Три цвета любви

— Что?! Какие… Да что ты… Ты как с матерью разговариваешь?

Леля хотела было сказать, что ей сорок с лишним лет и она давно уже взрослая женщина, но поняла, что это — опять все те же оправдания. Потому просто повторила, без всякого выражения, как робот:

— Ключи верни.

Мамуля, кажется, опешила от этой — незнакомой — Лели. А может, надеялась, что ей послышалось, или ждала, что дочь сейчас испугается и начнет извиняться? Копалась в сумочке и в карманах — искала. Хотя чего там искать, ключи она всегда держала в одном и том же сумочном кармашке. А извиняться Леля точно не собиралась. Забрать у мамули ключи надо было еще месяц назад.

Осознав, что извинений не последует, мамуля оскорбилась:

— Может, и за квартиру платить потребуешь? Так я…

— Не потребую, — перебила Леля. Ей надоела эта бессмысленная перепалка. И в то же время было истинным наслаждением почувствовать себя наконец — свободной.

— Бог тебя накажет, — торжественно провозгласила Екатерина Александровна, выплывая из квартиры. — Твои дети даже на твои похороны не придут!

— Мне тогда все равно будет, — улыбнулась Леля.

— Помирать станешь, воды никто не подаст!

Патетика момента оказалась смазанной: в дверь, которую мамуля, произнося свои торжественные обвинения, держала приоткрытой, ввалилась шумная развеселая компания. Казалось, их очень много, хотя — Леля обвела ребят глазами — на самом деле гостей было всего пятеро: Ульянка, ее вечная подружка Мия и трое мальчиков. Леля нахмурилась, припоминая. Нет, этих она вроде не знает.

Разве только вон того, что сразу привалился к дверному косяку, высоченного, плечистого, хотя и довольно костлявого. Белесые волосы висят по сторонам грубоватого, точно топором вырубленного лица. Если бы его из джинсов и яркой оранжево-зеленой ветровки переодеть во что-нибудь домотканое, получился бы чистый викинг! Впрочем, на черной футболке, видневшейся под распахнутой ветровкой, красовалась свирепого вида голова в рогатом скандинавском шлеме. Так что вполне викинг, неожиданно весело подумала Леля. Его вроде бы и звали как-то средневеково: Конрад или как-то в этом духе.

Второго она точно не знала. Подобного красавца, раз увидев, не забудешь. Таких красивых лиц в жизни, кажется, вовсе не встречается. Но неправдоподобно красивое лицо не застыло в безжизненной правильности античной статуи (кто там самый красавчик был? Антиной, что ли? по лицу которого и не поймешь, мальчик или девочка), нет, этот был совсем в другом роде, его за девочку уж никак не примешь. В лице ни одной правильной черты, но притом — глаз не оторвать. Не юноша — произведение искусства. Вообще-то, конечно, природы, но так вроде принято говорить.

Третий был типичный ботаник. В невнятной куртке, на ногах, под обрезом потертых джинсов, — не кроссовки, а совершенно неподходящие к этому наряду коричневые ботинки. Сам субтильный, невзрачный. Но глаза за стеклами немодных очков были хороши — большие, цвета гречишного меда, опушенные густыми каштановыми ресницами, о каких мечтает каждая юная барышня. И глядели эти медовые глаза влюбленно, но не на эффектную Мию — на Ульяну. Господи, на Ульяну! С ее мышиными волосами, затянутыми в унылый хвост, с вечно опущенными уголками губ широкого лягушачьего рта и блеклой физиономией! Хотя… Сейчас дочь — смеющаяся, разрумянившаяся — показалась Леле почти красивой. И даже, пожалуй, без «почти». Надо же! Всего-то — глаза загорелись, щеки зарозовели, а какой результат! Может, и выровняется еще девчонка? В конце концов, у Джулии Робертс тоже лягушачий рот, но ее даже самый злой завистник не назовет уродиной или невзрачной. Ничего, вот заведет Ульянка роман пожарче — и моментально похорошеет. Вон сейчас какова! Даже на фоне ослепительной Мии.

Лучшая подруга дочери выделялась в любой компании. Неправдоподобно эффектная: тонюсенькая талия, пышная грудь, длиннющие, совершеннейших форм ноги, буйная шевелюра — каштановая с золотистыми искрами. Огромные, цвета темной меди глаза были поставлены чуть косо над резко очерченными скулами — наверное, среди предков Мии затесались татары. А может, буряты или даже китайцы.

