Светлый путь в никуда

Она мертва.

Нет, она по-прежнему здесь, потому что он думает о ней все эти дни постоянно.

После похорон. После всего, что случилось.

– Вика… брось, ты и так пьяная. Иди ко мне.

Тень начала таять в свете ночника. И превратилась в воспоминание.

Их первая ночь после той драки, в которой она спасла его…

– Какой ты хорошенький, – сказала она ему там тогда. – Ты, наверное, больше по мальчикам, а? Такой красавчик?

– Я больше по девочкам, – сказал он ей и обнял ее без предупреждения.

Поцелуй. В подсобке бара «Горохов» в каморке с монитором видеокамер и кожаным диваном. Вроде как за ними кто-то подглядывал в щель неплотно прикрытой двери.

Она была пьяная и разгоряченная дракой. И сама обвилась вокруг него, стаскивая с него футболку. Платье у нее было шелковое с запахом от Дианы фон Фюрстенберг. Он неплохо разбирался в модных марках. Потяни за веревочку – пояс такого платья, все и откроется.

Но за ними подглядывали. И место было смурное. И срамное. Так что долго они там не задержались.

Он повез ее к себе в ту ночь. В свою нору.

– Чем расплатиться с тобой, прекрасная незнакомка?

– Мне пятьдесят пять лет.

– Возраст желаний.

– И меня Вика зовут.

– Виктория… ну, конечно, победительница… Так чем заплатить тебе?

– Ты на своих сверстников не похож. Они сейчас все только в свои айфоны пялятся. Вскинет глаза по семь копеек, что-то промычит – ага, угу – и снова в свой смартфон.

– Я другой. Седьмая планета в созвездии Стрельца.

– Да, – она изучала его, дыша алкоголем. – Язык у тебя классно подвешен.

– Можем поболтать. А можем и… Твой муж тебя лижет? Я могу.

– Это не твоя фраза. Это из фильма «Стыд». А ты дрянной воришка… У меня нет мужа. У меня только мать и дочь.

– Ты меня спасла. Я не хочу быть в долгу. Я всегда плачу свои долги.

– Ты уже заплатил. Налетел на меня, как ястреб, там, в этой каморке. Прямо сразу с поцелуями. А вот схлопотал бы по морде и от меня тоже. За дерзость.

– Не схлопотал.

Он обнял ее. И поцеловал в губы, горькие от коньяка. Она ответила ему пылко. Обвила его шею руками, дыша прерывисто и все жестче и требовательнее работая языком. Он сразу понял, что у нее давно, очень давно не было мужчины. В общем-то, он понял это еще там, в подсобке бара.

Она прижалась к нему животом и сама начала расстегивать его джинсы.

Он раздел ее в ту их самую первую настоящую ночь сам и в доли секунды. Толкнул на кровать – она упала, она все же была очень пьяна. Раздвинула ноги и смотрела, как он стоит у кровати, давая ей возможность увидеть себя. Свое тело, свою силу. Он сам разглядывал ее тоже и видел все ее недостатки – возраст, дряблую кожу на внутренней стороне бедер, маленькие, но уже безнадежно обвисшие груди. Но, несмотря на все это, возбуждался все сильнее и сильнее.

Она возбуждала его собой.

Всеми своими недостатками.

И этой нездоровой худобой, вызванной пьянством.

И своими острыми как бритва скулами, тонкими губами, глазами, что сейчас мерцали, как у голодной мартовской кошки.

– Ох, какой большой…

Она протянула руку, коснулась его. Погладила, потом сжала, наблюдая, как сокращаются мускулы на его животе – накачанном и впалом – от наслаждения и предвкушения, когда женская рука ласкает, притягивает… начинает доить…

Он стиснул ее запястье.

– Не трожь, я сам, – он опустился на колени между ее ног, наклонился к ней. – Ты не ответила на мой вопрос. Как расплатиться с тобой?

– Глупый вопрос. Ты же голый. И у тебя стоит на двенадцать.


– Любить или служить?

– Ты дурак? Ненормальный, что ли?

– Служить – работать задаром, сколько скажешь. Сколько велишь.

