Сыщики 45-го

– Сторож Лукьянов, – лаконично пояснил сотрудник.

Убитый был не старый – немного за сорок. Ватные штаны, жилетка из грубо выделанной овечьей шерсти. Он лежал на полу, откинув голову, под затылком расплылась высохшая кровь. Невысокий, крепко сложенный. Отливала щетина. Во лбу темнело входное пулевое отверстие, обведенное сгустком почерневшей крови. Стена позади него тоже была забрызгана кровью.

Между телом и стеной стоял стол. Там лежала тарелка с сушками, рядом – алюминиевая кружка с чаем, массивный трофейный термос. Кровь и на столе оставила отметины – обильно выбрызнулась из выходного отверстия в черепе.

Возле трупа уже колдовали криминалист Варшавский с молодым «подмастерьем» Кошкиным. На лице последнего застыло библейское страдание – парень выбрал свою стезю явно не по призванию.

Пожилой сотрудник отдела криминалистики бросал на Алексея выразительные взгляды – дескать, тот же почерк, наши клиенты…

С улицы вошел еще один человек – нескладный, угловатый, с крупным носом. Они шептались в коридоре с Шабалиным, после чего мужчина побледнел, стал растерянно озираться, заглядывал в комнату.

Сотрудники опергруппы уже разошлись по зданию. Конышев копался в папке, выискивая бланки для допросов и свидетельских показаний. Девушка ушла в умывальник – когда он видел ее в последний раз, она сглатывала, держалась за горло, с трудом обуздывая тошноту.

– Вы тоже здесь работаете? – обратился Алексей к мужчине, прибывшему последним. Тот втянул голову в плечи и не сразу придумал, что ответить. Печать высшего образования в его облике причудливо уживалась с массивной челюстью. Он глухо покашливал, культурно закрывая рот рукой.

– Да, я в штате учреждения… – насилу выдавил он. – Меня зовут Иннокентий… Иннокентий Гаврилов… Простыл, видите ли, Григорий Иванович вчера распорядился, чтобы и ноги моей в музее не было, нечего тут посетителей заражать… Я напротив живу… там, – он махнул рукой, – через два дома. Вижу, машина милицейская, людей много, значит, что-то случилось…

– Вы знали убитого? – Алексей проследил за взглядом Иннокентия. Тот округлившимися глазами смотрел в дверной проем.

– Что вы сказали? – Он дернулся, заморгал. – Да, конечно, его все знают… Это наш сторож Лукьянов Валентин Петрович… Ему сейчас каждую ночь приходится работать, потому что Савельев, его сменщик, в больнице лежит с аппендицитом… А что с ним такое, скажите?

– Тоже приболел, – криминалист Варшавский оттер его плечом и отвел Алексея в сторону. – Боюсь, ничего утешительного, Алексей Макарович. Смерть наступила часов шесть назад – плюс-минус час. То есть примерно в четыре утра. Самое сонное время, свидетелей вы вряд ли сыщете… Стреляли с небольшого расстояния, два-три метра. Пистолет с глушителем. Пулю из стены мы вытащили – «ТТ». Девяносто процентов, что это та же банда. Не уважают они тебя, Алексей Макарович, – нескладно пошутил криминалист. – Не успел получить назначение, и уже вторая акция, м-да. Извини…

– Замок на входной двери вроде целый, – подметил Алексей.

– Мы осмотрели решетки по всему зданию, – сообщил выросший за спиной Куртымов. – Все целое.

– То есть взлома не было, – продолжал Алексей. – Сторож сам впустил своего убийцу… или убийц.

– Определенно так, – согласился Варшавский. – Выходит, сторож знал его, впустил, нарушив тем самым инструкцию. Объект, конечно, не режимный, но все же. В глазах убитого нет страха – он мог знать убийц…

– А мог не знать, – подбросил новую версию Конышев. – Если убийца вел себя естественно.

«А есть еще и третий вариант, – подумал, но не сказал вслух Алексей, – при котором сторож был просто обязан открыть. Кому он должен подчиниться в подобной ситуации? Работнику милиции, государственной безопасности, другому представителю власти…»

– Командир, действительно сперли картину, – сообщил из проема Гундарь. – Приличная такая, ее из рамы вырезали…

В выставочном зале Алексей не задержался. Там было уютно, картины висели на стенах – большие, маленькие: натюрморты, пейзажи, портреты. Красивые вазы на полу, бронзовые подсвечники, платья барышень на манекенах – чинная непривычная атмосфера. Диссонировала с интерьером массивная фигурная рама, из которой, собственно, и вырезали полотно.

