Стеклянные дома

У Андре было право на злость, на цинизм.

Она тоже злилась, часто выходила из себя. Однако была готова рискнуть еще раз. И такой случай ей представился.

– Может, ты и прав, – сказала она. – Но я должна попробовать.

– Гамаш такой же, как и все остальные, – заявил Андре. – Вот подожди. Когда полетит говно, он отойдет в сторону и оно полетит в тебя. Поэтому он тебя и выбрал.

– Он меня выбрал, потому что я очень, очень хорошо умею делать то, что делаю, – вспылила Мадлен. – Если ты этого не понимаешь, тогда нам стоит поговорить о чем-нибудь другом.

Она сердито смотрела на него, ее злость усиливалась подозрением, что он прав.

И теперь она сидела со старшим суперинтендантом Гамашем за маленьким деревянным столом, в окружении смеющихся, болтающих людей, зашедших пообедать.

И он просил ее построить корабль посреди океана. Корабль с дерьмом плыл по океану мочи, и Гамаш хотел, чтобы она не только отремонтировала его, но и на ходу изменила конструкцию.

Мадлен Туссен посмотрела через стол на его усталое лицо. Если бы она видела только это, то сказала бы, что он человек конченый, а те, кто идет за ним, обречены. Но она видела, что морщинки в уголках его глаз и рта появляются больше от улыбчивости, чем от усталости. А глаза, эти темно-карие глаза, не просто умные, но и задумчивые.

И добрые.

И решительные.

Перед ней был человек в расцвете сил. И это он протянул руку и вытащил ее из грязи. И наделил властью, о какой она даже помыслить не могла. И попросил встать подле него. Рядом с ним.

Возглавить отдел по расследованию особо тяжких преступлений.

– Если почувствуете, что вам невмоготу, приходите поговорить со мной, – сказал Гамаш. – Я понимаю, что это такое. Сам испытывал подобные ощущения.

– А к кому приходили поговорить вы, сэр?

Он улыбнулся, и морщинки на его лице обозначились резче.

– К моей жене. Я рассказываю ей все.

– Все?

– Ну, почти все. Знаете, Мадлен, очень важно не исключать людей из нашей жизни. Разобщенность не улучшает наши рабочие качества. Она ослабляет нас, делает более уязвимыми.

Она кивнула. Нужно будет подумать об этом.

– Мой муж говорит, что вы поставили меня капитаном тонущего корабля. И спасти ситуацию невозможно.

Гамаш задумчиво кивнул и сделал глубокий, протяжный вдох:

– Он прав. Отчасти. Ситуация на настоящий момент безвыходная, проигрышная. Как я говорил на совещании, война с наркотиками проиграна. И что мы должны делать?

Туссен непонимающе покачала головой.

– Подумайте, – настойчиво сказал он.

И она задумалась. Что делать, если ты находишься в проигрышной ситуации?

Ты либо сдаешься, либо…

– Мы должны измениться.

Он улыбнулся и кивнул:

– Мы должны измениться. Но не чуть-чуть. Мы должны измениться радикально, а это, к сожалению, не может быть осуществлено старой гвардией. Для этого нужны новые люди, смелые, инициативные. С отважным сердцем.

– Но вы…

Она вовремя остановилась. А может, и не вовремя.

Старший суперинтендант Гамаш весело посмотрел на нее:

– Я стар?

– Э-э…

– Э-э? – переспросил он.

– Вы пожилой, – сказала она. – Désolé.

– Не извиняйтесь. Так оно и есть. Однако кто-то должен стоять во главе. Кто-то должен стать расходным материалом.


И в этот момент Мадлен Туссен поняла: ее муж, возможно, во многом прав, но в одном он ошибается. Она не козел отпущения, привязанный к дереву, чтобы отвлечь внимание хищников.

Эту роль взял на себя Гамаш.

– У нас есть неоспоримое преимущество, суперинтендант, – сказал Гамаш. Его голос снова стал четким, деловым. – И даже несколько. Наши предшественники бо́льшую часть своей энергии тратили на нарушение собственных законов и на прикрытие своих делишек. Еще они тратили немало времени на междоусобные войны. Стреляли друг в друга, иногда в буквальном смысле. Преступность вышла из-под контроля отчасти потому, что внимание высших офицеров полиции было занято проблемами собственного обогащения, а отчасти потому, что от картелей поступали немалые деньги за то, чтобы они кое на что закрывали глаза.

