Спящие
Часть 32 из 41 Информация о книге
— Тогда я уйду одна, — грозит Мэй. — Ради бога. Очутившись на свежем воздухе, под солнцем, она испытывает облегчение пополам с чувством вины. Иногда этот отважный, вспыльчивый мальчишка ее бесит — какой прок, если они оба заболеют? Только глубокой ночью Мэтью возвращается в их палатку во дворе. Мэй просыпается от визга застежки-молнии. — Пожалуйста, больше никогда так не делай. Мэтью не слушает, энергия бьет из него ключом — наконец-то ему удалось внести свою лепту в великую миссию. — Представь, сколько этим детям еще предстоит прожить, — говорит он. — Жизнь ребенка ценнее жизни взрослого. — У нас нет ни специальных масок, ни костюмов, ни должных навыков, — пробует образумить его Мэй. Мэтью с тяжелым вздохом устраивается рядом. В палатке повисает тяжелое молчание. — По-моему, ты слишком ко мне привязалась, — заявляет Мэтью. В горле моментально встает комок. Поразительно, насколько сокровенные чувства близки к поверхности. — А ты ко мне нет? — Мэй берет его за руку, но Мэтью высвобождается. — Представь ситуацию. — Судя по тону, он хочет задать ей очередную задачку, абстрактный пример, почерпнутый из философских книг. До чего утомительными бывают эти бесконечные диалоги о нравственности, каждодневные логические рассуждения — особенно по ночам. — Допустим, я тону, а рядом тонут двое незнакомцев. Кого ты спасешь? Меня или их? — Сам как думаешь? — спрашивает Мэй. Ясно, к чему он клонит, но оправдать его надежды значит солгать. Разумеется, она спасет его, без вариантов. За все это время Мэй не осмелилась сказать «люблю», хотя другого слова не подобрать. — Неправильный выбор, — констатирует Мэтью. Снаружи нарастает вой сирен, красные отблески мигалок озаряют лицо. — Две жизни всегда ценнее одной, пусть даже речь идет о жизни знакомого человека, — припечатывает Мэтью. — Ты не просто знакомый, — парирует Мэй, уязвленная его холодностью. — Хочешь сказать, ты бы меня не спас? — Да пойми, любовь — совершенно безнравственное чувство, поэтому я в нее не верю. Фраза звучит как пощечина, лишнее напоминание, что они знакомы всего пару недель. Словно земля уходит из-под ног. Мэтью продолжает сыпать примерами, но Мэй не слушает. К счастью, во мраке палатки не видно ее слез. Однако они текут ручьем. Долго их не скроешь. Неужели она совсем не знает этого парнишку, который не торопится с утешениями, даже когда она начинает всхлипывать? — Вот об этом я и толкую, — вздыхает Мэтью. — Ты слишком прикипела. Мэй охватывает невыносимая тоска по родителям, смутное воспоминание из одинокого детства: родные хотя бы о ней беспокоились. — Почему ты такой жестокий? — спрашивает Мэй сквозь слезы. Вместо ответа Мэтью расстегивает молнию палатки. — Ты так и не поняла. Он спешит прочь, словно мечтает поскорее избавиться от нее, освободиться. Взметая сухие листья, Мэтью растворяется в ночи, Мэй остается наедине с пением сверчков, отдаленным рокотом вертолетов и болью в сердце. Предоставленная сама себе, она рыдает навзрыд. Думает позвонить родителям, но не решается набрать номер. Осознание пронзительного одиночества сменяется вялым оцепенением. Постепенно Мэй погружается в сон или в дрему. В следующий миг возникает странное чувство — в палатке есть кто-то еще. — Мэтью? — говорит или силится сказать девушка. Нет, не он. В темноте вырисовывается смутная фигура. Человеческое и одновременно потустороннее существо взбирается ей на грудь. Давит всем весом. Прижимает руки к полу. Мэй пробует закричать, но с губ не срывается ни звука. Горло перехватывает. Она точно парализована, не в силах шевельнуться. От невыносимой тяжести все мысли улетучиваются, но где-то на задворках сознания вспыхивает искорка страшной догадки: болезнь. Возможно, она начинается именно с этого. 