Алексей подошел и вытянул шею. Вырезали грубо, в спешке, оставляя заусенцы – нож, которым это делали, был плохо заточен. В искусстве он был откровенно не силен. Признавал его решительную роль в формировании мировоззрения советского человека и все же относился с известной степенью пренебрежения.

– Какие варвары, право слово… – дышал в затылок Шабалин. – Вы посмотрите, как они резали… Разве так можно?

– Мы можем поговорить, Григорий Иванович? – Капитан резко повернулся. Пустую раму уже осматривал Варшавский, щурился, что-то нюхал. Кошкин открывал потертый чемоданчик, где имелось все необходимое для снятия отпечатков пальцев. Паренек приободрился, ожил – здесь хотя бы трупов не было.

– Да, конечно, – встрепенулся Шабалин. – Пойдемте в мой кабинет, это на втором этаже…

Наверху было тихо, ковровые дорожки заглушали звуки шагов. Коридор, пара служебных помещений, галерея с видом на холл.

Кабинет директора был маленький, изобиловал книжными шкафами, свернутыми рулонами, стопками бумаг.

– Садитесь, прошу вас… – Директор судорожно сметал со стула бумаги. У него еще дрожали руки. – Хотите чаю… простите, не помню, как вас по батюшке?

– Макарович. Алексей Макарович. Нет, спасибо, не надо. Как такое могло случиться, Григорий Иванович?

– Да не знаю я, абсолютно не знаю… – Шабалин нервно вышагивал по комнате. – Мы виноваты, это наша вина… Мы готовы всем коллективом нести ответственность… Но я все равно не понимаю, как такое могло произойти…

– А что непонятного? – удивился Алексей. – Кражи из музеев – общемировая практика, и ваш музей ничем не лучше. Все когда-то случается впервые. Эта картина действительно ценная?

– Вы даже не представляете, насколько… – Директор возбужденно задышал. – Последние годы своей насыщенной жизни Василий Дмитриевич прожил в тульской усадьбе Борок. Он никуда практически не выезжал, человеку было больше восьмидесяти лет, он просто устал. Там он писал этюды, небольшие полотна, там же он и создал незадолго до смерти своей знаменитое «Лето в усадьбе Борок». Картина перекликается с его шедеврами «Золотая осень» и «Ока летом» – но она несет свой собственный колорит, свое очарование. Ведь художник, когда ее создавал, уже предчувствовал окончание жизненного пути; вся его работа пронизана пронзительной грустью. Он запечатлел на картине пасмурный день…

– У вас есть репродукция?

– Да, конечно… – Шабалин стащил со стеллажа иллюстрированный атлас, стал его бегло листать. – Вот, пожалуйста. К сожалению, она черно-белая и не может в полной мере передать настроение…

В гробу капитан видал это настроение! Он чувствовал раздражение и злость. Товарищ Варшавский, безусловно, прав. Над ним издеваются и водят за нос!

Картина действительно была неплоха – густой хвойный лес, кусочек пруда, кувшинки, усадьба с колоннадой в разрывах между лесными массивами. Небо затянуто тучами, по тропинке к пруду спускается дама в светлом платье. Шляпка на голове, в руке закрытый зонтик (как тогда говорили – «парасолька»). Дождя еще нет, но очень скоро будет. Женщину что-то беспокоит: художник тонко запечатлел ее эмоциональное состояние, словно фотограф, выхвативший нечто важное для него…

– Кому могла понадобиться картина? Разве ее можно продать или вывезти за границу?

– Вы не понимаете, – качал головой Шабалин. – Если очень захотеть, с картиной можно сделать все. Воры могут избавиться от нее за небольшие деньги, не догадываясь о ее реальной стоимости. Даже в наше время есть подпольные коллекционеры, нажившие себе состояния преступным путем… Многим из них не чуждо искусство, уж поверьте. Внешне это обычные советские граждане с прозрачными доходами, но под этой маской скрываются дельцы и барыги… Да, за границу ее вывезти сложно, но я и не думаю, что кто-то собирается это делать! Найдите картину, умоляю вас, Алексей Макарович…


– Мы сделаем все возможное, – уверил Алексей. – Теперь давайте по порядку. Что можете сказать о стороже? С кем он общался? В котором часу заступил на смену?

