Три цвета любви

Первоначальные двадцать минут быстро превратились в полчаса, потом в сорок минут, потом в час. Дим не разрешал останавливаться, пока с Лели не начинал лить второй пот. А то и третий. Потом гнал в душ. Сам настраивал режим кабинки на самые жесткие струи — со всех сторон! — и заставлял терпеть не меньше пяти минут. Леля возмущалась:

— Ты бы вышел хоть, я все-таки голая.

Но Дим только хмыкал:

— Можно подумать, я увижу что-то принципиально новое. Ты забыла, какая у меня работа?

Да уж, мысленно усмехалась Леля, в его заведение не просто так дамы ломятся. У Дима не обычный салон красоты, которых на каждом углу по три штуки, а — полный комплекс: модельеры, визажисты, косметологи, массажисты, бог знает кто еще, даже тренеры по культуре речи и движению.

После пытки душевой кабинкой Дим галантно подавал ей «банное» кимоно — нежное, шелковое, струящееся — и вел на кухню. Пить зеленый чай. Даже не кофе, изверг!

Каждый вечер «изверг» выводил Лелю гулять. Не в театр, не в ночной, боже упаси, клуб, не в ресторан — просто гулять.

После прогулки — опять душ, теперь уже в мягком варианте, потом легкий ужин и сон. Удивительно, но спала Леля прекрасно — без подскакиваний ни с того ни с сего, без холодной испарины, без кошмаров. И засыпала без всякого снотворного. Хотя… снотворного она, пожалуй, наелась на всю оставшуюся жизнь.

Два-три раза сопровождающим на этих прогулках выступал Игорь Анатольевич. В отличие от Дима, адвокат в основном молчал. Леля даже сердилась: как будто манекен выгуливает, а не живую женщину. И манекен этот — из тончайшего венецианского стекла! Глядел на Лелю Игорь Анатольевич так испуганно, словно ожидал, что она может рассыпаться не только от неловкого движения, но даже от взгляда. Небось и молчал потому же — берег ее душевный покой, боялся обидеть не тем словом или темой. Заботился! Ужасно скучно.

Дим тратил на нее столько времени, что было совершенно очевидно: мысль про «глаз на нее положил» — вовсе не придумка. Из памяти о погибшем друге он с ней нянчится, как же! Никакое благородство до таких степеней распространяться не может! Тут непременно должны быть личные причины.

Правда, до сих пор Дим никак своих чувств не выказывал. Почему он сдерживался все годы их знакомства — понятно: жена друга — табу. Но сейчас-то мог бы как-то… проявиться… Однако — ничего. На прогулках он бережно поддерживал Лелю под руку (по календарю отсчитывал свои последние дни апрель, но март, похоже, отбывать восвояси не собирался, так что по вечерам регулярно подмораживало), развлекал необязательной болтовней, но не пытался ни привлечь к себе покрепче, ни тем более обнять или поцеловать. И ни на какие чувства не намекал.

Должно быть, думала она, деликатно давал ей время… привыкнуть. К тому, что Леньки больше нет, а он, Дим, здесь, рядом, нежный, заботливый, предупредительный. Недели через две в ней проснулось нетерпение — ну когда, когда уже? Ясно, что она ответит: нет-нет, этого не может быть. И постарается ответить помягче, Дим ведь не виноват, что Леля всю оставшуюся жизнь будет помнить о Леньке. Потом скажет, что Дим — замечательный, что дело не в нем, а в ней… Мягко, бережно. Но ведь для этого нужно, чтоб он хоть какой-то шаг к сближению сделал!

Еще через несколько дней Леля, провоцируя его, поинтересовалась довольно язвительно:

— У тебя в салоне без присмотра все прахом не пойдет?

Дим отмахнулся:

— Нормально все там. Спецы работают, клиентки и клиенты в восторге. Не, всякое бывает, конечно, дело у нас нервное, но ты же не думаешь, что раньше я там круглосуточно сидел? Телефонную связь никто пока не отменил. Да и днем заезжаю — понаблюдать. Или если кто-то готов платить за то, чтобы я сам их имиджем занимался. С чего вдруг такая забота о моих делах?

