Светлый путь в никуда

– Старый преданный литсекретарь?

– Она в доме не боится ночевать.

– Я тоже это отметила, Федор Матвеевич.

– Чего бояться какого-то там головореза, если ты сама… сама достала «беретту» из тайника. Или подобрала ее тогда, много лет назад, когда ее выбросили, и спрятала в укромном месте.

– Ивана Титова тоже в дом пустили бы, – сказала Катя после паузы. – И его мать Светлану. Мало ли что ее уволили. А в дом бы пустили. Она и сейчас там. И тоже собирается ночевать. Вы поведению Эсфири удивляетесь, Федор Матвеевич. А я вам удивляюсь.

– Что так вдруг? – Он смотрел на Катю.

– Да так. Никогда бы не подумала, что вы… прямо кладезь литературных цитат. И детские стишки, и Булгаков, и Чуковский. «Повернулся, улыбнулся, засмеялся крокодил и злодея Бармалея…» Федор Матвеевич, а это вы – глотатель злодеев. Похожи на харизматичного персонажа.

– Не кокетничай со мной. Слыхала, что тетка в баре сказала? Что это я перед тобой рисуюсь.

Катя заулыбалась – впервые за этот сумрачный тяжкий день.

– «Правду говорить легко и приятно», Федор Матвеевич.

– Поговори, поговори у меня.

– А еще меня поражает во всем этом деле… если серьезно, то какими фантастически долгими временными отрезками мы оперируем, исследуя все эти события и жизнь Первомайской! Сорок восьмой год – письмо Сталину, тридцать седьмой – арест Клавдии и писательниц. Этот дом – пятидесятый год. Поездка в Албанию и пистолет – тоже пятидесятые. Эсфирь у нее с шестьдесят четвертого. Огромные промежутки времени. Пистолет якобы выброшен четверть века назад. А до этого Виктория, еще такая молодая, матери им угрожала. Невероятно. Что тогда между ними могло произойти, что уже дошло до угрозы убийством?

Гущин смотрел на Катю. Она видела – ее последняя фраза заставила его о чем-то подумать.

И в этот момент на дачной улице мигнули фары – автомобиль сворачивал к дому Первомайской. И они увидели еще одну полицейскую машину. За рулем сидел начальник УВД. Он подошел к ним. Гущин опустил стекло.

– Услышал, что вы здесь сегодня, Федор Матвеевич, – сказал он. – Решил заехать, поговорить.

Он вроде бы не знал, с чего начать.

– Когда только Москва заберет у нас этот фешенебельный гадюшник. Жду не дождусь. Все забрали: и «Московский писатель», и поселок Внешторга. Кругом давно Москва. И только этот элитный огрызок «Светлый путь» на нас висит как камень. Там спор идет о границах, в арбитраже судятся. А чего судиться, когда Москва уже кругом? Это тройное убийство нам как нож в спину. Все показатели разом рухнули. И такой резонанс. Мой дед и тот…

Он замолчал. Гущин терпеливо ждал, что дальше.

– Дед мой совсем свихнулся на этом деле, – начальник УВД вздохнул. – Как услыхал, от телевизора не отлипал все эти дни. Все новости про Первомайскую. И похороны ее глядел. А потом мне начал названивать, так пристал, просто спаса нет. Требует, чтобы я привез к нему какого-нибудь солидного умного начальника. Он, мол, с ним хочет потолковать про Клавдию.

– А сколько вашему дедушке лет? – осторожно спросила Катя.

– Девяносто три.

– А вам он что, не может сказать? – спросил Гущин.

– Мне отказывается наотрез. Дело в том… ну, он путается уже порой. Меня иногда воспринимает как пацана, ну, как школьника. За двойки ругает, – сорокалетний начальник УВД развел руками. – Я понимаю, конечно. Это глупо с моей стороны… просить вас приехать к деду, но… Он, конечно, с чудиной уже. И временами не совсем адекватный. Но он… он просто заболел от этого дела. Есть отказывается! Голодовку объявил, пока я не привезу к нему солидного начальника. Мама волнуется о его здоровье, просила меня – уж как-нибудь…

– А кем был ваш дедушка раньше? – спросила Катя. – Ему что, знакомы «Светлый путь» и «Московский писатель»?