Леле иногда думалось: глупенькая Ульянка, неужели она не понимает, что играет при Мии роль страшненькой подружки? Той, чья единственная функция — оттенять великолепие королевы?

Но сейчас Ульянка была и впрямь хороша!

— Привет, бабуль! — Ульяна чмокнула Екатерину Александровну куда-то в висок, та недовольно поджала губы и окинула компанию царственным взором — догадалась, что это Ульянка звонила, подумала Леля, сейчас опять примется разговоры разговаривать. Но мамуля, кивнув (все так же царственно) и поведя плечом, удалилась. Может, оттого что Ульяна назвала ее «бабулей»? Екатерина Александровна терпеть этого не могла, считая, что такое обращение ее старит. Но кого сейчас волновало ее неодобрение, будь оно хоть десять раз царственное?

— Народ! — скомандовала Ульяна. — Ванная — руки помыть — вон там, я пойду чайник ставить, подгребайте. Кухня там. К маме обращаться Леля, по имени-отчеству она не любит. Ма, это Конрад, — она мотнула головой в сторону «викинга», — ты его, может, помнишь. Это Костик. — Она улыбнулась «ботанику». — А это Алик, украшение любого интерьера. Мию ты и так отлично знаешь. Ну разувайтесь, что ли, уже, так и будем у двери толпиться?

«Украшение интерьера» тоже улыбнулось — неожиданно смущенно:

— Очень приятно. Я не знал, что у Ульяны такая молодая мама.

Леля искренне залюбовалась дочерью.

Освобожденная от полотенца кулебяка задышала, распространяя вокруг волны густого капустно-мясного духа. Компания разразилась дружным «ура». Леля почувствовала, как ее губы сами собой расползаются в улыбку: «господи, мы ведь такие же были!»





* * *


Дня через два после спасительного «набега» позвонила Мия.

— Леля, вы простите, что я вот так запросто, — протянула она не то извиняющимся, не то, наоборот, самоуверенным тоном. — Улька говорила, что вы готовите больше, чем нужно, все время ей какие-то ссобойки навязываете.

Леля даже растерялась слегка — что за странный разговор, — однако подтвердила:

— Ну… да.

— Это ужасная, ужасная наглость с моей стороны, — щебетала в трубку Мия, — но… понимаете… Мы тут мимо проходили… глупо звучит, да. Ну гуляли просто, и так получилось. И голодные — как стая волков! Сперва в кафе хотели зайти, так там сплошные пиццы, да еще небось позавчерашние. И тут вашу кулебяку давешнюю вспомнили… А Улька сказала, что к вам можно и без нее заходить… в смысле без Ульки, а не без кулебяки… ну… вот… я и обнаглела… может, у вас найдется несколько чашек чая? Вы извините, если…

Это было странно, непонятно, неуместно, даже дико. И… интересно.

— Ой, да заходите, конечно, — усмехнулась Леля. — Кулебяку больше не делала, но если… ох нет, тесто не успею…

— Да я не именно про кулебяку! — засмеялась Мия. — Нам бы просто чего-нибудь поклевать. Вы же божественно готовите!

Леле подумалось, что Ульяна, наверное, чего-нибудь лишнего Мие наговорила: не только можно, мол, заходить, но и очень желательно. Типа навестить, поднять настроение. Рассердилась на мгновенье, но — почему бы, собственно, нет? Почему не покормить двух усталых городских воробышков. Или не двух? Мия сказала «мы»…

— Вас там много? — деловито поинтересовалась она, прикидывая, что можно сготовить на скорую руку. Ей всегда нравились внезапные кулинарные задачи.

— Трое… — Мия жалобно шмыгнула носом. — Я, Конрад и Алик. Да вы их видели обоих три дня назад. Мы тут рядом совсем…


— Давайте, жду!

Вообще-то Мию Леля не любила.