Она растерялась даже.

— Ну… ты на меня столько времени и сил тратишь… Как-то… неловко.

— Лель, ты чего, спятила? — Дим покрутил пальцем у виска. — Мы сколько лет знакомы? Что за глупостей ты себе в голову напихала?

А еще через неделю у него случилась какая-то конференция. Страшно нужная. Какие-то там доклады специальные, новые технологии, обмен опытом и бог знает что еще. В Австрии, здрасьте-пожалуйста!

— Если хочешь, можешь поехать со мной, — печально улыбнулся Дим. — Только занимать себя тебе придется самой. Мне там, честно, будет совсем не до тебя. На таких междусобоях на сон-то времени не хватает, а уж на все остальное — тем более. Заскучаешь. Но и оставлять тебя одну сейчас мне как-то не очень хочется. Может, тебе на несколько дней к Петьке Смышляеву лечь?

У Петьки Смышляева была реабилитационная клиника, где уставшие от бурной светской жизни звезды и львицы «успокаивали нервы».

— Там тихо, вполне можно устроить, чтоб ни на кого не натыкаться. Ну да ты же Петьку знаешь, он все может. И парк там огромный, есть где гулять. — Дим глядел непонятными глазами.

Леле вдруг стало обидно. Оказывается, у верного, преданного Дима имеются дела более важные, чем она, Леля! В клинику ее спихнуть хочет!

— Ты меня младенцем беспомощным считаешь? Типа меня уже без присмотра нельзя оставить? Так давай, можно сразу недееспособность оформить, а?

— Лель, ты чего? Я думал, тебе одной пока трудно, хотел как лучше. Я ж не настаиваю. Считаешь, у тебя уже достаточно сил, чтобы несколько дней самостоятельно прожить? Справишься?

— Конечно! Может, даже к твоим спецам загляну, а то совсем себя запустила. — Леля покосилась на зеркало в простенке: прогулки и пытка велотренажером плюс здоровый сон вернули на ее щеки румянец, а в глаза — блеск. Сейчас в зеркале отражалась вовсе не унылая полудохлая кляча, а наоборот — очень даже симпатичная девушка. Значительно моложе своего паспортного возраста — и без всяких Димовых «спецов»!

Про спецов Леля сказала просто так, чтобы он отвязался. Ни нарядов, ни косметических и тому подобных процедур ей сейчас совершенно не хотелось. Хотелось, наоборот, забиться в угол… Стоп. Опять? Но тогда получится, что она, Леля, и впрямь беспомощная кукла, которая без костылей шагу ступить не может. Это еще обиднее, чем то, что у Дима — свои дела. Нет-нет, она справится!

Ульяна, остававшаяся с Лелей в первые дни, уже вернулась в свою квартиру, но заезжала каждый день. Говорила «привет», окидывала мать оценивающим взглядом, соглашалась на чашку кофе, а то и на «вкусненькое». Леля старалась специально к ее появлению что-нибудь изобрести. Самой есть не хотелось, даже тренировки и прогулки аппетита не пробуждали, так что она перебивалась йогуртами, сыром и фруктами. Но кухонные хлопоты как будто утишали клокочущую внутри бурю, привычные действия успокаивали не хуже (а может, и лучше) любых громко рекламируемых успокоительных. Да и буря внутри, если честно, бушевала уже далеко не столь… бурно. Тоска по Леньке еще не отпустила, но ее грызущая хватка как будто постепенно слабела.

Поэтому, даже рассердившись на Дима, ни ежеутренние гонки на месте, ни ежевечерние прогулки Леля не бросила. От них действительно было легче. Не так саднило в подвздошье, и к горлу перестало подкатывать.





* * *


Молнию на правом сапоге заело аккурат посередине. Леля подергала бегунок — безнадежно. И что теперь? Резать ножницами? Если попробовать осторожненько, по тканевой основе молнии… молнию потом какой-нибудь сапожник наверняка сумеет заменить. Но вдруг промахнешься?