– Он пришел на работу в отделение милиции во Внуково в пятьдесят втором году, совсем молодым. Начал с помощника дежурного и дослужился до замначальника Ленинского УВД, когда все эти места еще нам, области, принадлежали. Он на пенсию ушел в середине восьмидесятых. Но потом еще почти пятнадцать лет возглавлял совет ветеранов. Сейчас-то он дома постоянно. Девяносто три – что вы хотите, но когда он полностью в своем уме, то…

Гущин откинулся на спинку сиденья. Закрыл глаза.

Но Катя была иного мнения.

– Поедемте, Федор Матвеевич. Мы все равно уже здесь. Ну и ничего, прокатимся, навестим, успокоим старика. Слышали – он есть отказывается, пока вы – солидный и важный – к нему не нагрянете.

Начальник УВД покраснел и глянул на Катю благодарно. А она приподнялась на заднем сиденье, протянула руку и сама повернула ключ в замке зажигания. Мотор гущинского джипа завелся.

Полицейская машина показывала дорогу.

– Авантюристка, – Гущин смотрел на Катю в зеркало. – Сама будешь с ним беседовать. Девяносто три года – ценный очевидец!

Дедушка начальника УВД Максим Петрович жил с его мамой и папой тихо, по-семейному, в тесной трехкомнатной квартире в Видном. Наверное, дела с голодовкой и точно уже были швах, потому что родители начальника УВД при виде Гущина и Кати безумно обрадовались, засуетились и сразу окружили их нежной заботой, препровождая в комнату деда с возгласами:

– Приехали, приехали к тебе. Самый главный начальник! Максимка пообещал привезти и привез. А сейчас надо кушать. Ты рассказывай, что там хотел, и кушай одновременно. Сырнички теплые, мы их сметанкой польем или вареньицем, чем захочешь.

– Отстаньте! – закричал старческий голос из комнаты. – Совсем меня уже за дурака держите! Цыц у меня все! Максимка, давай сюда с ними. И дверь закройте. И не сметь подслушивать. А сырнички свои засуньте знаете куда?

– Деда, это Федор Матвеевич Гущин, начальник криминального управления, – кротко сообщил начальник УВД, вводя их в апартаменты деда. – А это из нашей Пресс-службы коллега. Солидные, уважаемые люди.

Он как-то осторожно и воровато протягивал деду поднос с едой и вид имел ну просто «Опять двойка!».

Катя увидела крохотного старичка на диване. По виду – сущий гном. Лысый, в очках, худенький – в чем душа держится. Но голос повелительный. И взор острый. Старичок окинул их взглядом с ног до головы и хмыкнул. Оперся локтями на ходунки.

– Здравствуйте, Максим Петрович, – приветствовал его Гущин своим глубоким баритоном.


– Садитесь, коллега. Барышня, а вы сюда на диванчик. Давно я с барышнями красивыми рядом не сидел, – голодающий старичок кокетничал.

Кате он напомнил чем-то Махатму Ганди. И плед на плечах!

– Так что вы хотели нам сообщить, Максим Петрович? – Под полным тоски взглядом Гущина она вынуждена была взять беседу в свои руки.

– Двадцать пятое июля, – старичок вздел палец вверх. – Как сейчас помню. Вечером понаехало их к отделению – машин из Москвы – тьма-тьмущая. Несколько к его даче прямо отправились, но остальные возле милиции остановились. Не хотели шума на больших дачах.

– К чьей даче приехали машины?

– Его.

– Кого?

– Двадцать пятое июля – это когда он того… это самое… умер.

– Кто? – терпеливо спросила Катя.

– Дунаевский. Исаак. Дуня, как его на больших дачах они все звали. Машины-то знаете, с какими номерами? Лучше не знать. И меня наш дежурный сразу к ней домой послал. К Клавдии Кузьминичне. Я и побежал бегом. Вызвали они ее туда. Она ведь это… ну это самое… как я потом понял – недреманное око.

Катя слушала внимательно. Первомайская, оказывается, информацию негласную поставляла и на своих знаменитых соседей по поселку, однако…

Полковник Гущин украдкой глянул в свой смартфон.

