Справедливости – всем

– Все равно не понимаю, как Семушкин меня так легко раскрыл!

– Он опер, Андрей. Старый, тертый, незашоренный опер. На таких, как он, все и держится. Ты еще зеленый, хотя и умный парень, а он – просто ищейка. Любого можно найти, лю-бо-го! А вот доказать… Кстати, ты нашел убийцу моей соседки? Есть версии?

– Нехорошая картина вырисовывается. Очень нехорошая! Даже говорить противно. Не хочу верить. Честно – в советское время такое вряд ли было бы возможно. Все-таки тогда ментов проверяли, был какой-то отбор.

– Я что-то такое и подозревал, – Сазонов поджал губы. – Только аккуратно. Это не гопнику по печени настучать. И, кстати, он никогда не сознается.

– Посмотрим! – я скривился, как от зубной боли. – Да, непросто будет. Даже не знаю, как подступиться. Кстати, а у вас, случайно, нет какой-нибудь гадости, чтобы вколоть, и человек все рассказал? Я читал о такой штуке, вроде как гэбэшники применяют. Или применяли. Нету?

– Нету! – ехидно хмыкнул Сазонов, поднимаясь с места. – Придется тебе башкой как следует поработать, расколоть негодяя. И я не про то, чтобы ты БИЛ головой! Я о работе мозгом! Все, шагай! И кстати, раз уж разговор зашел, когда собираешься заняться своими… недругами? Теми, ради которых ты все и затеял? Или передумал?

– Не передумал. Сейчас утихнет все, и займусь. Всему свое время. Информация собирается, накапливается.

Сазонов кивнул, отвернувшись, занялся грязной посудой, стоявшей на столе, как бы подчеркивая, что разговор закончен. А я пошел на выход. Работать надо. Злодея искать. Если убил не бывший муж, то кто?

В этот раз старушек у подъезда не было. Разбежались по своим гэбэшным делам. Так что я вошел в подъезд и стал подниматься к нужной мне квартире. Благо что кодовый замок на двери подъезда открыть не составляло никакого труда – нужные кнопки, как обычно, были вытерты до серебристого блеска. В отличие от других, нетронутых, ржавых кнопок.

Идиотство, конечно. Нормальный человек не сможет войти в подъезд, не зная особенностей обращения с кодовым замком, а любой вор, грабитель, негодяй точно знает, как таким делом ему воспользоваться. Зачем тогда нужна эта самая кодовая дверь? Люблю я Россию. Ей-ей, люблю! Но почему в ней все через жопу?! Вроде и мелочь с дверью, но сколько таких мелочей в нашей жизни? Или это я уже брюзжу, как старик, и ничего такого в этой истории нет?

В квартире никого не было. Видимо, еще рано. С работы приходят после шести-семи часов вечера, а сейчас еще… Насколько помню, у молодых, что жили сейчас в квартире, детей пока не было, так что все жители квартиры работали, дома не сидели.

Я досадливо поморщился. Перспектива непонятно сколько времени дожидаться хозяев квартиры меня не прельщала. Оставалось только пообщаться с соседями, но что даст эта беседа?

Прозвонил все квартиры возле нужной – полное молчание. То ли на самом деле никого нет, то ли попрятались. Когда в одну звонил, показалось, что дверной «глазок» потемнел, но, когда покричал в дверь, что пришел из милиции, не откликнулись. Затихарились.

Уже когда спускался по пыльной, пахнущей кошачьей мочой лестнице, подумалось, а на кой черт мне все это надо? И правда, на кой черт я этим занимаюсь? Платят жалкие гроши! Уважения – ноль! И, что характерно, нет уважения ни со стороны начальства, ни со стороны граждан, для которых я только «мусор» и «мент поганый»!

Меня всегда удивляло, что те же граждане, которые называют нас «мусорами» и «козлами» (я не имею в виду уголовников), которые нас презирают, случись что, бегут с заявлением к этим самым «мусорам». Все-таки уголовный элемент в этом отношении более последователен – попробуй заставь их бежать с заявлением к врагу! К «мусорам»! Они сами все решат, без милиции. А эти? Обыватели, которые всем своим видом показывают неуважение к ментам, – эти почему требуют от нас помощи и защиты? Разве не стремно принимать помощь от тех, кого ты только что поливал грязью?

А-а-а… налоги платите, да? И потому имеете право требовать? А мы должны тут же на цырлах бежать исполнять? Ну-ну… ждите!

