Стеклянный отель

Вместе с ней в поезде ехали в основном маньяки из финансовой индустрии с лихорадочным блеском в глазах; они не отрывались от своих экранчиков, посылая и получая сообщения с других континентов. Целый ряд сидений рядом с Винсент был пуст. Дождь остановился, на смену ночи пришли тени и мутный рассвет, города превратились из скопления огней в силуэты крыш. Как Пол мог так поступить, крутилось у нее в голове, как он мог ее так обмануть, но она слишком устала, чтобы сосредоточиться на этой мысли, и погрузилась в сумеречное состояние между сном и явью, пока за окном проплывали и исчезали города в промежутках между лесами. Она проснулась, когда поезд прибыл на Центральный вокзал.

Это было ее последнее утро в царстве денег. Она позавтракала в ресторане при отеле у вокзала. Потом провела час в книжном магазине, в других магазинах, читала газеты и пила кофе в эспрессо-баре в Челси. Затем с ней произошло нечто странное: она вышла из эспрессо-бара, наткнулась на группу туристов, столпившихся вокруг гида, который поднял красный зонтик, и на мгновение увидела среди них свою мать. Всего на секунду, но ошибки быть не могло – длинная каштановая коса, красный кардиган, который она надела в день, когда утонула, – а потом толпа двинулась дальше, и мать пропала. Винсент еще долго стояла на тротуаре и смотрела вслед туристам. Может, у нее галлюцинации? Она шла дальше по серым улицам и искала в себе признаки сумасшествия, но ничто вокруг не казалось странным. Центральный парк выглядел черно-белым, с темной массы деревьев под бесцветным небом капала вода.

Она подходила к Метрополитен-музею, когда ей позвонил Джонатан.

– Сегодня рождественская вечеринка, – сказал он. – Ты не против зайти в офис около семи тридцати, и мы бы пошли туда вместе?

– В семь тридцать, отлично, – ответила Винсент. – Жду с нетерпением.

На самом деле она совершенно забыла о вечеринке. Платье, которое она планировала надеть, осталось в шкафу в спальне особняка в Гринвиче, а в их квартире в Нью-Йорке не было ничего подходящего. Но последние часы царства денег все еще длились, ей было не о чем беспокоиться, и она могла спокойно побыть в музее рядом со своей любимой картиной. Она влюбилась в «Мыслителя» Томаса Икинса – большой портрет мужчины в черном костюме, на вид лет тридцати, с руками в карманах, погруженного в размышления. За последние пару недель она уже несколько раз приходила в галерею и стояла перед этой картиной, которая отчего-то глубоко ее трогала. Маме она бы понравилась, думала Винсент.

Собравшись уходить, она заметила знакомого мужчину. Он стоял чуть поодаль и рассматривал то же полотно.

– Оскар, – обратилась она к нему. – Вы ведь работаете с моим мужем?

– Да, в отделе управления активами. – Они пожали друг другу руки. – Рад вас видеть.

– Не сочтите за флирт, – сказала Винсент, – но мне интересно, вы часто здесь бываете?

– Не так часто, как хотелось бы. Я немного изучал историю искусств в колледже, – добавил он, словно оправдывая свое присутствие в музее. Они разошлись после короткой светской беседы – «Вы будете сегодня на вечеринке?» – и она не придала бы ей значения, если бы не осознала, что впервые задумалась над ограничениями, которые налагала на нее сделка с Джонатаном. Обычно ей нравилось проводить с ним время, она не имела ничего против него, но недавно ее стали посещать мысли, что было бы неплохо влюбиться – или, по крайней мере, спать с кем-нибудь, кто бы ей искренне нравился и кому она при этом ничем не была бы обязана. Она поймала такси и поехала в магазин Saks Fifth Avenue, походила по нему под ослепительным светом ламп и спустя час вышла с синим бархатным платьем и туфлями из черной лаковой кожи. Впереди оставалась масса свободного времени. Только не думай про Пола: он сейчас, наверное, сидит в студии и сочиняет музыку для видео, которые украл у тебя. Она поймала еще одно такси и поехала в деловой район, в свое любимое кафе. Она провела два часа в Russian Café, пила капучино и читала газету International Herald Tribune.

К пяти часам она уже не могла усидеть на месте, поэтому собралась и вышла на улицу под дождь. Она решила найти другое кафе. Она доедет до Мидтаун и остановится неподалеку от офиса Джонатана, чтобы прийти к нему ровно в назначенное время. Но на полпути к станции «Боулинг-Грин» ее захлестнуло чувство, что если она спустится в метро, то ее ждет неминуемая смерть. В тот миг она знала это так же точно, как собственное имя. Винсент обернулась и, спотыкаясь, побежала вверх по ступенькам, проталкиваясь между другими пассажирами в отчаянных поисках скамейки, пока не упала в обморок. Она еще ни разу не падала в обморок, но это чувство было ни с чем не спутать – звенящую пустоту в голове, когда замираешь на краю пропасти. «Надо спросить у мамы», – подумала она, и вслед за этим у нее мелькнула в голове не менее иррациональная мысль: «Мама ждет меня в метро».

