Три цвета любви

Мика в трубке вздохнула — но уже без намека на совершенно немыслимые в ее исполнении слезы:

— Дим… Я, собственно, почему тебя дернула? Я в Москве сейчас, быстро не доберусь. — В трубке раздалось саркастическое хмыканье. Вот это была уже совершенно всегдашняя Мика.

Впрочем, пустое. Моментально выкинув из головы и Мику, и ее нервы, Дим полез смотреть график развода мостов. Не хватало еще застрять по дороге.

Не застрял. И вообще доехал как-то невероятно быстро. Жаль, некому было рекорд регистрировать. Ну и мешать — тоже некому. Ночь, дороги почти пус- тые.

Ключи у него были — и от квартиры, и от въездных ворот. Но входные двери — здоровенные стеклянные панели в полтора человеческих роста — неожиданно оказались заперты. Дим и не знал, что такое вообще возможно. Постучал в стекло, за которым клубился полумрак. Потом еще раз, посильнее. Консьержки ведь работают круглосуточно! Оглядевшись, заметил слева аккуратную панель с кнопкой и, вероятно, переговорным устройством. Нажал — где-то внутри слабо задребезжал звонок. После паузы из динамика донеслось строгое:

— К кому?

— На шестой, открывайте быстрее!

— Меня ни о каких гостях не предупреждали. Позвоните Александре Игоревне на мобильный, если она распорядится, я вас впущу.

— Да она трубку не берет!

— Значит, спать легла. С утра приходите. Что за гости в ночь-полночь?

Вот и что делать? Все-таки позвонить Лелиной мамаше? Похоже, придется… Но пока объяснишь… Он предпринял еще одну попытку:

— Слушайте, я вообще-то не посторонний…

— Да уж вижу. Иначе уже охрану вызвала бы. А только все равно не положено.

Охрану! Конечно же! Вся охрана — от тощих мальчиков за компьютерами и упакованных в броню бойцов до вахтеров и консьержек — находится в ведении службы безопасности компании!

Дим нашел в телефонных контактах Шухова. Ну да, ночь на дворе, но что же делать! Тот, однако, отозвался после второго же гудка:

— Слушаю, Вадим Леонтьевич.

— Иван Никанорыч, мне надо к Леле попасть, там что-то непонятное, а тут консьержка какая-то упертая… Главное, у меня ключи-то есть, а подъездная дверь… я и не знал, что ее запирают.

— А что с Лелей? — Шухов явно встревожился.

— Да не знаю я! Мне Мика позвонила. Вроде Леля весь вечер ей названивала, а теперь трубку не берет. Может, просто спит, но мало ли что — сердце прихватило, поскользнулась… Надо проверить.

— Надо, — согласился отставной полковник. — Сейчас, — и отключился.

Минуты через три — Диму показалось, что прошло не меньше получаса, — сумрак за дверью просветлел, пожелтел, за стеклом появилась замотанная в пуховый платок фигура. Загремела ключами, посторонилась, бормоча:

— Не держите зла. Я что? Раз не положено, значит, не положено. Но коли Иван Никанорович…

Не дослушав, Дим пролетел, взмахнув полами пальто, мимо лепечущей консьержки — та только проводила его растерянным, недоумевающим и как будто испуганным взглядом — поднялся на шестой этаж, потерял несколько секунд, отыскивая ключи, которые, выясняя отношения с консьержкой, куда-то автоматически сунул…





* * *


Леля лежала на пороге гостиной, скрючившись, как нерожденный младенец. Из-под щеки растекалась лужица рвоты.

Дим облегченно выдохнул.

Господи, слава тебе и всем твоим угодникам! Действительно — просто напилась. И лежит на боку, значит, задохнуться не могла. Кажется, если человек захлебнулся собственной рвотой, это называется гадким словом «алексия». Откуда он это знает?

Он наклонился, присмотрелся, прислушался… Да, дышит. Вот только запах, соответствующий спасительной мысли об алкогольном беспамятстве, отсутствует.

Нет. Не напилась. Дим был уверен, что пьянство — одно из наихудших (глупейших и бессмысленных) времяпрепровождений. Но, ей-богу, лучше бы Лелька пьяная валялась. Увы, ничего похожего на алкогольное амбре. А в тошнотной луже — какие-то белые крошки. Неужели она чего-то наглоталась? Да, похоже. Очень похоже.

Ни двигать, ни переворачивать лежащую в забытьи Лельку Дим не стал — побоялся. Не сделать бы хуже. Только пледом с кухонного дивана прикрыл, чтобы теплее ей было. Глупо, конечно, она же сейчас ничего не чувствует. Прошел туда-сюда по прихожей, вздрагивая каждый раз, когда приходилось огибать скорчившееся тело.