Из подъезда вышел в совершенно отвратительном расположении духа. Еще полгода назад все было ясно, светло и правильно, а теперь? Зря я ушел из участковых, ох, зря. Все было проще. А теперь – какие-то интриги, сплошные кружева и безобразия! А я-то думал – наоборот, мне станет легче работать! Идиот…

– Эй, милиционер!

Терпеть не могу «эй!». Почему-то кавказцы любят именно так обращаться к незнакомцам. «ЭЙ!» Язык вырвать подлецу!

Но это был не кавказец и вообще не мужчина. Одна из тех старух, которые просветили меня в прошлую мою с ними беседу. Именно просветили – как рентгеном. Та самая, с ехидным взглядом и поджатыми тонкими губами.

– Иди сюда!

Бабка махнула рукой, и я послушно, как воспитанный мальчик, подошел. Бабушка ведь плохого не посоветует!

– Садись!

Сел на скамейку, посмотрел в блестящие, горящие любопытством глаза представительницы местного «гэбэ». От бабки ощутимо пахло жареным луком, а еще чем-то неуловимым, вроде нафталина, которым старухи пересыпают свое барахло – от моли. У моей бабушки всегда так пахли ее вещи.

Кофте этой старушенции небось лет двадцать, не меньше! Несчастная моль помрет, не только коснувшись этого древнего артефакта, просто пролетев в метре от сладкой отравленной приманки. Брр… ведь говорят, что нафталин – канцероген, рак вызывает! А вот на бабок не действует! Их, как тараканов, и атомная бомба не возьмет.

– Слышь, милиционер! – бабка понизила голос. – Я говорила с Марь Михалной, а она вспомнила, как говорила с Фаиной Константиновой, как Зойка Михоркина ей сказала, что разговаривала с покойной Танькой, что Пашка, муж-то бывший, ей угрожал! Убить хотел!

– Кто с кем разговаривал? С какой покойной? Духов вызывали, что ли?

– Ты что? – бабка подозрительно блеснула глазками. – Какие духи? Когда Танька живая еще была! Так вот, Танька Зойке жаловалась, что Пашка ее встретил и сказал, чтобы Танька ходила и оглядывалась! И что Танька уезжать собиралась!

– А как же дочь? Почему она ничего не сказала, что ее матери угрожали?

– А не сказала ей Танька. С заявлением она собиралась в милицию.

– Так почему эта самая Зойка молчала все это время?

– А кто ее спрашивал? Да и не скажет она ничо. И тебе не скажет! Зачем ей надо? Пашка или дружки его убьют! Таньку зарезали и ее убьют! Сам знаешь, время-то какое. Это я тебе по секрету сказала, так как парень ты вроде неплохой, а так бы никому и не сказала! Вот!

– То есть дочь и зять ничего не знают об угрозах? И больше никто не знает? А почему Танька Зойке сказала?

– Так подружки они были. С детства. И потом дружили, когда уж бабами стали. Вот и сказала. А Файка-то с Зойкой тоже дружит! Только и Файка тебе ничего не скажет! Потому что…

– Пашка убьет… – закончил я, глядя в пространство.

– Пашка убьет, ага! – бабка покосилась на меня и добавила: – И я тебе ничего не говорила! А скажешь кому, так я откажусь! Скажу, что врешь ты все! Наговариваешь! Понял?

– Понял… – я вздохнул. – Спасибо за помощь правоохранительным органам. Если бы все были такие, как вы, внимательные и законопослушные, преступники бы вообще исчезли из этого мира!


Бабка посмотрела на меня едва ли не с любовью, я изобразил что-то вроде пиндосского армейского салюта и бодрым шагом побрел к своей машине. Бодрым – это снаружи, внутри же никакой бодрости у меня не было, только опустошение, злость и разочарование. Все-таки это он. А я – болван. Ведь все указывает на бывшего мужа, так какого черта я придумываю новые версии? Почему мне захотелось думать, что он этого не совершал? Сам не знаю. Гипноз какой-то. Хотелось новой, крутой версии? Чего-нибудь эдакого, странного, как в детективе с выкрутасами? Когда виноват не тот, на ком сходятся все логические выкладки, а некто, на кого не подумаешь?

Ну, например, дочь жертвы. А что? Захотелось ей жить с мужем вдвоем, чтобы мама не мешала. Вот муженек и постарался. Устранил раздражитель. Может быть? Может.

