Сохраняя веру

– О боже!

Попросив маму позвонить в полицию и потребовать, чтобы нам вернули полицейского, я отправляю Веру играть в комнату, где ее не увидят, и так распахиваю дверь, что ручка ударяется о стену. Передо мной женщина в строгом костюме с блокнотом и диктофоном в руках. Из какого она издания, мне неизвестно, но журналистов я повидала достаточно, чтобы сразу распознавать их породу.

– Вы совсем людей не уважаете! Вам бы понравилось, если бы я явилась к вам в дом без приглашения, когда вы… принимаете ванну или празднуете день рождения ребенка? О господи, да зачем я вообще разговариваю с вами! – С этими словами я захлопываю дверь.

Женщина звонит снова. Я считаю до десяти, делаю три глубоких вдоха и, приоткрыв щелку, вру:

– Через шестьдесят секунд здесь будут копы, и вы отправитесь в тюрьму за незаконное проникновение на частную территорию.

– Сомневаюсь, – возражает женщина и, взяв блокнот с диктофоном в одну руку, протягивает мне вторую. – Я Кензи ван дер Ховен. На время тяжбы суд назначил меня опекуном вашей дочери.

Я закрываю глаза, мечтая о том, чтобы, когда их открою, этот эпизод оказался сном и обруганная мной Кензи ван дер Ховен не стояла перед моей дверью.

– Миссис Уайт, я бы хотела с вами поговорить.

– Зовите меня Мэрайей, – слабо улыбаюсь я и со всей любезностью, на какую только способна, приглашаю ее войти.





– Вера здесь. – Я провожаю назначенного судом опекуна в гостиную, где моя дочь смотрит телевизор в награду за то, что сделала задание по математике, которое я сама ей дала.

Мама сидит рядом на диване, рассеянно поглаживая Верины волосы.

– Вера, – бодро начинаю я, – это миз ван дер Ховен, она проведет с нами некоторое время. Миз ван дер Ховен, это моя мать Милли Эпштейн.

– Очень приятно. Можно просто Кензи.

– А это, – добавляю я, – Вера.

Кензи ван дер Ховен зарабатывает в моих глазах несколько очков, когда опускается на корточки рядом с Верой и тоже смотрит на экран:

– Мне нравится Артур. А еще больше – Дора Уинифред.

Вера осторожно прячет под себя заклеенные пластырем ручки.

– Мне она тоже нравится.

– А ты видела серию, где они на пляже?

– Да! – Вера внезапно оживляется. – Ей еще показалось, что в воде акула!

Обе смеются.

– Было приятно познакомиться, Вера. – Кензи встает. – Может, мы с тобой еще поболтаем попозже.

– Может быть, – отвечает Вера.

Я провожаю Кензи на кухню и предлагаю ей кофе. Она отказывается.

– Обычно Вера не смотрит телевизор помногу. Максимум два часа в день, канал «Дисней» или Пи-би-эс.

– Мэрайя, я хотела бы сразу прояснить: я вам не враг. Моя задача – просто удостовериться в том, что Вера попадет туда, где ей будет лучше.

– Я знаю. И кстати, обычно я… не так встречаю гостей. Просто сегодня нет полицейского, который нас охраняет, и…

– Вы проявляете осторожность. Это понятно. – Кензи внимательно смотрит на меня и показывает мне диктофон. – Вы не возражаете? Я должна подготовить отчет, а для этого разговор лучше записать, чтобы ничего не забыть.

– Пожалуйста. – Я сажусь напротив нее за кухонный стол.

– Что, на ваш взгляд, судья должен знать?

Я отвечаю не сразу. Несколько лет назад мне хотелось сказать очень многое, но никто не желал слушать.

– А он меня выслушает?

– Надеюсь, что да, Мэрайя. Я уже довольно давно знаю судью Ротботтэма. Он всегда рассматривает дела справедливо.

Ковыряя кутикулу на ногте, я осторожно говорю:

– Просто мой предыдущий опыт общения с судебной системой был не очень удачным. Мне нелегко рассказывать вам об этом, ведь вы часть этой системы, а обидеть вас я бы не хотела. И все-таки нынешняя ситуация мне уже знакома: слово Колина против моего. Он не только действует быстро, но и быстро соображает. Семь лет назад ему удалось всех убедить, будто он знает, что лучше для меня. Теперь он якобы знает, что лучше для Веры.


– А на самом деле это знаете вы?

– Нет, – возражаю я, – Вера знает.

Кензи делает пометку в своем блокноте:

– Вы позволяете Вере принимать решения самостоятельно?

Я сразу понимаю, что сказала не то.

– Нет, конечно, ей же семь лет. Как бы ей этого ни хотелось, она не завтракает конфетами и не выходит на улицу в балетной пачке, когда идет снег. Она еще слишком маленькая, чтобы все знать, но уже достаточно взрослая, чтобы иметь определенное чутье. – Опустив глаза, я продолжаю: – Меня тревожит то, что Колин убежден, будто знает Веру лучше, чем она сама. Я боюсь, он сможет убедить ее в своей правоте, и никто его не остановит.