Дошагал до кухни, вернулся. Тупо ждать «Скорую» было невыносимо.

Ах да! На втором этаже жил милейший Леон Валерьевич. Он, правда, кардиохирург, но врач ведь!

Леля захрипела, вздрогнула, точно в еще одном пароксизме рвоты, безрезультатном уже, и опять затихла, свернувшись клубочком на скомканных пушистых складках.

Можно ли ее оставить?

Ничего, он быстро…


По лестнице не сбежал — практически скатился. Как в Куршавеле, по трассе высшей сложности. Только там сердце заходилось от восторга, а сейчас — от ужаса.

На втором этаже дверь открылась почти сразу — можно подумать, что хозяин сидел и ждал, когда кто-нибудь явится. Впрочем, он же врач, всегдашняя готовность, должно быть, уже стала рефлексом.

— Леон Валерьевич! Простите, что так поздно, — затараторил Дим. — Кажется, Леля отравилась. А «Скорая» неизвестно когда будет.

— Пойдемте, пойдемте. — Тот, мгновенно развернувшись, схватил лежавший на тумбочке чемоданчик, но тут же оставил его и порысил в глубь квартиры, спросив на ходу: — Что она приняла, вы знаете?

— Там блистеры остались… снотворное какое-то.

— Ай-яй-яй! Секундочку, только причиндалы нужные возьму…

За четыре-пять минут отсутствия Дима на шестом этаже ничего не изменилось: Леля все так же лежала, скорчившись, на боку.

Дышала. Живая.

Рассмотрев блистер, Леон Валерьевич неодобрительно покачал головой:

— М-да, тяжелый препарат. Откуда она его взяла? Какой идиот выписал такое женщине в нестабильном состоянии?

— Да это Ленька когда-то из Швейцарии привез. Я сейчас вспомнил. У него тогда проблемы со сном были. Ну бизнес, сами понимаете…

— Бизнес-шмизмес! — фыркнул тот. — Так. Принесите мне воды — побольше, ну банку какую-нибудь, да хоть ведро. Потом сварите кофе — сварите, не растворимый! — максимальной крепости. Или эспрессо, тоже пойдет. Кофеин, как это ни смешно, перорально нередко эффективнее работает, нежели парентерально… А я попробую…

Воды Дим принес в здоровенном расписном чайнике — литра на три, кажется. И еще декоративное ведерко прихватил — Лелька в него иногда розы ставила, длинные, с маленькими темно-бордовыми головками. Бухнул на пол и отвернулся. Сил не было смотреть, как смуглые, с коротко подстриженными ногтями пальцы что-то делают с бедным Лелькиным телом, пихают в полуоткрытый рот какую-то белую трубку…

— Ну-ка подержите ее за плечи, — скомандовал вдруг доктор.

Бесчувственное тело содрогнулось в пароксизме рвоты.

— Ах ты ж моя умница, — приговаривал врач. — Молодец какая! Давай выплевывай гадость, выплевывай, сейчас мы тебе и стимулятор уколем, и прокапаем, чтобы всю эту пакость нейтрализовать и вывести…

— Леон Валерьевич, она…

Дим не закончил вопроса. Ему страшно было выговорить конкретные, окончательные слова, после которых все станет безнадежно определенно. Но пожилой, все на свете повидавший врач понял.

Фальшивых успокоительных сентенций вроде «ничего-ничего, все будет в порядке» произносить не стал, нахмурился, дернул плечом и, производя какие-то манипуляции с ампулами и прочими приспособлениями, деловито заговорил:

— Препарат, конечно, тяжелый, но поглядим, поглядим. Белки глаз не пожелтели, значит, печень пока справляется. Насчет почек так сразу не скажешь, но будем надеяться, и тут обойдется. Хорошо, что ее еще до вашего появления стошнило, это уж после она сознание потеряла. Что-то там, конечно, успело всосаться, но организм молодой, сильный, борется за жизнь… Э-э, молодой человек, — бормотал он себе под нос, — вы даже не представляете, насколько наше тело заточено на жизнь и как оно способно за нее бороться. Пока человек в сознании, у него мысли всякие, идиотские по большей части — каких только глупостей не наделает. А вот когда внешнее управление отключилось, тут-то инстинкт самосохранения и берет власть в свои руки… ай-яй-яй, вена уходит, или я это разучился, старый дурак… ну ничего, ничего… Я, молодой человек, видел, как люди выживали после десятка летальных доз… Стошнило? Отлично! Это ж первая реакция организма на непорядок. Мозг, если ему не мешать, способен много чего блокировать в периферической нервной системе. Инстинкт самосохранения — это, я вам скажу, могучая вещь… Давеча привезли в соседнее отделение парня из какой-то волховской деревни. Столбняк. Причем такой, знаете, уже в полный рост, судороги парня чуть не в кольцо сворачивают. Ребята, конечно, стали делать все, что доступно, но мы ведь не боги. Поздно, в общем, привезли. Безнадежный случай. Абсолютно. Но представьте — выжил парень-то! И не просто выжил — на своих ногах ушел, ни в мозге, нигде никаких последствий. Даже ни единой косточки во время судорог не сломал… И чего ты стоишь? — рявкнул он вдруг на Дима. — Воду принес, молодец, а где кофе?





