Стеклянный отель

Последние вечера на суше


Поначалу ей казалось, что она сможет пережить крах царства денег, остаться в любимом городе и начать здесь новую жизнь. На следующее утро после новогодней вечеринки она проснулась в одиночестве, дрожа от холода, в их пристанище на Манхэттене. Одеяло сползло на пол. Она встала, приняла душ, сварила кофе и несколько минут смотрела в окно на Центральный парк. Она уже знала, что Джонатана арестуют и что она любуется этим видом в последний раз. Джонатан оставил в квартире красивую дорожную сумку кремового цвета со вставками из коричневой кожи. В шкафу висели два платья, которые, как ей казалось, можно выгодно продать, лежали пять тысяч долларов наличными, а в сейфе были украшения. Она спрятала деньги и драгоценности в свой жакет и сложила в сумку, аккуратно свернула платья и сменную одежду.

Затем пошла с чашкой кофе в ванную, взглянула на лакированную коробку, в которой хранила косметику, и замерла. За все время, что она была с Джонатаном, она никогда не появлялась перед ним ненакрашенной. Теперь вид своего лица без макияжа казался ей странным, но тем утром, когда ее лжемуж был на грани ареста или уже находился под стражей в полиции, ее влекла перспектива выглядеть не похожей на саму себя. Винсент пила кофе и рассматривала свое отражение в зеркале. Она заметила, что не так давно достигла некого рубежа, когда в состоянии усталости лицо выглядит не просто утомленным, но и чуть постаревшим. Ей почти исполнилось двадцать восемь.

Она нашла в шкафу маникюрные ножницы и начала методично обрезать волосы. Винсент сразу почувствовала легкость в голове, и еще ей стало чуть холоднее. Спустя полчаса, когда она навсегда покидала это здание, консьерж в лобби долго присматривался к ней, прежде чем его лицо осветила стандартная улыбка. Она зашла в ближайшую парикмахерскую поправить стрижку. «Дети порезали вам волосы, пока вы спали?» – нахмурившись, спросил у нее парикмахер. Затем она купила в аптеке очки с минимальными диоптриями, хотя у нее не было проблем со зрением. Винсент изучила в зеркале в аптеке свой новый образ. Ей казалось, что в очках, с короткой стрижкой и без макияжа она выглядела совсем другим человеком.



Спустя неделю она нашла съемное жилье в пригороде у станции «Хадсон Лайн», в нескольких остановках от Центрального вокзала, – квартиру для помощника по хозяйству: на деле она оказалась комнатой над гаражом, в один угол которой была втиснута ванная, а в другой – крохотная кухня. Она спала на полу на матрасе, обставила свое жилище шкафом, купленным в секонд-хенде Goodwill за 40 долларов, карточным столиком от хозяина квартиры и стулом, который нашла на улице в день вывоза мусора. Больше ей ничего не было нужно. Через три недели после ареста Джонатана она устроилась барменшей в Челси. Короткие смены позволяли ей в свободное время работать стажером на кухне ресторана в Нижнем Ист-Сайде. Там ей нравилось больше, потому что барменам приходится работать на публику. Они всегда окружены людьми, которые следят за каждым их движением. Всякий раз, когда Винсент поднимала голову и видела новые лица у барной стойки, ее на мгновение охватывал ужас: что, если это один из инвесторов?



Полтора года спустя она в первый и последний раз за долгое время увидела Миреллу. Весной 2010-го Винсент стояла за стойкой в Челси, когда в бар вошла Мирелла с компанией из шести-семи человек. Волосы Миреллы были заплетены в великолепные африканские косички, на губах огненно-красная помада. Ее наряд на первый взгляд казался небрежным, но это была особого рода дорогая небрежность, посылавшая закодированные сигналы: толстовка за 700 долларов, джинсы с потертостями, тщательно нанесенными мастерами в Дейтроте, сношенные ботинки за тысячу и так далее. Она выглядела потрясающе.