Винсент добралась до ближайшей скамейки, тяжело дыша, и только спустя несколько минут очнулась и поспешила открыть зонтик. Кажется, она довольно долго так сидела, пряча лицо за зонтиком, пытаясь отдышаться и перестать плакать. Если у нее начались панические атаки – раньше с ней такого не бывало, но, судя по всему, на лестнице произошло именно это, – то дела обстояли хуже, чем она полагала; ее внутренняя система дала сбой. Она сидела неподвижно, пока не задышала ровнее, прислушиваясь к шелесту дождя над зонтиком и глядя на ноги прохожих.

В кармане у нее завибрировал телефон, и она увидела на дисплее имя секретаря Джонатана.

– О, прекрасно, спасибо, – воскликнула она, – а у вас как дела?

– Послушайте, – сказала секретарь вместо ответа на вопрос, – мистер Алкайтис спрашивает, не сможете ли вы подойти в офис чуть раньше. Он говорит, это срочно.

– Конечно. – Джонатан мог «срочно» вызвать Винсент разве что затем, чтобы она помогла ему выбрать галстук для вечеринки. – Передайте ему, что я уже иду.



Автомобиль – худший способ передвижения по Манхэттену в час пик, но Винсент не могла рисковать и снова спускаться на станцию «Боулинг-Грин», поэтому поймала такси. Оно едва ползло сквозь лавину машин, мимо проплывали, как в замедленной съемке, темные улицы, и в миле от офиса Винсент вышла и зашагала к зданию. «Ты просто слишком устала, – говорила она себе. – С тобой все в порядке. У любого бы случилась паническая атака после трех бессонных ночей. Любому было бы немного не по себе после того, что сделал Пол». Глядя в зеркало в лифте Gradia Building, она быстро откинула с лица мокрые волосы и постаралась не присматриваться к темным кругам под глазами. Двери открылись на восемнадцатом этаже во всем его великолепии.

– Добрый день, миссис Алкайтис. Можете войти, – сказала ей секретарь Джонатана. Ее звали Симоне. Спустя несколько месяцев она станет ключевым свидетелем стороны обвинения.

Когда Винсент вошла в офис, Джонатан сидел за столом, сжав руки, и ее сразу поразила его неподвижность. Его было не отличить от восковой статуи. В комнате находились и другие люди. Дочь Алкайтиса Клэр прислонилась к дивану, сжав голову руками, а на другом конце дивана сидел мужчина в дорогом костюме с расплывшейся талией и седеющими волосами, на вид лет шестидесяти.

– Здравствуйте, – сказала Винсент. Имя этого мужчины вылетело у нее из головы.

– Миссис Алкайтис, – произнес он бесцветным голосом. – Меня зовут Харви Александр. Я работаю с вашим мужем.

– Да, конечно, мы уже встречались. – Винсент пожала ему руку. Что с ними всеми стряслось? У Харви было выражение лица как на похоронах. Руки Джонатана по-прежнему были сжаты, и Винсент заметила, что у него побелели костяшки. Винсент и Клэр не питали большой симпатии друг к другу, но они поддерживали видимость таковой, и Клэр всегда здоровалась с ней, когда Винсент входила в комнату.

– Кто-нибудь мне расскажет, что произошло? – спросила Винсент как можно более легким тоном, раз уж в ее обязанности входило изображать легкость.

– Пожалуйста, закрой дверь, – сказал Джонатан. Винсент выполнила его просьбу, но после этого он ничего не сказал, а все остальные в комнате старались на нее не смотреть, поэтому она решила отвлечь себя мелкими делами. Она поставила рядом с вешалкой свою сумку из Saks Fifth Avenue, сняла пальто и повесила его, сняла перчатки и положила их на сумку и, наконец, когда дел больше не осталось, села в кресло для посетителей, скрестила ноги и стала ждать. Так они сидели в тишине еще несколько секунд. Казалось, они разыгрывают пьесу, в которой все разом забыли следующую реплику.

– Кто-то должен ей рассказать, – заговорила наконец Клэр, и Винсент с ужасом заметила, что Клэр плачет.

– Что рассказать?

– Винсент, – начал Джонатан, но слова давались ему с трудом, и он прижал ладони к глазам. Он что, тоже плакал? Винсент вцепилась в подлокотники кресла.

– Скажите мне, – потребовала она.

– Послушай, Винсент, мой бизнес – не весь, не брокерская компания, в которой работает Клэр, а отдел управления активами, он… – Дальше он не смог продолжить.