– О Валентине Петровиче – только хорошее… – зачастил директор. – И не потому, что он… ну, сами понимаете, – Шабалин смутился. – Он сам по себе человек порядочный и ответственный. Фронтовик, вернулся из армии летом 45-го, жил один… кажется, в Капустином переулке. Семьи нет, в войну всех разбросало. Да, Валентин Петрович может позволить себе выпить, но никогда этого не делал в рабочее время, а с тех пор, как заболел сменщик, вовсе отказался от пагубной привычки. Ему обещали заплатить за сверхурочную работу… Мы ни разу не замечали, чтобы он халатно относился к своим обязанностям… Работа у него простая и понятная: музей закрывается в семь вечера – он уже должен находиться на посту. У него есть ружье…

– Вот как? – удивился Алексей. – Ружья на месте преступления не обнаружено… Впрочем, это не удивляет. Продолжайте, Григорий Иванович.

– Обязанности простые – никого не впускать. Если что-то происходит, немедленно звонить: мне, в дежурную часть милиции. Ни в коем случае не спать. В экстренных случаях применять оружие. А уж Валентин Петрович прекрасно знает, как его применять! Каждые два часа он должен обходить здание, проверять сохранность замков, решеток на окнах, следить, заперт ли люк на чердак. В восемь утра приходят сотрудники, и сторож может уйти. Музей работает каждый день… впрочем, для посетителей – пять дней в неделю, но сотрудники здесь всегда – от открытия до закрытия…

– Много посетителей сюда приходит?

– Ну, это не пивная… – Директор позволил себе небрежную усмешку. – Это там не протолкнуться… Никто не подсчитывал, но, думаю, человек пятнадцать в день, что, в общем-то, неплохо. Если группы организованные, мы предоставляем экскурсовода. Если человек один, но у него есть вопросы, наши люди всегда с готовностью на них ответят. Билет стоит 40 копеек, это недорого, уверяю вас. Вы можете приобрести его сразу на входе, за стойкой.

«В шаге от комнаты, где убили сторожа», – подумал Алексей.

– Сколько человек работает в музее?

– Два сторожа, четыре сотрудника – последних вы уже видели… Это Маша Полевая, Вадим Циммерман, Кеша Гаврилов… Есть еще Зинаида Кирилловна Шумейко – она когда-то работала искусствоведом в Смоленском краеведческом музее, но ей уже семьдесят лет, у Зинаиды Кирилловны прогрессирующая язва желудка, и мы стараемся привлекать ее к работе как можно реже – только если сама захочет. Она давно на пенсии.

– Ваши сотрудники были на фронте?

– Что вы, нет, конечно. – Шабалин снисходительно улыбнулся. – Мягкотелая интеллигенция, как ее называют… А я считаю, что каждый должен приносить пользу именно на своем месте. Без них я, извините, как без рук. Вадим окончил перед войной историко-археологический факультет Московского университета, специализировался на искусстве XIX века – особенно на творчестве передвижников. У него астма, какая, простите, армия? Немцев пугать своими припадками? У Иннокентия – артрит коленных суставов, причем уже много лет. Он быстро ходит, делает вид, что все нипочем, а потом сидит часами, загибается от боли, глотает противовоспалительные препараты… Ужасно, – передернул плечами Шабалин. – Боюсь представить, что будет с этим парнем через пять лет. Ему придется на костылях ковылять… До войны товарищ Гаврилов был сотрудником Брянского краеведческого музея, потерял под бомбежкой родителей, вместе с музеем эвакуировался на восток. Я встретил его в декабре 43‐го, когда приехал сюда, и мы начали по крохам восстанавливать местное культурное наследие…

– Есть еще женщина, – напомнил Алексей.

– Да, безусловно, – согласился Шабалин. – Машенька Полевая – моя единственная уцелевшая родственница – родная племянница. Хотя знаете… – замялся Шабалин, – мы стараемся не афишировать наше родство. Она мне как дочь, я несу за Машеньку персональную ответственность. Она замечательный добрый человек, ее отец – профессор на кафедре истории – погиб во время артналета на Москву в октябре 41-го. До 43-го года мы жили в столице. Сначала занимались эвакуацией Третьяковской галереи. Экспонаты шли тремя очередями – в Новосибирск, в город Молотов, потом опять в Новосибирск. Тяжелейшая работа, ведь каждую картину надо накатать на вал, заключить в металлическую оболочку, запаять, уложить в ящики с хорошей изоляцией… Мы сопровождали почти все эшелоны, работали в новосибирских хранилищах в здании недостроенного Оперного театра. Это адский труд – поддерживать произведения искусства в надлежащем состоянии… В сентябре 44-го, после постановления Совнаркома, стали вывозить все ценности обратно, но это уже без нас – мы с Машей уехали на Смоленщину восстанавливать местную культурную жизнь, так сказать…

– Все понятно, Григорий Иванович. Вы не заметили вчера ничего подозрительного? Может, появлялись странные посетители?