Или прилетели инопланетяне и зарезали учительницу истории. Или напали цыгане. Почему цыгане? Да хрен его знает… они с ножиками ходят. А раз ножик есть, то можно им и зарезать. Или кто там еще с ножиками ходит и может зарезать? Берберы? Туареги? Это как с членом – раз член есть, значит, может насиловать. Тьфу!

Девяносто процентов преступлений совершаются тупыми, недалекими людьми. И преступления эти тупые, как носок валенка. К примеру, реальный случай. Новый год. Идут с гулянки два скотника колхоза и жена одного из них. У скотника, который назюзюкался до состояния «грогги», нож для колки свиней. Привычка у него такая, с ножом ходить. Хороший такой нож, по заказу сделанный, что-то вроде кинжала – сантиметров тридцать или сорок длиной, острый, как игла. И вспомнилось этому скотнику, как коллега-скотник подозрительно шептался с его женушкой, явно замышлял наставить рога ему, правильному мужику! Достает скотник свой нож-кинжал, и… в живот супостату. Аж с другой стороны вылезло!

Вот и все преступление. Ни тебе сложных замыслов, ни хитросплетений – р-раз! И нож в брюхе. Самое интересное в этом деле, со слов сельского участкового, что жертва выжила. Другой бы сдох, а этому хоть бы хны – зашили, и пока коллега в СИЗО сидел – бегал к его жене. Мстил, так сказать…

Я поехал в отдел. А что еще делать? Надо как-то этого скота колоть. Рупь за сто – его рук дело. Теперь я в этом уверен.

Добрался за полчаса, расписался в журнале и повел задержанного наверх, в кабинет. По дороге встретил Татаринова – он как раз закрывал дверь в свое логово. Увидел меня, кивнул головой, мол, давай, крути злодея! Коли гада!

Буду колоть, а что еще-то делать?

В кабинете никого не было, пришлось доставать ключи, открывать. Задержанный в это время стоял лицом к стене. Наручников на него я надевать не стал – никуда не денется. Уверен, что я его не расколю, и зачем тогда бежать? Усугублять свое положение.

Приковывать не стал, закрыл дверь на ключ, сел за свой стол и стал молча смотреть в глаза этому гаду.

Ну вот мужик как мужик! Пройдешь мимо, и смотреть-то на него не будешь! Руки только – синие от наколок, а так и не скажешь, что отсидел пятнадцать лет. Ломброзо все-таки брехливая тупая сволочь. Если бы все преступники выглядели как преступники – да они вообще не смогли бы ходить по миру! Их давно бы всех выловили! Этот больше похож на учителя труда, чем на убийцу-уголовника.

– Ведь это ты ее убил, Паша! – бросил я, следя за реакцией «клиента». Что-то хоть в лице его изменится?

– Я же сказал – я ее любил. А то, что вы, менты, напридумаете, мне неинтересно. Ну что ты мне повесишь? То, что я был ее мужем? Что она меня посадила? И что? Ну – посадила! Квартиру отжала! Дальше-то что? Ты никогда не сможешь доказать, что это я ее грохнул. Нет ни орудия убийства, ни свидетелей. Даже если ты меня запытаешь до полусмерти и я подпишу бумажку, что это изменит? Я же тебе уже говорил – в суде скажу, что меня заставили подписать, и откажусь от показаний. А у тебя на меня нет ни-че-го! Да и быть не может. Так что отстань от меня, подпиши пропуск, и я пойду по своим делам. Не хочу шконку полировать боками, надоело. Еще есть вопросы? Или будешь бить? А я сейчас кричать буду, а потом «Скорую» вызовут. А я весь в крови буду. И заявлю, что ты меня бил. Скандал будет несусветный! Ну, что молчишь? Начинай уж что-нибудь делать!

– А давай поговорим без протокола, – предложил я. – Просто так, как два мужика. Ведь ты же ее убил. Я знаю! Ты ей угрожал и в этот же день и убил. Она успела рассказать своей подружке.

– Какой именно подружке? Не подскажешь? Очень хотелось бы с ней поговорить – с какой стати напраслину на меня возводит! Оговор это все, ерунда! Без протокола? С подходцами хочешь, да? А сам запишешь на диктофон? А что, молодец! Прогрессивно подходишь к делу!