– Постоянные клиенты, – сказал Нед, перехватив взгляд Винсент. Она сдружилась с ним больше, чем с остальными коллегами; он был мягким по характеру и писал магистерскую диссертацию о поэзии, хотя и не любил об этом говорить. В тот вечер посетителей было не так уж много, но они оба вышли на смену.

– Да? Я их еще ни разу не видела.

Официантка показала Мирелле и ее спутникам столик в углу.

– Просто ты никогда не работала по четвергам.

Мужчина в блестящем синем пиджаке приобнимал Миреллу за плечи. Винсент ужасно хотелось, чтобы Мирелла ее заметила, и в то же время ее тянуло сбежать. Она трижды пыталась до нее дозвониться – сначала в день, когда арестовали Джонатана, потом еще два раза, когда узнала о смерти Файзаля. Каждый раз она попадала на автоответчик.

– Все нормально? – спросил Нед.

– Да-да, – ответила Винсент. – Ты не против, если я отойду на пять минут?

– Нет, конечно, иди.

Винсент выскользнула на улицу через дверь на кухне и немного прошлась. Казалось, всего за одну ночь неожиданно зацвели вишневые деревья, и теперь цветы сияли в темноте, будто множество огоньков на ветках. Но бесконечно курить одну сигарету невозможно, и когда она вернулась в бар, Мирелла с одной из подруг отделилась от компании и подошла к стойке. Мирелла была вправе высказать ей все, что думала, любые обвинения и проклятия, какие только были у нее на уме последние два года, и Винсент ответила бы, что ей невыразимо жаль, что если бы она хоть о чем-то знала – или по крайней мере подозревала, – то, разумеется, немедленно рассказала бы Мирелле и сама позвонила в ФБР. Я не знала, хотелось ей сказать Мирелле, я ничего не знала, но мне очень, очень жаль. И тогда они могли бы разойтись с миром, и хоть не полностью, но снять груз с души.

– Здравствуйте, – сказала Мирелла, вежливо улыбаясь Винсент, – у вас есть закуски?

– О, отличная идея, – добавила ее подруга. На вид она была ровесницей Винсент и Миреллы, лет тридцати с небольшим или около того, с ослепительно-белыми крашеными волосами и стрижкой боб в стиле флапперов[6] 1920-х.

– Закуски, – повторила Винсент. – Да-да, ореховая смесь или сухарики?

– Ореховая смесь! – воскликнула флаппер. – Господи, это как раз то, что нужно. Мартини невыносимо сладкий.

– А хотя можно нам и то и другое? – спросила Мирелла, пока на нее неотрывно смотрела Винсент.

– Конечно. Ореховая смесь и сухарики, сейчас мы вам все принесем. – Она будто бы оказалась во сне.

– Я уже сто лет не ела ореховую смесь, – поведала Винсент девушка-флаппер.

– Что ж, ты многое потеряла, – откликнулась Мирелла.

Винсент чувствовала себя так странно, словно наблюдала за своими действиями со стороны. Она видела, как ее руки насыпали ореховую смесь и сухарики в маленькие стальные миски. Мне приснилось, как ты пришла ко мне в бар и не узнала меня. Она осторожно поставила миски на барную стойку перед своей некогда лучшей подругой, та сказала «спасибо», не глядя на Винсент, и вернулась к разговору.

– У Нью-Йорка есть одна особенность, – сказала подруга Миреллы, когда Винсент отвернулась, – все отсюда уезжают. Я думала, хоть меня это не коснется.

– Все думают про себя, что их это не коснется.

– Наверное, ты права. Просто мои друзья начали переезжать еще десять лет назад – в Атланту, Миннеаполис или еще куда-нибудь, а я думала, что уж я-то останусь и добьюсь успеха.

– Но ведь в Милуоки у тебя лучше с работой?

– Там бы я могла себе позволить огромную квартиру, – ответила флаппер. – Или даже целый дом. Не знаю, просто так банально жить в Нью-Йорке лет до тридцати, а потом уехать.

– Да, но на то есть причины, – возразила Мирелла. – Тебе никогда не казалось, что где угодно жить было бы проще, чем здесь?