– Я здесь именно затем, чтобы остановить того, кого нужно остановить, – твердо говорит Кензи.

– Ой! Не подумайте, будто я пытаюсь вам объяснить, как вы должны делать вашу работу…

– Не волнуйтесь, Мэрайя, я не собираюсь использовать каждое ваше слово против вас. – (Потупившись, я киваю, хотя не очень-то верю ей.) – Итак, чего вы хотите?

Впервые за много лет кто-то об этом спрашивает. А ответ все тот же: я хочу получить второй шанс. Только в данном случае это шанс стать для Веры хорошей матерью. Ни с того ни с сего мне вспоминается то, что сказал равви Вайсман, когда мы пришли нему в синагогу: «Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь». То же и с материнством: можно быть мамой, неуверенной в себе или поглощенной собой, но ты все равно мама.

Я смотрю на Кензи ван дер Ховен. Стоит ли мне сейчас изображать мать-героиню? Сказать то, что эта женщина, несомненно, хочет от меня услышать, или ответить правду?

– До рождения Веры я попыталась покончить с собой. Это произошло после того, как я застала мужа в постели с другой. Тогда я могла думать только об одном: я недостаточно хорошая жена, я недостаточно красивая… В общем, все во мне не так. Колин отправил меня в психиатрическую больницу Гринхейвен, сказав судье, что это единственный способ удержать меня от новой попытки самоубийства. А я была уже беременна, о чем он не знал. Он отнял у меня четыре месяца жизни, дом и уверенность в себе, но Вера осталась со мной. – Я делаю глубокий вдох. – О суициде я больше не думаю. И Колину я больше не жена. И определенно я не та женщина, которая была настолько им одурманена, что позволила себя запереть. Но я Верина мама. Уже семь лет. А разве можно оставаться матерью, если ребенка у тебя отняли?

Из всего моего монолога Кензи не записала ни слова, и я не знаю, хорошо это или плохо. Ее лицо ничего не выражает.

– Спасибо, Мэрайя. – Она закрывает блокнот. – Думаю, сейчас подходящее время, чтобы поговорить с Верой.





Когда опекун по назначению суда направляется в гостиную, моя мама входит ко мне на кухню. Кензи садится рядом с Верой и что-то говорит ей. Вера смеется. Я стараюсь в ту сторону не смотреть.

– Ну?

В ответ на мамин вопрос я пожимаю плечами:

– Что я могу тебе сказать?

– Можешь сказать, например, что ты наговорила этой женщине. На основании твоих слов у нее, наверное, сложилось какое-то представление о тебе.

Сложилось, конечно, но какое – маме лучше не знать. Да, история с психушкой рано или поздно обязательно всплыла бы и так. Но вероятно, до тех пор Кензи успела бы разглядеть во мне что-нибудь ценное, и эти положительные качества уравновесили бы пятно в моей биографии. Правда не всегда дает свободу. Иногда люди предпочитают верить в симпатичную, презентабельно упакованную ложь. Своими излияниями я, возможно, вызвала у Кензи ван дер Ховен жалость, но из жалости она мне Веру не оставит.

– Ма, я могу потерять ее. – Я закрываю лицо руками и ощущаю, как мама гладит меня по спине.

А затем я оказываюсь в ее объятиях. Прислонившись щекой к знакомой груди, я чувствую биение сердца – невероятно доброго и сильного. И сама чувствую прилив сил. Как будто один человек может подарить другому запас жизнестойкости.

– Ну кто тебе такое сказал? – тихо произносит мама, целуя меня в макушку.





Как опекун по назначению суда, Кензи твердо придерживается одного правила: ничего не ожидать. Тогда не будет разочарования. Редкий ребенок раскрывается во время первой же беседы. Бывают и такие дети, из которых в течение нескольких дней даже слова «здравствуйте» не вытянешь. Как правило, подопечные Кензи соглашаются видеть в ней друга только тогда, когда лично убедятся в том, что у нее добрые намерения.

Ну а если ребенок верит, будто с ним разговаривает Бог, то и в искренность Кензи, наверное, тоже поверит.

Как здравомыслящий человек, Кензи понимает: мистический ореол, созданный вокруг имени малышки Уайт, скорее всего, совершенно ложный. Семилетние дети любят динозавров и китов, потому что те, в отличие от детей, большие и сильные. Игры в Бога имеют те же психологические корни.

Вера сидит рядом с Кензи, как ягненок, приведенный на заклание: головка опущена, ручки тщательно спрятаны. Видимо, девочку уже не раз опрашивали, изучали, рассматривали.

– Вера, ты знаешь, зачем я пришла?

– Да. А вы сами разве не знаете?

– Вообще-то, – улыбается Кензи, – мне объяснили.

Вера решительно поворачивается к ней:

– Вы, наверное, хотите о чем-то меня спросить.

– Да. Но и у тебя, думаю, тоже есть ко мне вопросы.

Верины глазки расширяются.