– Нет у меня диктофона, – поморщился я, – просто хочу узнать – зачем? Зачем ее надо было убивать?

– Зачем? – мужчина нахмурился, и глаза его сделались колючими. – Ясно зачем! Оценку плохую кому-нибудь поставила, а родители взяли и зарезали! Или ученик зарезал – не дала ему! Хе-хе-хе… Что так вытаращился? А что я, должен плакать? Она меня киданула, она меня сдала! А я ее любил! И даже сейчас люблю! Вот выйду из мусорни, съезжу к ней на кладбище. Цветов положу. В часовенку зайду, поставлю свечку ей за упокой. Чтобы горела в аду пожарче! Хе-хе… А вообще – заслужила. Нехрен стучать было. Со стукачами знаешь как поступают? Да ладно-ладно, чего вытаращился? Это не я! Все равно ведь не докажешь. Ножа нет, сознанки нет. И свидетелей нет. Так что у тебя еще двое суток, чтобы доказать. Или выписывай из своей богадельни!

Больше он ничего не сказал. Ни слова. Впрочем, я и спрашивать не стал. Смысл какой? Тут все ясно как божий день. И да, я в заднице. Доказать его вину просто невозможно.

Кстати, так бывает, если человек неглуп и тщательно готовит преступление. А у него было время, чтобы как следует все продумать. Целых пятнадцать лет. И еще два года.

Увел задержанного в камеру и пошел сдаваться Татаринову. Тот выслушал меня молча, не задавая вопросов, а когда я закончил, мрачно сказал:

– Плохо. Сработал – плохо. Уйдет, точно.

На чем наш разговор, в общем-то, и закончился. А о чем было говорить? Ну – плохо, да, и что? Не все и не всегда мы можем доказать. И уж старому оперу это должно быть известно как никому другому. Ну, хорошо, найду я эту самую Зойку, застращаю, заставлю дать показания против убийцы. Мол, слышала она, как подруга ей говорила, что бывший муж угрожает. И что? Да мало ли что слышала! Это даже не косвенные, это недопустимые доказательства, основанные на слухах. Ни один суд (кроме купленного, да и тот вряд ли) не примет такие доказательства к рассмотрению. Они потому и называются «недопустимые доказательства», из-за того что основаны на непроверенных слухах.

Но я сделал все что мог. Пусть другой сделает больше меня. Другой «я»? Убийца? Подумаю. Но только не сейчас. А кроме того, заслуживает ли этот тип смерти? Вообще-то, что бы ни было, но она его предала. Выдала милиции своего мужа. То, что говорили, мол, не по любви за него замуж вышла, – это недопустимые доказательства. Слухи. Не захотела – не вышла бы за него. В советские времена такого разгула бандитизма не было. Кто бы смог ее заставить выйти замуж за нелюбимого? Чушь! Шито тут все белыми нитками, так что торопиться с действиями не надо. И вообще торопиться не надо – лучше выждать. А то ведь как получится – только что вышел от меня, я не смог доказать вину, и тут – бах! Отпущенный вдруг р-раз, и убит. На кого могут подумать? А оно мне надо?

Пусть пока топчет землю. Потом разберусь, что с ним делать.

Из отдела поехал в офис, раздумывая о том, что предстоит сделать в ближайшее время. Офис (он же спортзал) встретил меня шумом, грохотом ударов по мешкам и грушам, яростными выкриками моих соратников, увлеченных мордобоем. Здесь были почти все, кроме тех, кто находился на службе, дежурстве. Я поприветствовал соратников, помахав рукой, и быстро исчез в комнатушке, где Шварценфельд, высунув кончик языка, сосредоточенно выписывал что-то на лист бумаги. На меня он не обратил никакого внимания, занятый своим важным делом, а когда все-таки заметил, радостно покивал:

– Я вызвал юриста, он уже готовит документы! Еще – нашел хороший офис в офисном здании! Кстати, они могут продать целый этаж и даже в рассрочку! Ребята с хозяином поговорили, он и согласился! И вполне недорого! Считай, в самом центре! Там и спортзал можно сделать, и комнат много! Я там был – хорошее место, дельное! Как мыслите на этот счет?