44 Сначала она ощущает прикосновения Мэтью, когда тот поднимает ее с постели. Слышит гулкий голос, зовущий ее по имени. «Мэй, очнись. Просыпайся». Меняется освещение. Ветерок холодит кожу. Он выносит ее во двор. Мэй представляла сон совершенно иначе — кромешным мраком, а не сумерками, куда проникают отголоски окружающего мира. Мэтью наверняка понесет ее в кампус, как и прочих узников Морфея. Однако на сей раз уже не чьи-то, а ее руки болтаются как плети. Ее голова запрокидывается, а волосы падают на лицо. Хотя глаза Мэй плотно закрыты, она продолжает видеть — видеть не глядя, без необходимости смотреть. Она хорошо знает, как блестит на солнце потрескавшийся тротуар. Помнит очертания гор на фоне безоблачного неба. Резкий аромат эвкалипта воскрешает в памяти раскидистое дерево. А главное — ничто не может затмить удовольствия от близости Мэтью, его заботы и участия. Наконец они добираются до колледжа, Мэй безвольной куклой лежит на руках. Прохлада старых зданий, гул голосов, запах хлорки. — Давно она спит? — невнятно, как сквозь маску, интересуется кто-то официальным тоном. Мэй охватывает паника. «Я все слышу», — силится сказать она, но тщетно. «Я здесь», — бьется в голове, однако с губ не слетает ни звука. — Не знаю, — сбивчиво отвечает Мэтью, с трудом переводя дыхание. Впервые Мэй улавливает в его голосе страх. — Часов двенадцать, если не больше. Голыми, незащищенными пальцами он убирает волосы с ее лица. Его доброта электрическим разрядом проникает в самое сердце. После — прикосновение ледяного кругляшка стетоскопа к груди, матрас, обволакивающий тело. Мэй решает предпринять новую попытку докричаться до врачей чуть погодя, когда схлынет невыносимая усталость. Странное ощущение, как будто она лежит в окружении старых книг. Может, Мэй сквозь сон уловила затхлый аромат, сочащийся с потрепанных страниц? Или различила обрывки фраз: якобы ее разместили в библиотеке, этажом ниже педиатрии. В памяти возникают провалы. Мэй теряет счет времени. Общая картина распадается на разрозненные детали, никак не связанные между собой. В какой-то момент в голове всплывает давняя история, почерпнутая из книги, или из кино, или из статьи, прочитанной много лет назад, — история о человеке, которого парализовало после аварии. Паралитика считали овощем, однако в действительности его мозг продолжал функционировать. Никто не догадывался, что человек по-прежнему мыслил, существовал, испытывал тягу к общению — и так на протяжении многих лет. Запертый в собственном теле, называли его в источнике. Страх волной обрушивается на Мэй. Сумеет ли Мэтью почувствовать? Не потому ли в самые отчаянные минуты он возвращается и ласково сжимает ее пальцы? Периодически на нее нисходит неземное спокойствие, все вокруг кажется белым и далеким, точно лишенным причины и следствия. В горле наверняка торчит питательная трубка — куда без нее. Однако боли нет. Руки не слушаются, поэтому Мэй избавлена от искушения коснуться пластикового катетера, приклеенного к щеке. Иногда она ощущает вялое движение ног, неподвластное ее воле, — они колышутся, словно тростник в слабом течении реки. Иногда Мэй переносится в детство — маленькой девочкой гуляет с родителями по пляжу, помогает бабушке на кухне, а та рассказывает ей сказки на малопонятном китайском языке. Иногда Мэй сама превращается в бабушку, которая пересказывает те же истории уже своим внукам. Она различает отголоски других узников Морфея: храп, ровное дыхание, стоны и крики — отзвуки кошмаров и сладких грез. Симфонию сна разбавляет скрип пластиковых комбинезонов, скрежет и грохот тележек по деревянному полу, треск вертолетов вдали. А над всем этим витает аромат старых книг — незыблемый, как почва, корни, как деревья в их первозданном виде. Может, она вовсе не в библиотеке, а на тенистой поляне. Спит в неизлечимо больном лесу. Приезжает мама. Какая неожиданность — и счастье! — слышать ее голос. «Как ты сюда попала?» — порывается спросить Мэй, но слова не идут. — Что у нее с глазами? — неустанно повторяет мать. — Почему у нее такие глаза? Мэй боится, не деформировались ли глаза во сне — выпучились или, наоборот, ввалились. Она пробует их открыть и с ужасом понимает: кожа на веках отросла и свисает складками. Новое открытие — мамы нет рядом. Разумеется, откуда ей тут взяться? Она в телефоне — кто-то наверняка поднес трубку ей к уху. А может, мама говорит по громкой связи, именно поэтому у нее такой трескучий голос. Или по радио. Или с экрана телевизора у противоположной стены. А может, ее слова передаются по глубинному каналу — через сознание или кровь. — Почему она так стонет? — твердит мама. — Вдруг она пытается что-то сказать? Ночью — по крайней мере, по ощущениям сейчас именно ночь — Мэтью шепчет ей на ухо «прости». Фраза сродни признанию в любви. Мэй уверена, что сумеет ответить, только не словами, а мыслями или через ритмичное дыхание — тайный код, разгадать который под силу лишь Мэтью.