– Они ослепили себя ради денег и власти, – сказала Туссен.

– Да уж. Очень по-гречески.

Но сказано это было без улыбки. И она подумала: это шутка или он действительно воспринимает происходящее как древнегреческую трагедию, разыгрывающуюся на подмостках современного Квебека?

– А теперь? – спросила Туссен.

– Вы сами сказали. Мы меняем. Все. Причем делаем вид, будто все остается по-старому. – Он внимательно посмотрел на нее. – Единственная причина, почему мы отправляем полицейские функции так, как отправляем, состоит в том, что кто-то сто лет назад организовал нас подобным образом. Но то, что работало тогда, не работает теперь. Вы молоды. Используйте это как свое преимущество. Наши враги ждут от нас прежней тактики.

Он наклонился над столом и понизил голос, в котором по-прежнему звучала энергия, даже страсть.

– Перестраивайтесь, Мадлен. Создайте нечто новое, смелое. У нас есть шанс. Пока никто не подозревает, что нам это по силам. Пока никто не смотрит. Ваш муж не одинок. Все считают, что Квебекская полиция понесла непоправимый ущерб. И дело не только в ее репутации: она гниет изнутри. Вся конструкция готова рухнуть. И знаете что? Они правы. Так что мы можем либо тратить время, силы и ресурсы, ставя подпорки умирающей структуре, либо начать все заново.

– И что мы должны делать? – спросила Туссен, захваченная его энтузиазмом.

Гамаш откинулся назад:

– Не знаю.

Она почувствовала, что сдувается, как воздушный шарик, но самую малость. В глубине души она радовалась услышанному. Это означало, что можно внести свой вклад в обновление, а не просто исполнять приказы.

– Мне нужны идеи, – сказал Гамаш. – От вас. От других. Я думал об этом.

Этой осенью он часто сидел по утрам и вечерам на скамье над Тремя Соснами, куда приходил вместе с Анри и Грейси. На скамье, на которой было написано: «Удивленные радостью», а над этой надписью другая: «Храбрый человек в храброй стране».

Гамаш смотрел на маленькую деревню, живущую своей жизнью, смотрел вдаль – на горы, лес, ленту золотой реки. И думал. Думал.

Он дважды отвергал предложение стать старшим суперинтендантом Квебекской полиции, главным копом. Отчасти потому, что не хотел стоять на капитанском мостике, когда корабль, которым он восхищался прежде, пойдет на дно. А Гамаш не видел способов его спасения.

Но когда ему сделали предложение в третий раз, он снова сел на скамью и стал думать. О коррупции. О понесенном ущербе.

Он думал о Полицейской академии и молодых рекрутах. Он думал о мирной жизни. О тишине. Здесь, в Трех Соснах. В деревне, которой нет ни на картах, ни на навигаторах.

В безопасности.

Часто к нему присоединялась Рейн-Мари. И они тихо сидели бок о бок. Но однажды вечером она заговорила.

– Я думала об Одиссее, – сказала она.

– Странно. – Он посмотрел на нее. – А я – нет.

Рейн-Мари рассмеялась:

– Я думала о его отставке.

– Одиссей ушел в отставку?

– Да. Он состарился, устал. От войны. Даже от моря устал. И тогда он взял весло и ушел в лес. Он шел и шел, пока не встретил людей, которые не знали, что такое весло. И там, среди этого народа, он обустроил себе дом. Где никто не знал имени Одиссей. Где никто не слышал о Троянской войне. Где он мог жить неузнанным. Жить в мире.

Арман долго сидел совершенно неподвижно и молча, глядя на Три Сосны.

Потом он поднялся и пошел домой. И позвонил.

Одиссей закончил сражение. Выиграл свою войну.

Гамаш пока еще не выиграл. И не проиграл. Ему предстояла как минимум еще одна битва.

И вот он сидел в бистро в Старом Монреале с очень молодым суперинтендантом и разговаривал о кораблях.

– Мой муж был прав, когда говорил о корабле, который дал течь. Но в другом он ошибался. Я не одна.

– Да, не одна.

Туссен кивнула. Она слишком долго оставалась одна и даже не заметила, когда ситуация изменилась. Ее окружали коллеги. Люди, которые стояли не за ней, а рядом с ней.

– Мы должны все построить заново, – сказала она. – Сжечь корабли. Назад пути нет.