Сожалею о тебе

Словно почувствовав, что я сейчас рухну… сломаюсь… исчезну, он делает шаг и притягивает меня в утешающем объятии. Я прижимаюсь к нему изо всех сил, закрыв глаза и сходя с ума от ужаса, когда дверь в зал ожидания распахивается.

Мы отшатываемся друг от друга. Джонас выходит навстречу прибывшим. Я же, наоборот, отступаю назад, увидев доктора. Он начинает что-то говорить, но его слова сливаются в сплошной шум, не имеющий смысла. Однако я вижу, каким сожалением наполнены его глаза. Как опускаются уголки его губ. Как сострадательны его жесты. И понимаю вердикт.

Когда доктор произносит, что ничего нельзя было сделать, Джонас падает на стул.

Я же просто… падаю.





Глава шестая




Клара



Когда я была чуть младше, то коллекционировала снежные шары. Я ставила их на полку в спальне и время от времени встряхивала все подряд, а затем садилась на кровать и наблюдала за кружением белых хлопьев и блесток под стеклом.

Конечно, буря утихала, и обитатели полок возвращались в привычное состояние.

Мне сувениры нравились, потому что напоминали саму жизнь. Иногда может казаться, что все пришло в движение и мир перевернулся с ног на голову, но стоит лишь немного подождать, и все успокаивается. Мне нравилось думать, что любой ураган рано или поздно кончается.

События предыдущей недели доказали, что этот шторм так просто не уляжется. Иногда повреждения слишком велики, чтобы от них можно было оправиться.

Последние пять дней с тех пор, как миссис Салливан забрала меня из школы и отвезла в больницу, я ощущаю себя словно внутри одного из снежных шаров, который кто-то хорошенько встряхнул, а затем и вовсе уронил на пол. Я чувствую, что жизнь разбилась на тысячу осколков и кусочки меня выпали на чей-то грязный деревянный пол.

Внутри меня что-то безнадежно сломалось.

И мне некого винить в произошедшем, кроме себя самой.

Есть что-то нечестное в том, как одно событие… одна секунда… могут потрясти твой мир до самого основания. Смести все на пути. Разрушить все счастливые моменты, которые привели к катастрофическому финалу.

Все вокруг ходят, будто воды в рот набрали. Горестно молчаливые.

Мама постоянно интересуется, в порядке ли я, но я могу лишь кивать в ответ. Если не считать этого дурацкого вопроса, она и сама постоянно молчит. Все вокруг кажется кошмарным сном, когда не можешь есть, пить или говорить. Кошмаром, от которого хочется кричать, но из пустой груди не доносится ни звука.

Я нечасто плачу. Думаю, этим я пошла в маму. В больнице мы не сдерживали слез, впрочем, как и Джонас с миссис Салливан. Но когда мы поехали в морг, мама превратилась в уравновешенную и собранную женщину, которую и хотели видеть люди. Она умеет держать лицо на публике, а рыдает уже в спальне. Я это знаю, потому что и сама такая.

Родители отца прилетели из Флориды три дня назад. Они остановились у нас. Бабушка помогает по дому, за что я ей очень признательна. Маме и так приходится нелегко с организацией похорон не только мужа, но и сестры.

Погребение тети Дженни состоялось вчера. Папу мы хороним сегодня.

Мама настояла на отдельных церемониях, что привело меня в ярость. Никто не хочет проходить через подобное дважды. Даже мертвые.

Не знаю, что выматывает больше — дни или ночи.

С момента аварии дверь в нашем доме просто не закрывается. Люди приносят еду, выражают соболезнования, заглядывают проведать. В основном это коллеги папы и тети Дженни из больницы.

Ночи же я провожу, уткнувшись лицом в заплаканную подушку.

Я знаю, мама хочет, чтобы все поскорее закончилось и дедушка с бабушкой вернулись домой.

Я сама хочу вернуться домой.