– Я не хозяйка фирмы. И бутиков у меня нет. Знаешь, и банка тоже нет. И ресторана. Я такая вся пролетарская. Такая вся бессребреница. А ты по девочкам, да? По богатым девочкам?

– Ну, ты тоже не нищенка, – он поднял ее ногу в босоножке от «Прада» на высоченном каблуке – той самой «Прада», которой она разбила яйца дебилу у бара.

Погладил икру, ступню, поцеловал возле пальцев, осторожно расстегнул ремешок босоножки. Снял. Положил ее ногу себе на плечо.

Она завороженно следила за всеми его манипуляциями.

– Любить, – сказал он.

И в следующий миг взял ее так, что она сразу закричала.

Он не думал, что все так обернется – что и его эта ночь захватит…

Она выгибалась на постели, как лоза под ветром. На ее худой шее – жилы. Она разбрасывала руки, как морская звезда, не обнимая его, и одновременно так сильно, сладко, горячо сжимая его там, внутри, давая почувствовать и ему тоже всю остроту наслаждения этой дикой животной ночи.

Он трудился на ней неистово и сам уже кричал бог знает что. Может, и много лишнего… Уже плохо контролировал себя, потому что сгорал. Изливал свое семя в ее ненасытное лоно.

Протянул руку и схватил ее за горло, сжимая ее гортань, увеличивая стократно силу оргазма, пока она не захрипела в его руках, почти умирая…

Только в этот миг он опомнился.

Пелена спала.

Он отпустил ее.

Когда волны улеглись, она взирала на него ошеломленно. Испуг, радость, изумление, восторг, жажда – все смешалось в том ее взгляде.

Он понял, что подчинил ее себе.

– Было классно. Трахаешься как…

По ее смятенному взгляду он понял, она просто не может подобрать слов тому, что чувствует сейчас. Поэтому выражается пошло и…

– Как Адонис, – прошептала она вдруг, протягивая к нему худые руки. – О, ты его новое воплощение… Где же я найду вепря, чтобы покончить с тобой, когда ты бросишь меня?

Он сообразил, что она упоминает какой-то греческий миф. Образованная… пьющая женщина… отвязная, смелая… наглая и…

В какой-то краткий миг даже захотелось ее защитить. Чисто мужской исконный инстинкт. Но он запретил себе.

– Вика, – прошептал он.

В его комнате стояла мертвая тишина. Ночь при включенном свете, который все равно не отпугивал старые кошмары.

Он был один. Но подушка его кровати еще хранила слабый терпкий аромат ее дорогих духов.





Глава 16

25 июля




– Федор Матвеевич, вы думаете, что этот пистолет и есть та «беретта» тридцать пятого года, про которую эксперт-баллистик говорил? – спросила Катя, когда они вышли за ворота и сели в машину. – В Албании в пятидесятых много было итальянского оружия. Ходжа мог подарить Первомайской именно «беретту». И с трудом верится, что она выбросила такой подарок.

– Я хочу понять сейчас, Катя, одно – а был ли взлом, – ответил Гущин. – Все так демонстративно на него указывает, но… Если двери террасы не взломали первоначально, а инсценировали взлом уже после убийства, а я не могу на этот вопрос сейчас ответить ни да, ни нет, то остается одно: убийцу в дом пустили сами Первомайские. Это значит, он был хорошо знаком либо всем троим, либо кому-то из них – если этот кто-то его впустил. И Виктория могла это сделать, и Анаис. И она – старуха Клавдия. Пусть она и в инвалидном кресле, но она была мобильна и подвижна. Могла дверь открыть. Если Эсфирь нас обманывает насчет того, что от пистолета избавились, значит, он находился в доме. И убийца мог об этом знать. Сама Эсфирь это знала. И ее бы впустили в дом – она свой человек.

– Вы и ее в убийстве подозреваете?

– А ты разве нет?

– А причина?

– Многое могло накопиться за столько лет совместной жизни. Старая злоба, давние конфликты. Такое ощущение от общей картины убийства, что на Клавдии выместили гнев.