Ну да, глупо так расстраиваться. Всевозможной обувки у нее имелось достаточно. Но эти сапоги были любимые: невероятно удобные, с идеальной колодкой, из мягчайшей, хотя и довольно толстой кожи, приношенные по ноге, как тапки, и в то же время очень изящные. Жалко.

Она раздраженно сбросила левый, на котором молния вела себя прилично, и попыталась стащить полузастегнутый правый. Через пару минут стало жарко — ах да, она ведь уже оделась. Отороченная норкой курточка повисла на стойке для зонтов, а Леля вновь вступила в борьбу с сапогом, время от времени дергая застрявший бегунок. Тот сидел намертво. Сам же сапог вроде бы потихоньку поддавался — все-таки кожа была действительно очень мягкая.

— Только бы не лопнул, только бы не лопнул, — бормотала она, пытаясь вытянуть упирающуюся пятку, и уговаривала сапог: — Ну давай, милый, давай же, потихонечку, я знаю, ты можешь, я тебя потом к лучшему мастеру отнесу!


Уф!

— Терпение и труд все перетрут! — Леля устало привалилась к стене, погладила упрямый сапог и зачем-то опять дернула бегунок. Тот пошел как по маслу. Подвигала задумчиво туда-сюда — скользит, никаких проблем.

— Ну и что это было? — строго вопросила она, обращаясь к сапогу.

Тот безмолвствовал. Зато стало слышно, как в замке ворочается ключ. Тихонечко — в их доме даже кофемолка работала «под сурдинку», — но звук был вполне отчетливый. На какое-то крошечное мгновение Леле вдруг подумалось, что все жуткое, тяжкое, не позволяющее дышать, все, чем были заполнены предыдущие недели, — это лишь сон, гадкий, мерзкий, страшный. Вот сейчас дверь откроется, а на пороге — Ленька. В грязных брезентовых штанах, с потрепанным рюкзаком, гордо размахивающий связкой рыбы.

Глупо, конечно.

Дверь распахнулась, впуская мамулю.

— Во-от! — весело пропела та. — Решила тебя проведать. Думаю, скучаешь в одиночестве. А ты, оказывается, куда-то намылилась. Куда это? — Екатерина Александровна посмотрела на дочь с некоторым подозрением.

— Гулять, мам, — довольно сухо ответила та.

— Гу-уля-ать? — протянула мамуля с таким изумлением, словно Леля сообщила, что подрядилась работать дворником. Или киллером.

— Мне доктор велел. — Про попытку самоубийства никто Екатерине Александровне, конечно, ничего не говорил, и сейчас Леля не успела сообразить, что ответить, чтоб звучало правдоподобно, раньше-то гулять было не в ее привычках. — Сердечная недостаточность обнаружилась. Нужно гулять, пить витамины, и все такое.

Почему она опять оправдывается? С мамулей вечно так. К тому же с возрастом — хотя и не старая вроде, семидесяти нет еще, а поглядеть, больше пятидесяти не дашь — у Екатерины Александровны стал портиться характер. Былая очаровательная полудетская настырность превратилась в железобетонную уверенность «я лучше знаю». И ведь она действительно так считает! А вдобавок убеждена, что «старается из лучших побуждений». Ну да, без нее все давным-давно пропали бы, это точно.

— Да что он понимает, твой доктор! — возмутилась мамуля. — Если сердечная недостаточность, должны были поддерживающие препараты прописать. И покой. А то, видишь, гулять! Тебе к хорошему специалисту надо! У меня как раз есть… — Она полезла в телефон, видимо, в поисках нужного контакта.

М-да, похоже, прогулка откладывается. А то и вовсе отменяется. Сейчас начнутся переговоры со «специалистом», потом требования клятвенных обещаний — мол, Леля непременно к «светиле» поедет. Мамуля может и в сопровождающие навязаться — чтоб наверняка. И ведь не откажешься! Вот не было печали…

Телефон разразился мелодичной колыбельной — Ульяна! Она собиралась ближе к вечеру заглянуть, может, хочет пораньше? Вот было бы здорово — при ней мамуля слегка теряет свою настырность.

Ульяна действительно хотела сообщить об изменении планов.

