готовы были заплатить за нее усердным послушанием. Каждый мысленно возносил мольбы о том, чтобы не оказаться в подвалах Инквизиториума. Но поверьте, что всем, кто пережил бы нынешний вечер, уготовано было оказаться там, и очень скоро.

Мы оделим их лаской утешающей беседы, во время которой признаются в своей вине. А закончится ли жизнь их в моче, кале, крови и ужасающей боли, будет зависеть лишь от них самих да от жажды покаяться и искупить грехи. Если будут достаточно разумны и смиренны, возможно, их казнят, а на костре сожгут лишь обезглавленные тела. Если же нет — погибнут в медленном огне, на глазах воющей от радости толпы, под смрад собственных горящих тел.

Я вышел в коридор. В темной нише стоял мой Ангел. Теперь предстал в виде невзрачного человечка в темном плаще. Но это был он, Ангел. Никогда не ошибешься, коли имеешь счастье или несчастье увидеть своего Ангела-Хранителя, независимо от того, в каком обличье тот пожелает явиться.

— Я доволен тобой, Мордимер, — сказал он. — Ты сделал то, что должно.

— Во имя Господа, — ответил я — ибо что другое мог ответить?

— Да, во имя Господа, — повторил он со странной горечью в голосе. — А знаешь ли ты, Мордимер, что в глазах Господа все мы виновны, независимо от наших поступков? — Я взглянул ему в глаза, и были они словно озера, исполненные тьмой. Я вздрогнул и отвернулся. — Вопрос лишь в размере и времени наказания. Наказания, которое неминуемо наступит.

— Зачем же мы тогда думаем о том, чтобы Ему понравиться? — осмелился я спросить.

— А разве ребенок на пляже не строит стен из песка, которые должны сдержать прилив? И когда его строения исчезают под водой, разве на другой день не станет возводить стены еще более толстые, хотя в глубине души прекрасно знает, что это ничего не даст? — Он положил ладонь мне на плечо, и я почувствовал, как сгибаюсь под ее тяжестью. — Ты, Мордимер, исполнишь все, что следует исполнить, — сказал. — Завтра сюда прибудут кардиналы-заговорщики, и завтра же появятся инквизиторы.

— Значит, Церкви Черной Перемены не существует?

— А кто ведает, что означает слово «существует»? — спросил Ангел. — И какой степени бытия достаточно? — повысил голос. — Мир полон тайн, Мордимер, — продолжал он более спокойно. — Знаешь ли, что существуют элементы материи, бытие которых мы лишь предчувствуем, наблюдение же приводит к их уничтожению? И кто ответит, существуют ли они — и для кого существуют?

Я ждал, полагая, что скажет что-то еще, но Ангел, похоже, закончил. Было удивительно уже то, что оставался со мною так долго.

— И что я должен сделать, мой господин? — спросил я, хотя боялся, что рассердится на меня за тугодумие.

— Мордимер, ты и сам прекрасно знаешь, что должен сделать, — ответил он и усмехнулся.

На этот раз я даже не попытался взглянуть в его глаза: не хотел, чтобы бездна, таившаяся там, вглядывалась в меня.






Эпилог


Эта история началась в Хез-хезроне — и там же должна была завершиться. В дом Лонны мы вошли ранним утром. Я, Курнос, близнецы и трое инквизиторов в темных плащах. Когда она увидела нас, кровь отлила от ее лица.

— Мордимер, — сказала она глухо.

— Мордимер Маддердин, именем Инквизиции. Твой дом, дочь моя, будет проинспектирован.

— Я ничего не сделала, — сказала с отчаянием в голосе. — И ты об этом знаешь, Мордимер!

— Принадлежать к Церкви Черной Перемены, мерзейшей секте еретиков, это, полагаешь, ничего? А покупка девиц ради того, чтобы подвергать их святотатственным обрядам? Не говоря уже о профанации реликвий и еретических амулетах, которые найдем в твоем доме?

Смотрела на меня, и глаза ее медленно наливались слезами.

— Ты говорил, что если стоишь по одну сторону баррикады, а некто — по другую, то можно сделать единственный правильный выбор. И я ведь встала на твою сторону, Мордимер! Помогла тебе!

— Ничего не обещал, Лонна, — пожал я плечами. — Такова жизнь. Полна несправедливостей. Впрочем, ты и сама об этом знаешь очень хорошо. Ведь это ты, красавица, выдала меня людям кардинала. Легко было предположить, что огорченный Маддердин никогда уже не покинет Гомолло, верно? Но ты позабыла о непредвиденном, красавица. О том, что Голиаф не всегда побеждает Давида. Ведь и Мудрая Книга говорит: Ибо Бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.[47]

Я вздохнул и подошел к ней так близко, что ощутил запах ее духов.

— И как ты могла выдать своего верного друга на унижение, пытки и смерть? — спросил ее горько.

Я не был ее другом (и тем более верным), но отчего бы не вызвать в ней чувство вины? Позже это мне пригодится…

Лонна смотрела на меня и молчала. Очень хорошо, поскольку не о чем было уже нам говорить.

Курнос приблизился, и я видел его увлажнившиеся глаза.

— Могу, Мордимер? — спросил он умоляюще.

— Лонна, — я взглянул на стоявшую напротив меня женщину, — ты помнишь, что я тебе когда-то обещал? — Повернулся к своему товарищу: — Можешь, Курнос, но она должна выжить.