– Пятьдесят пятый год, да? Максим Петрович? – спросил он.

– Двадцать пятое июля!

Полковник Гущин поднялся.

– Хорошо, мы поняли. Спасибо вам за сведения. Конечно, это было очень давно. Смерть Исаака Дунаевского. Эти события уже история. Хорошо, что вы помните все это, Максим Петрович. Еще раз хочу поблагодарить вас.

Он глазами показал Кате – уходим отсюда. Быстро.

Старичок молча зорко наблюдал за ними, посверкивая очочками. Они раскланялись вежливо и направились к двери.

– А чего всколыхнулись-то? – спросил старичок. – Ишь ты, торопыги. Как куры с насеста – порх! Куда вы? Я только начал.

Он поманил их пальцем и указал на диван и кресло. Когда они снова уселись, он задушевно сообщил Гущину:

– Вот доживешь до моих лет, парень, станут обращаться с тобой все как с маразматиком. Словно и мозгов-то уже нет. И память как решето.

– Ну, Максим Петрович, мы просто…

– Клавдия-то Кузьминична старше меня, она-то хоть в разуме была эти годы? Соображала?

– Она соображала, Максим Петрович, – заверила его Катя.

– Она всегда соображала. И ходы умела искать нужные. Знакомства. Мы-то вот тогда с ней и познакомились – в пятьдесят пятом. Ну, сначала-то, конечно, кто я такой был для нее? А как начальником ОВД стал в семидесятых, она про меня вспомнила. Обращалась ко мне. По самым разным вопросам – с ГАИ помочь насчет машины и номеров, она тогда «Волгу» себе купила. Потом достать что-то в совхозе «Московский». У них там было спецобеспечение в «Московском писателе», в «Светлом пути» – свой магазин с дефицитом разным. Но дефицит – это ж такое дело. Всегда его мало. А в совхозе-то все свежее, с грядки прямо. Особенно если к праздникам, к торжествам. Так что общались мы с ней все те годы, что я работал. Умная баба была, прожженная, хоть и сказочница детская. Ну, потом времена изменились – это я уж на пенсию ушел и стал председателем совета ветеранов. Прежняя-то жизнь и у нас, и там, на больших дачах, закончилась. Она – Клавдия – смириться с этим не могла. Но мы долго с ней не виделись. А потом она мне вдруг позвонила и буквально умолять начала помочь ей. День тот двадцать пятое июля. Я еще поразился – такое совпадение.

– А что это за день был такой? – спросила Катя.

– Когда детей убили. Утопили в реке.

Старичок Максим Петрович умолк, пожевал губами.

– Деда, ты что-то путаешь, – вздохнул начальник УВД «Максимка». – На Пыхтинском пруду, что ли? Не было ничего такого.

Максим Петрович смотрел в пустоту.

– Двоечник-то мой, внучок, наглый стал, – пожаловался он Кате. – Вот так все время со мной теперь – деееееда, ты что-то путаешь. Деееееда, сырничков покушай. Деееда, таблеточки прими. Не сметь меня перебивать, молокосос! – Старичок грохнул ходунками об пол. – Двадцать пятое июля – проверьте по своим картотекам. Детей убили, утопили на Истре. И она к этому причастна была.

– Клавдия Первомайская? – спросила Катя, чувствуя, что все внутри у нее замирает от дурного предчувствия.

– Ее дочка. И подруги ее.

– Подруги?

– Они вместе там были. На Истре. Я звонил тогда приятелю своему – коллеге, он тоже на пенсию тогда уже вышел. Там черт знает что нашли – кострище в лесу и еще разную жуть какую-то. А детей из воды достали. Мертвых. Клавдия примчалась ко мне. Умоляла помочь дочку Вику как-то из этой истории вытащить. Вроде как она не виновата ни в чем. Она молодая была, наркотиками грешила. Ну, я позвонил в Истру – только потому, что это она умоляла. Не очень-то во все это мне влезать хотелось. Сами понимаете – убийство детей.

В машине Катя и Гущин долго молчали.

– Вот то, о чем мы не знали, Федор Матвеевич.