Мыслил я на этот счет очень хорошо, о каковом факте и сообщил своему финансовому директору, чем вызвал его благожелательное одобрение. А потом улегся на диван, предварительно сбросив башмаки (я же не пиндос какой-нибудь, в башмаках забираться на кожаный диван), и стал думать, как мне поступить с убийцей шинкарки. В том, кто это сделал, я не сомневался. Но тут все сложнее. Это не гопника замочить! Тут все надо спроворить по уму! Валить его, конечно, нужно, это без всякого сомнения, но так, чтобы комар носу не подточил.

Полежав, прикинув, как и что сделать, переключился на другое. Что мне делать с Нюсей? Вернее, где ее держать? То, что все-таки займусь ее «перевоспитанием», я не сомневался. Раз решил, надо делать. Но где ее держать? Если все так, как сказал Сазонов (а оно так, Сазонов никогда мне не врет), Нюся будет шибко орать, когда ее начнет корежить. А корежит нарков не по-детски. Да что там корежит?! Их просто выворачивает наизнанку!

Тем более что я не знаю, какую дрянь для лечения даст мне Сазонов. Если лекарство – такая же болезненная штука, как то, что он мне колол, пожалуй, взвоешь! А раз взвоешь, то никто не должен слышать этот самый вой. И потому – нужен дом, где-нибудь на отшибе и с хорошим подвалом. Эдаким зинданом, как мне такое представляется. Да и удобнее в доме, привык я уже к житью-бытью в таких домах, Сазонов избаловал. Мне теперь в свою квартиру и возвращаться не хочется.

Впрочем, не потому мне в нее не хочется. Тяжело. Как ни старайся я забыть о том, как жил с женой и дочкой в этой квартире, забыть не удастся. Хоть тысячу ремонтов сделай-переделай, все равно помнишь. Сердце рвется. Уж лучше что-то другое купить, какое-нибудь иное жилье. Квартиру, конечно, продавать не буду – пусть себе стоит. Память все-таки. Но жить там… нет, не хочу. Не могу. Деньги там буду держать. Часть денег.

Хм… кстати, а почему я не думаю о том, что Нюся может банально умереть от лечения? Сердце не выдержит, или печень откажет. Или злое лекарство ее убьет. И что тогда?

А ничего – тогда. Совсем ничего. Заверну ее в ковер да и вывезу за город. В леске закопаю. Чем жить так, как она живет, лучше совсем не жить. С лечением у нее есть шанс, без лечения – никакого. Долго не проживет, сдохнет.

Буду ли я переживать по поводу смерти девчонки? Буду, конечно, что я, нелюдь какой-то? Красивая девчонка, очень красивая! Западные модели просто отдыхают со своими костлявыми, наштукатуренными рожами! Эта – просто как с картины! Хорошей картины.

Когда умирает красота – это досадно и жалко. Может быть, я даже слезу пущу. Немножко так. Слегка. Но и все! Жалко кошку – красивую, умирающую. Но если вылечить нельзя – только усыпить, чтобы не мучилась. Или попробовать новое средство, которое, может быт, вылечит, а может, и убьет. Что в этом случае выберет человек? Это очевидно.

Потом я немного поспал. Час, не больше. Заказал себе проснуться через час и проснулся. Как всегда, будильник в голове работает четко, как часы. Заказываю себе время, когда нужно проснуться, и просыпаюсь.

Финансовый директор так и сидел над бумагами и, по-моему, даже не заметил, как я уходил.

Нет, все-таки хорошее приобретение – Шварценфельд. Не скажу, чтобы я ему так уж верил, я и самому-то себе не на сто процентов верю, но мне кажется, что он лоялен. И не будет работать против меня. Хотя бы потому, что боится. Страх – отличное средство сдерживания для слишком активных сотрудников, которые могут возомнить себя умнее начальника. А это, если разобраться, каждый второй индивидуум. Считать себя умнее начальника – это не национальная черта какого-либо народа, это свойство вообще человека, «гомо сапиенс». Стремление возглавить, стать вождем – естественный инстинкт любого члена стаи. А люди – они такие звери… даже если вылезли из пещер, нацепили на себя штаны и ботинки, научились делать сотовые телефоны.

Тренироваться в зале вместе со своими соратниками я не стал. То, что они изучали, мне было неинтересно. После множества совместных тренировок я давно уже понял, что, кроме Сазонова, соперника для меня нет. Не могут соратники меня повалить, по крайней мере, пока не могут. Оно и хорошо. Опять же, я верю моим соратникам, но… Всякое может быть. Деньги пошли слишком уж хорошие, а там, где деньги, дружба как-то быстро заканчивается.