– Да нет же, ничего необычного. – Директор недоуменно развел руками. – Заурядный рабочий день. С Машей пытался заигрывать один посетитель – военный, с погонами, кажется, капитана, – Шабалин улыбнулся. – Но Маша не поддалась, она у нас девушка серьезная и ответственная, ничего подобного в рабочее время не допускает. И в другое время тоже, – зачем-то добавил Шабалин.

– Я могу поговорить с сотрудниками?

– Конечно, почему же нет? Сегодня музей, к сожалению, закрыт… по понятной причине, и им не нужно отвлекаться на посетителей.

Черкасов задумчиво разглядывал пустую раму в выставочном зале. Люди его группы давно разошлись. Петрова он отправил к сторожу – осмотреть жилплощадь и расспросить соседей. Конышев опрашивал сотрудников и заполнял протокол. Остальные прочесывали окрестные здания, беседовали с жильцами – те могли под утро что-то видеть или слышать.

Санитары унесли тело. Отчитался криминалист: на раме нет отпечатков пальцев – вообще никаких. И было бы странно, появись они там. Вырезали картину перочинным ножом – лезвие могло быть острым, но структура полотна такова, что крошится под нажимом и топорщится бахромой.

– Знаете, я вас не сразу узнала, – прозвучал за спиной виноватый голос, – такая нервотрепка, в голове все смешалось, я просто не смотрела на лица…

Он повернулся. Девушка стояла с понурым видом и тоже смотрела на пустую раму. У нее было грустное и усталое лицо.

– Мы встречаемся с вами второй раз, и опять при каких-то кошмарных обстоятельствах… В прошлый раз я страшно перепугалась: меня толкнул какой-то вокзальный невежда, я уронила сверток с ценными набросками, а вы так смело бросились за ним под колеса локомотива…

– Но успел же? – Алексей улыбнулся, протянул руку. – Вы Маша?

– Да, я Маша. – Она отозвалась на рукопожатие, ее ладошка была сухой и мягкой. – Извините, что убежала в тот раз, даже не представилась. Потом стыдно было…

– Принимается. И что, в вашем свертке были очень ценные наброски?

– Да, я ездила в Смоленский музей – Григорий Иванович выписал двухдневную командировку. Нашему музею передали эстампы, этюды и наброски – все относится ко второй половине XIX века. В основном это незнакомые широкой публике мастера – Шаганов, Верещеев, Крейзер… Двое – разорившиеся дворяне, третий – обедневший помещик. Но все равно это же наша история, наша культура, мы обязаны ее знать и помнить, тем более что Верещеев – хороший портретист, остальным удавались пейзажи… А похищенную картину мы хотели оформлять на реставрацию, – Маша вздохнула, она продолжала гипнотизировать раму. – Полотно до 44-го года хранилось в плохих условиях, стали появляться кракелюры… Вы знаете, что такое кракелюры?

– Объясните – буду знать.

– Это трещинки в слое краски или лака. Бывают такие, что увидишь только через лупу, а бывают крупные, сетчатые, покрывают все полотно. Их удаляют специалисты в реставрационных мастерских. Но надо много денег, все непросто, не то сейчас время…

– Пусть будут, – улыбнулся Алексей. – Эти трещины придают дух старины.

– Да какая там старина, – отмахнулась девушка. – Картина написана двадцать лет назад, она просто разрушается. А сейчас она вообще непонятно где… Это ужасно, – выдохнула Маша. – Человека убили из-за одной картины… Что происходит в мире, Алексей? Еще вчера я видела живого Валентина Петровича, он пришел на работу, шутил – мол, сейчас пирожок съем и до утра спать завалюсь. Он любил так балагурить, но мы ни разу его спящим не ловили.

– Вы живете в Уварове?

– Да, на Конармейской улице. Здание барачного типа с отдельными квартирами – оно на балансе райкома. Товарищ Нестеренко оказывает содействие Григорию Ивановичу. Он очень хороший и глубоко несчастный человек, потерял всю семью, осталась только я.

– И теперь он вас никуда не отпускает от себя?

Девушка покраснела.

– Ну, отчего же… Вот в Смоленск ездила…

– Скажите, Маша, почему музей так плохо охранялся?

– Я не знаю, – она пожала плечами. – Это не входит в мои обязанности. У нас очень скудный бюджет, возможно, в этом причина.

Несколько минут они прогуливались по залу. Картины не отличались разнообразием – в основном пейзажи, сельские домики, крестьянский быт.