Посмотри на меня, думала Винсент, обрати на меня внимание, скажи вслух мое имя, но Мирелла совершенно не замечала ее, как будто они были незнакомы.

– Извините, – обратилась к ней Мирелла.

Винсент сняла очки и обернулась.


– Мирелла, – сказала она.

– Можно мне еще коктейль? – Она будто не слышала, что ее назвали по имени.

– Конечно. Что предпочитаешь, Мирелла, «Воскресное утро»?

– Нет, просто старый добрый «Космо».

– Я думала, тебе не нравится «Космо», – сказала Винсент.

– А мне, пожалуйста, еще одну «Полночь в Сайгоне», – вмешалась флаппер.

– Хорошо, сейчас, – ответила Винсент.

Возможно ли, чтобы ее и впрямь не узнавала лучшая подруга? Скорее Мирелла мстила ей, притворяясь, что не узнает, а может, она играла в ту же игру, что и Винсент, живя под прикрытием, только ее прикрытие было более масштабным и она намеренно не узнавала никого из своей прошлой жизни; или, может быть, Винсент сходила с ума и все ее воспоминания были ненастоящими.

– Один «Космополитен» и одна «Полночь в Сайгоне». – Винсент поставила на барную стойку бокалы с коктейлями.

– Спасибо, – сказала Мирелла, и Винсент услышала звон бокалов, когда отвернулась. Она высыпала деньги из банки для чаевых.

– Рановато, не думаешь? – Нед посмотрел на нее с любопытством. В баре остались только Мирелла и ее подруга, и они увлеченно беседовали.

– Нед, прости, но сегодня тебе придется самому закрыть бар. – Винсент разделила чаевые на две стопки и положила одну из них себе в карман.

– Что случилось? Ты заболела?

– Нет, я увольняюсь. Извини.

– Винсент, ты же не можешь просто так…

– Почему же, могу, – прервала его Винсент и развернулась к выходу.

После истории с Алкайтисом она стала безжалостной как никогда прежде. Она вышла на улицу через дверь на кухне. Мирелла на нее даже не взглянула. Она и представить не могла, что Мирелла проявит такое ледяное равнодушие, но, в конце концов, они с ней были актрисами. «Ты не из мира денег», – как-то сказала ей Мирелла в другой, уже бесконечно далекой жизни. Если они с такой непринужденностью вращались в чуждом им мире денег, сумев скрыть свое происхождение, что же удивительного в том, что Мирелла притворилась, будто незнакома с Винсент? Они обе превосходно умели притворяться.

Тем вечером она отправилась в ресторан Russian Café в Нижнем Манхэттене, куда часто захаживала в годы жизни с Алкайтисом, хотя если бы ее там сейчас узнали, то развернули бы на пороге. В тот день работала ее любимая управляющая, женщина лет тридцати с чем-то по имени Ильева; она разговаривала с легким русским акцентом и однажды вскользь упомянула, что получила грин-карту в обмен на свидетельские показания по уголовному делу.

– Вы без пальто? – спросила Ильева, подойдя к столику Винсент. – Обморозитесь же.

– Я только что бросила работу, – сообщила ей Винсент. – А пальто осталось в комнате для персонала.

– Уволились?

– Я так и сказала.

– Будете бокал красного за счет заведения?

– Спасибо, – ответила Винсент, хотя вино здесь было ужасным. Прелесть этого места была не в вине, а в атмосфере. Здесь было тепло, горел тусклый свет, пахло кофе и чизкейком, из колонок доносились песни Нины Симоне, и оцепенение, охватившее Винсент, постепенно стало проходить. Этот ресторан остался единственным связующим звеном между царством денег и ее нынешней жизнью.

– Так что теперь? – спросила Ильева, поставив перед ней бокал вина. – Опять пойдете работать в бар?

– Нет, у меня есть вторая работа в другом месте, – ответила Винсент. – Попрошу, чтобы мне там дали больше смен.