* * *


Первая Лелина мысль была глупая — «где я?» Она и сама понимала, что глупо: во всех книжках и кино герой, приходящий в себя после… ну, например, аварии, спрашивает именно это: «где я?» Хотя какая разница? Но почему-то подумалось именно так: «где я?»

Через полуприкрытые ресницы Леля оглядела свою спальню и тут же сомкнула веки поплотнее. Вторая мысль была почти квинтэссенцией отчаяния: ничего не получилось! Она так хотела уйти… к Леньке, к Джою! Зачем, зачем ее спасли?!

Напрасно она перед тем, как залезть в Ленькин сейф за таблетками, пыталась дозвониться Мике. Конечно, та, увидев неотвеченные вызовы, забеспокоилась, подняла тревогу…

— Открывай глаза! Я вижу, что у тебя ресницы дрожат, значит, проснулась.

Ульяна! Ну зачем, зачем еще и это?!

— Открывай глаза! — настаивал голос дочери. — Надо вот это выпить, потом можешь дальше спать. И, чтобы закрыть тему… Постарайся больше так не делать. Пожалуйста. У меня чуть сердце не разорвалось, когда Дим позвонил. Без папы всем плохо, а ты решила, что круглыми сиротами нам лучше будет? Если на тебя опять отчаяние накатит, вспомни про меня и Платошку. Нехорошо своих детей бросать… — Ульяна шмыгнула носом. — Ладно, все. Я сказала, ты услышала. Достаточно. Давай лекарство пить.

Стыд накрыл Лелю тяжелой холодной волной. Как будто десять лет назад она не бросилась без раздумий отнимать у хулиганов маленького Джоя, а — испугалась. Отвела глаза в сторону, проехала мимо. Сбежала малодушно. Ведь сейчас она попыталась… именно сбежать. Торопилась воссоединиться с Ленькой? Вранье. Она пыталась сбежать не к — от. От выматывающей боли, от тянущей тоски, от неумения жить без него. Даже не задумалась, что дети — ее дети, которых она должна защищать и беречь, пусть те и взрослые уже! — совсем недавно потеряли отца. И каково им было бы остаться еще и без матери?!

Жизнь без Леньки показалась пустой и бессмысленной? С ним было легко, приятно и увлекательно? Ну так заплати за это счастливое время годами труда. Не ради куска хлеба — ради спокойствия тех, кто рядом с тобой. Чтобы не они о тебе заботились — а ты о них. И, кстати, мамуля, которая, как ни крути, стареет. С ней трудно. Но она тебя вырастила. А ты и ее — бросила.

Стыдно.

Саднящая дыра в груди, оставшаяся после Леньки, теперь полыхала жарким, невыносимым адом. Как смотреть в глаза окружающим? Думала, что «та» боль — невыносима? Попробуй теперь в комплекте со стыдом! Таблетки? Сейчас Лелю уже не заботило, насколько легкой окажется смерть — да какой угодно, лишь бы адское пламя перестало выжигать внутренности! Веревка, шаг из окна — что угодно!

Вот только ни к веревке, ни к окну ее не подпустят… Не дадут уйти. Так жаль…

И в то же время… Тело, которое она пыталась убить, предъявляло свои требования — настойчивые, не имеющие никакого отношения к смерти. Тело желало попить, сходить в туалет, помыться и даже, несмотря на саднящую боль в горле, поесть.

Дим являлся каждый день. Загонял Лелю в их маленький «спортзал», глядел сурово, как она влезает на велотренажер, включал на большой, в полстены, «плазме» то горную дорогу, то полосу песка вдоль серо-зеленого прибоя, то лесную тропинку, усаживался на второй агрегат и говорил «поехали». Еще и подгонял время от времени:

— Не останавливайся, упадешь. Не гони, но и не тормози. Давай еще немного. Дыши свободнее, не пали легкие. Размереннее, размереннее…