— Ма! — затараторила она извиняющимся тоном. — Ты прости, я сегодня, наверное, не смогу зайти… У нас тут компания образовалась… ты как, сегодня без меня проживешь?

Оставаться наедине с мамулей, слушать ее бесконечные нотации — «я же ради твоей пользы стараюсь!» — ужас. Нет, только не это! Надо срочно что-то придумать. Леля отошла из прихожей на кухню (беседовать при мамуле тоже не безопасно) и довольно бодро заговорила в трубку:

— Так заходи с компанией, я как раз кулебяку испекла, а есть некому.

— Кулебяку? Ух ты! — Ульяна явно обрадовалась и пообещала быть «скоро-скоро».

— Леля, это неприлично! — возмущенно заявила мамуля, когда та, слегка успокоенная, вернулась в прихожую.

— Что неприлично, мам? — кротко уточнила она.

— Вести себя так вот, как ты сейчас. Взяла и убежала! Мы же разговаривали!

— Мне позвонили, ты ведь слышала. — Почему-то не хотелось говорить, что звонила Ульяна, опять начнутся нотации про «неправильное воспитание».

— Так надо было сказать, что занята, — безапелляционно заявила Екатерина Александровна. — Кому нужно, тот перезвонит. Или тебе посторонние люди важнее матери?

— Ма-ам, не начинай, а? — взмолилась Леля.

— Что — не начинай? Это хамство, неужели ты таких простых вещей не понимаешь? Еще и ушла — чтоб я не слышала, о чем ты разговариваешь, да?

Вместо того чтоб возмутиться неуместностью мамулиных обвинений, Леля вдруг спросила:

— Мам, это ты фотоальбом взяла?

Она тут же пожалела, что спросила — зачем? Исчезновение альбома Леля обнаружила за несколько минут перед тем самым звонком Дима, что расколол всю жизнь на «до» и «после», и, кажется, так с того времени о пропаже и не вспоминала. Подумаешь — альбом! Может, его Ленька и забрал. И даже скорее всего. Перед Новым годом они как раз говорили, что хорошо бы накопившиеся там фотографии оцифровать. Или не перед Новым годом, а раньше? Эта идея возникала время от времени, но почему-то так и не была реализована. Наверное, Ленька решил наконец сделать сюрприз… но не успел. И альбом сейчас лежит в какой-нибудь фотостудии. Это куда правдоподобнее, чем мамулино в пропаже альбома участие. Но что сделано, то сделано. В смысле, сказано. Что там про слово — не воробей?

— Какой еще фотоальбом? — в мамулиных глазах плескалось недоумение.

— Наш. Серый такой, — удрученно вздохнув, пояснила Леля. — Не ты его взяла?

— Взяла? Ты хочешь сказать… украла? Я?! — возмутилась Екатерина Александровна. — Как ты можешь такое говорить собственной матери? И зачем мне ваш фотоальбом?

Это было совершенно в мамулином духе: если ей не нравился вопрос, она умела отвечать не отвечая. Кстати, когда она этот чертов альбом впервые увидела, прямо разахалась: ах, из Парижа, ах, какая стильная вещь! Явно намекая, что неплохо бы эту «стильную вещь» отдать ей. Леля тогда мамулиных намеков предпочла не услышать — серый «слон» ей и самой очень нравился. Потому сейчас, раз уж все равно разговор в эту сторону свернул, она упрямо повторила:

— Ты — чисто случайно — не забирала наш фотоальбом? Да или нет?

Екатерина Александровна всплеснула руками, изображая глубину своего душевного потрясения:

— Ты мне зубы не заговаривай! Альбом какой-то приплела! Что вообще с тобой происходит? Гулять собралась… Звонит кто-то, а ты скрываешь… Да ты не любовника ли завела? Как тебе не стыдно? Мужа еще похоронить не успели, а она…

И тут Леля почувствовала, как внутри поднимается странная темная волна. Или не темная, может, наоборот — светлая? И смывает, смывает, смывает весь мусор. И как будто тут уже не Леля, а кто-то другой…

— Мам, — сухо сказал этот другой. — Ключи верни.