Во время службы я держу Элайджу. Я вообще практически не выпускаю его из рук. Не понимаю, почему. Может, новая жизнь приносит мне утешение среди всех этих смертей.

Он начинает беспокойно ерзать. Малыш точно не голоден — мама Джонатана недавно его покормила. И подгузник я поменяла прямо перед церемонией. Возможно, ребенку не нравится шум. Священник, проводящий службу, похоже, не знает, как держать микрофон. Он постоянно задевает его губами, а еще постоянно отходит к колонкам, отчего те издают противный звук.

Когда Элайджа начинает плакать в полный голос, я бросаю взгляд на пустое место Джонаса в конце прохода, хотя совсем недавно я его видела. К счастью, я сижу возле стены на самом краю скамьи, что дает мне возможность незаметно покинуть церковь без необходимости пробираться по центру зала. Похороны в любом случае уже подходят к концу. После речи священника все собравшиеся пройдут мимо гроба, и на этом церемония будет завершена.

Я и так уже виделась с большинством гостей на погребении тети Дженни. И снова принимать соболезнования мне совершенно не хочется. Отчасти поэтому я и настояла, что буду держать Элайджу. Занятые ребенком руки предоставили мне возможность избежать объятий.

Выйдя из часовни, я забираю в фойе коляску, кладу туда малыша и иду по дорожке. По иронии судьбы, день сегодня просто изумительный. Солнце согревает кожу, но это не приносит удовольствия. Ничто больше не радует меня. Папе нравилась такая погода. Однажды он позвонил на работу и притворился больным, а затем взял меня на рыбалку просто потому, что была замечательная погода.

— Он в порядке?

Я поворачиваю голову влево и вижу Джонаса, который стоит, опираясь на здание в тени. Он отталкивается от кирпичной кладки и подходит ближе. Мне кажется странным, что он не там, не внутри, ведь хоронят его лучшего друга. Почему он не на церемонии?

Обсуждать это совсем не хочется. В конце концов, я же тоже не в церкви.


— Элайджа плакал, поэтому решила с ним погулять.

Джонас кладет ладонь на головку сына и проводит пальцем по маленькому лобику.

— Если хочешь, можешь вернуться. Я отвезу его домой.

Я слегка завидую, что он собирается покинуть это место. Сама бы не отказалась так поступить.

Идти обратно нет никакого желания, поэтому я просто сажусь на скамью перед часовней и наблюдаю, как Элайджа с отцом удаляются на парковку. Поставив кресло с сыном в машину и погрузив коляску в багажник, Джонас машет мне на прощание рукой и забирается на водительское место.

Я машу в ответ, наверняка не сумев скрыть сочувственное выражение лица. Малышу и двух месяцев еще не исполнилось, а теперь моему несостоявшемуся дяде придется растить сына в одиночку.

И братик даже не будет помнить, какой была его мама.

Наверное, следует записать любимые воспоминания о тете Джении, прежде чем они начнут забываться.

Эта мысль вызывает новый приступ боли. Неужели я действительно однажды смогу забыть их? Конечно, это произойдет спустя время, но произойдет непременно. Воспоминания про то, как отец фальшиво насвистывал припевы песен Джона Денвера, подстригая газон, однажды поблекнут. Начнет стираться из памяти, как тетя Дженни подмигивала всякий раз, заслышав командные нотки в мамином голосе. Исчезнут кофейный запах отца и медовый — тети и, что хуже, звучание их голосов и черты их лиц.

На щеку падает одна слеза, затем другая. Я ложусь на скамью, прижимая ноги к груди. Затем закрываю глаза и стараюсь отогнать преследующее меня чувство вины. Но оно никуда не исчезает, лишь окутывает меня сильнее и высасывает последний воздух из легких. С той самой секунды, как я узнала об аварии, стало очевидно, кто стал ее причиной.

Я писала тете Дженни.