– Вы ведь там работаете на кухне? То есть хотите стать шеф-поваром, открыть свой ресторан?

– Нет, – ответила Винсент. – Наверное, я хочу поработать в море.



Мать Винсент отправилась в морское плавание, когда ей было двадцать с небольшим. Винсент постоянно уговаривала ее рассказать истории из молодости, гораздо чаще, чем отца, потому что его биография казалась куда более прозаичной – обыкновенное детство в пригороде Сиэттла, учеба на философском факультете, потом отчисление и работа арбористом. Прошлое матери Винсент было окутано тайной. У нее было трудное детство в маленьком городке в прериях: она росла с тетями, дядей, бабушками и дедушками (Винсент сразу дали понять, что видеться с ними она не будет); в семнадцать переехала на восток, в Новую Шотландию, работала официанткой и писала стихи, а в девятнадцать стала стюардессой на корабле канадской береговой охраны, который снабжал проходящие судна всем необходимым для навигации. Она одновременно любила и ненавидела эту работу. Она видела северное сияние и проплывала мимо айсбергов, но в то же время постоянно мерзла и боялась умереть от клаустрофобии, поэтому ушла после двух вахт и стала ездить по стране с новым бойфрендом. Она нигде не знала покоя. Спустя год ее друг уехал в Ванкувер и поступил на медицинский, а мать Винсент кое-как перебивалась в Кайетт, сочиняла стихи, которые иногда печатали малоизвестные литературные журналы, ездила на лодке или автостопом в Порт-Харди и там убирала за деньги дома, а потом влюбилась в женатого мужчину – отца Винсент – и забеременела. Ей было всего двадцать три.

Мать Винсент не любила рассказывать о своей семье. «Они не очень хорошие люди, – говорила она. – О них не стоит вспоминать, не спрашивай, солнце». Но среди тех историй, которые она соглашалась рассказывать, Винсент больше всего нравилось слушать о работе на корабле береговой охраны, и она так часто просила маму их повторить, что они словно стали ее собственными воспоминаниями: она никогда не бывала на том берегу, но будто своими глазами видела северное сияние в зимнем небе и безмолвные пики айсбергов в темно-сером море. После того как пропала мать, Винсент пыталась представить ее частью этой картины – вот она смотрит на айсберг, ее взгляд устремлен к северному сиянию – но какой на самом деле была ее мать в двадцать – двадцать один год? Так трудно представить своих родителей во времена до своего рождения. В памяти Винсент мать навсегда осталась тридцатишестилетней, потому что именно в этом возрасте она зашла в комнату к тринадцатилетней Винсент, поцеловала ее в макушку – Винсент читала и едва взглянула на нее поверх книги – и сказала: «Я немного поплаваю на каноэ, солнце, и скоро вернусь», а потом в последний раз спустилась вниз по лестнице.



На следующий день после встречи с Миреллой Винсент добралась на поезде до города, затем пересела на метро в южном направлении, доехала до конечной и пошла на белый песчаный пляж на краю города снимать волны. Было холодно и пасмурно, но холод бодрил. Далеко на горизонте проплывал контейнеровоз. Она думала о матери, а потом, глядя на корабль, неожиданно стала вспоминать одну из последних ночей в отеле «Кайетт», через день или два после встречи с Джонатаном. В ту ночь он ужинал в баре, и они разговаривали, когда вошел еще один гость, с женой. Она не помнила его имя, но ей запомнилась одна деталь из его разговора с Джонатаном: «Я работаю в судоходстве», – сказал он, когда они коснулись темы работы, и ей запало это в память, потому что было очевидно, что он любит свою работу: его лицо буквально сияло, когда он заговорил о ней. Спустя годы, стоя у океана холодным весенним днем, она опустила камеру, чтобы понаблюдать за плывущим кораблем. Получится ли у нее попасть на работу в море?





Джеффри


– Таиланд, – повторил Джеффри, стоя на борту Neptune Cumberland осенью 2013 года. – Почему ты хочешь поехать в отпуск в Таиланд?