– Ты обанкротился? – Винсент внимательно следила за новостями. В последние недели 2008 года цены на акции падали, а банки начинали лопаться.

– Да нет, все гораздо хуже! – Голос Клэр истерически срывался. – Гораздо хуже, черт подери.

– Полагаю, нам нельзя забывать, что все, что мы сегодня скажем вслух в этой комнате, скорее всего, потом прозвучит и в суде, – сказал Харви. Он говорил очень спокойным голосом, уставившись на картину на стене с изображением яхты Джонатана. Он казался до странного отрешенным от происходящего.

– Да расскажи ты ей наконец, – сказала Клэр.

– Поосторожнее, – отозвался Харви тем же равнодушно-спокойным тоном.

Спустя несколько мучительных мгновений Джонатан задал вопрос:


– Винсент, ты знаешь, что такое схема Понци?





Часть третья




X

Офисный хор

Декабрь 2008 года





1.


То, что мы все перешли черту, было очевидно, но спустя время мы с трудом могли понять, где именно она пролегала. А может, у каждого из нас была своя черта, или мы пересекли одну и ту же, но в разное время. Симоне, новая секретарша, понятия не имела об этой черте до самого дня ареста Алкайтиса, в день новогодней вечеринки в 2008-м, когда поздним утром к нашим столам подошел Энрико и сообщил, что Алкайтис велел всем собраться в час дня в конференц-зале на семнадцатом этаже. Прежде такого не бывало. Мы соблюдали правила соглашения, но никогда его не обсуждали.

Алкайтис пришел в 13:15, сел во главе стола и, ни на кого не глядя, сказал:

– У нас проблемы с ликвидностью.

В комнате не хватало воздуха.

– Я договорился насчет кредита в брокерской компании, – продолжал он. – Мы направим его через Лондон и пометим денежный перевод как доходы от торговли в Европе.

– Этого займа будет достаточно? – тихо спросил Энрико.

– Пока да.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Симоне с кофе. Все старательно отводили глаза. Симоне работала у нас всего три недели и не участвовала в соглашении, но сразу почуяла неладное. Атмосфера в помещении была словно наэлектризована, как перед грозой. Она была уверена, что перед ее приходом кто-то сообщил нечто ужасное. Только на лицо Рона вернулась улыбка. Джоэль смотрела на нее невидящим взглядом. Оскар не отрывался от блокнота, лежавшего перед ним на столе, и Симоне показалось, что он плакал. Энрико и Харви уставились в пустоту. Алкайтис кивнул, когда она вошла, и следил за ней взглядом, пока она не вышла. Симоне разлила кофе по чашкам и закрыла за собой дверь, но не ушла, а замерла в коридоре, прислушиваясь. Ей показалось, что молчание за дверью длится неестественно долго.

– Слушайте, – заговорил наконец Алкайтис, – мы все понимаем, чем здесь занимаемся.

Позже некоторые из нас притворялись, что не слышали этого, но показания Симоне подтвердили отчеты тех, кто слышал. Те же люди притворялись, что позже не слышали слов Джоэль «Я такая же потерпевшая, как и инвесторы мистера Алкайтиса», но судья с ней не согласился и приговорил ее к двенадцати годам; в другую крайность ударился Харви Александр, который с жаром подтвердил все показания Симоне и в приступе самобичевания продолжал со слезами сознаваться даже в том, в чем его не обвиняли – от раздувания счетов до кражи канцтоваров из офиса, пока обескураженные следователи делали пометки и мягко пытались вернуть разговор в русло текущего расследования.

Но для тех из нас, кто слышал слова Алкайтиса на собрании, – тех из нас, кто признался в этом, – его заявление маркировало финальную черту или, вернее сказать, тот момент, когда стало невозможно игнорировать рельеф местности и притворяться, что черта не была пересечена. Разумеется, все мы знали, чем мы здесь занимаемся. Мы не были идиотами, если не считать Рона. Мы копались в бумагах, или рассматривали свои записи, или глядели в пространство и представляли, как сбежим из страны (Оскар), или смотрели в окно, твердо решив уехать из Штатов (Энрико), или обреченно смотрели в окно с чувством, что уже слишком поздно бежать (Харви), или утешали себя иллюзией, что все как-нибудь уладится (Джоэль).

Рон глазел по сторонам и казался сбитым с толку. Мы уже замечали, что он частенько выглядел растерянным, но тогда он будто бы и вправду не понимал происходящего, что было крайне странно: чем, по его мнению, мы занимались, если не схемой Понци? Когда мы обсуждали между собой соглашение, как мы его называли, что еще мы могли иметь в виду? Он огляделся в полной тишине, прокашлялся и сказал: «Ну, вообще-то сейчас у нас так много торговых операций в лондонском офисе».