Сначала она отвечала, а потом… резко перестала. Больше я не получила от нее ни словечка, а спустя пару часов услышала про автокатастрофу.

Хотелось бы думать, что я здесь ни при чем, но тетя Дженни ясно дала понять, что находится за рулем, когда я отправила первое сообщение. Нужно было подумать, что ей не следует отвлекаться от дороги, но меня заботили только собственные проблемы.

Я задумываюсь: а знает ли мама, что именно я виновата в случившемся? Если бы я подождала, пока тетя не доберется до работы, матери не пришлось бы хоронить сестру и мужа. Ей бы не пришлось прощаться сразу с двумя самыми дорогими людьми.

Джонас не потерял бы Дженни, а Элайджа — свою маму.

А в моей жизни до сих пор присутствовал бы единственный мужчина, которого я когда-либо любила, — мой отец.

Интересно, полиция обнаружила тетин телефон? Установила, что она отвечала на сообщения за рулем? Если мама узнает о моем ужасном поступке, это еще сильнее ранит ее.

Понимание того, что все пролитые слезы — моя вина, и удерживает меня вдали от церемонии.

— Привет.

Я широко распахиваю глаза, услышав этот голос. Рядом стоит Миллер, засунув руки в карманы брюк. Я сажусь прямо и расправляю складки платья, чтобы прикрыть бедра. Не ожидала его здесь увидеть. Тем более — облаченного в костюм. Черный. Я ужасно себя чувствую оттого, что, даже испытывая глубокое горе, могу ощущать прилив возбуждения в его присутствии. Я утираю ладонью слезы.

— Привет.

— Хотел узнать, как у тебя дела. — Он оглядывается вокруг, поджав губы и явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Дела у меня идут паршиво. Совсем паршиво. Я открываю рот, чтобы так и ответить, но вырываются совсем другие слова:

— Не хочу здесь находиться.

Я не пыталась заставить его забрать меня отсюда. Просто констатировала свои чувства в данный момент. Однако Миллер кивает в сторону парковки:

— Тогда пошли.





* * *


Он ведет старый голубой пикап, который я заметила тогда у его дома. Даже не знаю марки автомобиля, но его цвет напоминает оттенок неба над головой сейчас. Стекла в машине опущены, что подсказывает: кондиционер не работает. Либо просто хозяину нравится так ездить. Я собираю волосы в пучок, чтобы они не развевались на сквозняке и не лезли постоянно в лицо. Заправляю выбившиеся пряди за уши и кладу подбородок на руки, рассматривая проносящийся мимо пейзаж.

Я не спрашиваю, куда мы направляемся, потому что мне все равно. Просто чувствую, как с каждой милей напряжение в груди ослабевает.

Играет музыка, и я прошу Миллера прибавить звук. Никогда раньше не слышала эту песню, но она красивая и отвлекает от тяжелых мыслей. Голос певца мягкий и приятный, словно повязка на ране. Когда трек затихает, я прошу включить его снова.

— Не получится, — отвечает парень, — это радио. Пикап слишком старый, чтобы в нем был плеер.

— А что это была за песня?

— «Dark Four Door» Билли Раффула.

— Мне понравилась. — Я снова отворачиваюсь к окну, думая о песне. Мне нравятся музыкальные предпочтения Адамса. Хотелось бы проводить так все время. Целыми днями мчаться по дороге под звуки грустных аккордов с Миллером в качестве водителя. Не знаю почему, но печальные композиции заставляют чувствовать себя лучше. И чем надрывней мелодия, тем лучше я себя ощущаю. Есть что-то одурманивающее в душераздирающих нотах, сродни наркотикам, как мне кажется. По-настоящему вредные, но дающие возможность забыться.

Я не знаю, правильное ли подобрала сравнение, потому что никогда не была под кайфом. Сложно бунтовать, когда за тобой присматривают сразу двое чрезмерно опекающих родителей, которые стараются оградить тебя от их же собственных ошибок.