Был словно благодарный пес, когда хватал ее и, безвольную, отчаявшуюся и онемевшую, нес наверх, в комнаты. Некоторое время спустя я услыхал ее крик, но потом этот крик смолк. Когда инквизиторы забирали, у нее были окровавленные бедра, порванное платье и — пустота в глазах.

Двумя часами позже мы окружили дом Хильгферарфа. Принял нас холодно и спокойно: как и мы, знал, что уже мертв.

— Не следовало меня обманывать, господин Хильгферарф, — сказал я. — Девицы с юга должны были стать совместным подарком, вашим и Бульсани, для Дьявола из Гомолло и его гостей, верно? Вы давали деньги, а прелат обеспечивал доступ к кардиналу. Но Бульсани решил вас обхитрить и вручить презент лишь от собственного имени. Вы наняли меня, прекрасно зная, где находится Бульсани. И для чего же? Для проверки?

— Нет. Я не знал, что Бульсани купил девушек, пока вы мне о том не рассказали. Я лишь допускал, что он мог так поступить.

— Да, наш прелат старался играть по высоким ставкам. Так же, как и вы, — сказал я сердечно.

— Это правда, — сказал Хильгферарф. — В чем меня обвиняют?

— В ереси, нарушении законов Святой Веры, заговоре, профанации реликвий, ритуальных убийствах, принадлежности к сектам, не санкционированным Церковью, — сказал я. — И еще во всем, чего пожелаете.

— Зачем вы это делаете, Маддердин?

— Чтобы головоломка сошлась, — сказал я. — Кардиналы и бандерша, уважаемый купец и известный своей привольной жизнью прелат. Все они — еретики, а это значит, ересь может быть всюду. Там и здесь. В доме твоего соседа и в церкви твоего прихода. Может, даже в голове твоей жены. Следовало заниматься торговлей, господин Хильгферарф, и не лезть в политику. Впрочем, неужто вы действительно думали выйти невредимым из заговора, в котором намеревались противостоять епископу, главе Инквизиториума?

— Нам удалось бы, — я услышал горечь в его голосе, — если бы только я не был столь глуп…

— Это верно. Нужно было махнуть рукой на те деньги. Заговор и так бы не удался, но вы могли бы сохранить свою жизнь. Теперь же вам стоит хорошенько подумать, кто был вашим сообщником, поскольку этот вопрос вы наверняка услышите. И тогда нужно будет отвечать быстро и логично, если не желаете страдать слишком сильно.

— У меня есть друзья, — сказал он, побледнев и не веря в собственные слова.

Я кивнул и подозвал инквизиторов. Вышел, когда они надевали на него цепи. Он был уже мертв, а у мертвецов друзей не бывает.





* * *


Может, вы спросите, что я чувствую, оставляя после себя трупы? Что чувствую, зная, что шесть кардиналов, Лонна, Хильгферарф, дворня и солдаты кардинала Гомолло мертвы? Впрочем, некоторые еще живы. Их сердца трепещут в страхе, глотки извергают крики боли, легкие втягивают воздух, мозг тщится измыслить историю, которая удовлетворит невозмутимых людей в черных плащах. Порой я спускаюсь туда, вниз. В мрачные подвалы, стены которых пропитаны болью и страхом. Видел Лонну, видел Хильгферарфа и видел кардиналов. Лишенные чести и пурпура, они извивались у стоп инквизиторов, обвиняя самих себя и своих товарищей. Выдавали друг друга, выдавали своих родных, своих друзей, своих слуг. Описывали нам демонические ритуалы, в которых участвовали, рассказывали о колдуньях и колдунах, с которыми общались, повествовали о сатанистских шабашах. Сперва лишь потому, что ведали: признания хотя бы на пару минут прервут пытки. Потом — оттого, что поверили во все ими же сказанное. А в конце исповедовались нам, преисполненные раскаяния и жаждущие пламени костра, который очистит их душу. И мы, инквизиторы, полные любви и сочувствия, в итоге пламя это им даровали.

Я не испытывал радости, но не испытывал и печали. Эти люди уже верят, что были еретиками, злоумышлявшими против Церкви и святых основ нашей религии. А если поверили в собственную измену, значит, измена всегда была в глубине их сердец. Ибо честный человек никогда не утратит веры в собственную правоту.

Кого мне действительно жаль, так это шестерых девушек с юга. Я приказал Курносу и близнецам убить их, а тела уложить в нарисованных черным мелом кругах, потом перерезать им вены и выцедить кровь в глиняные миски. Приказал нарисовать на груди и животах девушек тайные символы, а меж ногами положить перевернутые распятия. Знал, что этого зрелища будет достаточно, дабы инквизиторы из Хез-хезрона почувствовали себя гончими псами на охоте. Я знал также, что это будет достаточной причиной для ареста шести кардиналов-заговорщиков, особенно если учесть, что до Хез-хезрона уже добрались слухи о заговоре, который сплетался во время еретических литаний. Вот это меня огорчает. Утешают же только две мысли. Одна гласит: ради того, чтобы сохранить большое добро, можно совершить большое зло. Вторая — что все мы виновны в глазах Господа и вопрос лишь в сроке да размере наказания. Так сказал мой Ангел, и не вижу причин не верить его словам. И еще я верю, что мое время наступит не скоро, а наказание не будет слишком суровым.