Тишина после его реплики стала еще более ужасающей, если это вообще возможно. В лондонском офисе не было и не могло быть никаких торговых операций, потому что весь офис состоял из единственного сотрудника с пятью адресами электронной почты, который в основном пересылал деньги в Нью-Йорк, изображая видимость сделок в Европе.

– Хорошо подметил, Рон, – мягко сказал Харви с ноткой грусти в голосе.

Собрание закончилось через несколько минут. Офисы Алкайтиса в здании Gradia Building занимали 17-й и 18-й этажи, и после совещания он оставил нас в маленьком мрачном кабинете на 17-м, а сам поднялся по лестнице на 18-й этаж, в другой мир. Алкайтис занимал весь этаж целиком, и там все сияло. Люди на 18-м занимались, по мнению их клиентов, тем, что рекомендовали и продавали акции и другие ценные бумаги. Сто человек на 18-м этаже работали в брокерской фирме, и ФБР пришло к выводу, что они делали это совершенно легально. Мы же на 17-м совершали преступные действия с инвестициями клиентов, и дурной умысел словно находил отражение и в обстановке наших офисов. Если 18-й этаж состоял из моря стеклянных столов, выстроенных в идеальном геометрическом порядке на мягких серебристых коврах, то на 17-м лежал выцветший за тридцать лет ковер неопределенного цвета, на стенах висели хлопья краски, а в кабинетах стояла подержанная мебель и горы коробок с файлами.

Когда Джонатан Алкайтис поднялся на 18-й, он увидел, что Симоне разговаривает с одним из инвесторов. Большинству инвесторов не разрешали заявляться сюда без предупреждения, особенно тем, кто, как Оливия Коллинс, вложил меньше миллиона долларов, но Алкайтис всегда испытывал к ней теплые чувства. Она знала его давно умершего брата Лукаса. Когда Алкайтис увидел Оливию, 74-летнюю женщину, одетую во все черное за исключением огромного бирюзового шарфа, Симоне показалось, что на секунду он вздрогнул, и только потом на его лице появилась улыбка.

– Добрый день, дорогая. – Алкайтис расцеловал ее в обе щеки на французский манер.

– Я была тут неподалеку, – сказала Оливия.

– Тогда я рад, что вы зашли. Кофе?

– Пожалуй, не откажусь.

Симоне приготовила кофе и отнесла его в офис Алкайтиса, где Оливия рассказывала о какой-то выставке, говорила позже Симоне следователям, или о чем-то вроде того. Чтобы бороться со смертельной скукой на работе, Симоне придумывала себе разные игры: например, когда ее просили приготовить кофе, она представляла, что участвует в загадочной кофейной церемонии с необычайно высокими ставками, ритуале, где все зависело от точности ее жестов. То же самое она делала и с кофе для Алкайтиса и Оливии: поставила поднос точно в середине стола, расставила фарфоровые чашки ровно посередине блюдец, а потом – и это было крайне необычно – Алкайтис поднял вверх палец, прервав монолог Оливии, и обратился к Симоне:

– Симоне – Оливия, мне ужасно жаль прерывать наш разговор, мне было очень интересно, надеюсь, вы потом расскажете остальное, – Симоне, ты не могла бы сегодня остаться допоздна и помочь с проектом?

– Конечно, – ответила Симоне, но, возвращаясь к своему столу, почувствовала себя обманутой, поскольку была уверена, что вовсе не обязана перерабатывать: ее рабочий день длился с девяти утра до пяти вечера. Оливия вышла спустя несколько минут, явно уязвленная – она привыкла, что Джонатан посвящал ей не меньше часа своего времени, – и закрыла за собой дверь офиса.



После совещания прошло всего полчаса, но этажом ниже, на 17-м, у каждого из нас была куча дел. Харви сходил в подсобку за новым блокнотом, сел за стол и начал писать признательные показания; Джоэль решила прогуляться вокруг здания, что ничуть не уменьшило ее панику; Энрико сел за компьютер, купил билет на самолет в Мехико, распечатал его и ушел, ни на кого не глядя; Рон в смятении сел за стол и стал смотреть видео с котами и ставить «лайки» под чужими постами на «Фейсбуке», пытаясь избавиться от навязчивого ощущения, что что-то пошло не так. Оскар целых полтора часа изучал цены на недвижимость в Варшаве, потом семь минут выяснял, с какими странами у США нет соглашения об экстрадиции, потом еще 23 минуты смотрел цены на недвижимость в Казахстане, где жили его двоюродные братья, и, наконец, вышел из своей учетной записи, выключил компьютер и вышел из офиса, намереваясь переждать где-нибудь – где угодно – оставшиеся часы до вечеринки. Был еще только полдень, но он думал, что будет совсем не против, если его уволят.