Собственно, в качестве Ульяниной подруги девчонка была вполне ничего: неглупая, не так чтоб безбашенная (дурные влияния — не выдумка, к сожалению, подростки такие, увы, стадные существа), не склонная к диким крайностям вроде увлечения пирсингом или, боже упаси, ночными автогонками без правил. Алкоголь если и употребляла, то умеренно, про наркотики вообще намека не было. Ну с рабочей окраины, так никто ж не выбирает, где родиться (мамуля вон и вовсе из «понаехавших»), ну мальчики вокруг стаями вьются, так что ж теперь? Если Ульянку устраивает роль дурнушки при подруге-красотке, это ее дело. В целом вполне приличная девочка.

Но с какой стати, скажите, испытывать хоть сколько-нибудь теплые чувства к девчонке, которой ты сама неприятна? И с чего бы, спрашивается, неприятна? Разве Леля не привечала Ульяниных друзей? А эта красавица, видите ли, нос морщит. Сперва-то, в школе, еще ничего было, а как началась у девчонок «взрослая» жизнь, универ и так далее, словно ледяная стена выросла. Ничего явного в поведении Мии не замечалось, но Леля-то чувствовала! Она всегда чуяла, кто как к ней относится! Ну… почти всегда. Влюбленность чью-то могла и прозевать — смешно. Но неприязнь? Сразу между лопатками жечь начинало, как будто тебя взглядом испепелить хотят. И ответная антипатия, уж извините, вещь вполне естественная.

Вообще-то Миины чувства понять было можно: у Лели все (в том числе и внешность, благодаря которой ее принимают за старшую сестру собственной дочери), а у Мии, кроме некоторого количества мозгов, фигурки и хорошенького личика, — ничегошеньки. И еще неизвестно, как это личико будет выглядеть через двадцать лет. Ясно, что девчонка Леле люто завидовала. Пустяки, в общем, и где-то даже лестно. Но все равно неприятно.

Однако, с другой стороны, когда у Ульянки случался очередной срыв, Мия вела себя идеально. Всем бы таких подруг. И, кстати, когда эта развеселая гоп-компания «спасла» Лелю от мамули, никаких негативных флюидов от Мии уже не исходило. Наоборот даже. В ее взглядах теперь таилось скорее сочувствие, чем когдатошняя неприязнь. Ну оно и понятно. Богатство при Леле осталось, равно как и удачная внешность, а вот личное счастье разлетелось вдребезги. А для молодых это самое личное счастье куда важнее всего остального.

Сочувствие Миино Леле, конечно, без надобности, но и для неприязни причин теперь нет. Так что и впрямь пусть забегают. Все-таки развлечение.

И на этого, как его, Алика полюбоваться — тоже приятно. Вот же одарил господь внешностью!

Смугловатый, пестроволосый (от темно-пепельного до бледно-соломенного, «естественно» выгоревшая шевелюра, шедевр парикмахерского искусства, уж Леля-то в этом понимала!), с едва заметной восточной раскосостью и скульптурно ярким очерком капризного рта, он был, конечно, невероятно хорош. И скулы — ах какие скулы! За такие пластические хирурги целое состояние возьмут.

При том — при всей скульптурности облика — ничего общего со статуей. У статуй при улыбке не возникает на щеке нежная, почти детская трогательная ямочка. Очень живая. И весь он такой — живой, в каждой интонации, в каждом жесте. То зажигательно хохочущий, то заливающийся краской от, подумать только, смущения! Право, кто бы мог предположить, что такой красавчик способен испытывать неловкость?

Тоже очень трогательно…

Он так забавно пожирал Лелю взглядом — исподтишка, искоса, исподлобья, когда думал, что она не смотрит…

Боже упаси, она не собиралась не то что крутить с юным Адонисом роман, а даже и сколько-нибудь поощрять его… взгляды.

Но ловить их было, чего уж там, приятно. И — странно. Как это — приятно? Разве так может быть? Словно она все еще — живая. Но ведь она умерла вместе с Леней — канула в стылую темную воду, под острые ледяные осколки… И вдруг — приятно?

— Ну что, все сыты? — вежливо спросила Леля, чуть тряхнув головой, словно отбрасывая странные свои мысли. — Если нет, могу быстренько сырные шарики сообразить. Или кексик.

Алик поднял наконец глаза и улыбнулся. Так смущенно-потерянно, что она… улыбнулась в ответ. Едва-едва, самым краешком губ, но — улыбнулась. Как будто забыв на мгновение о непрестанно грызущей внутри боли. Или это не она забыла, а боль, испугавшись наивного, смешного мальчика, отступила?

Или просто захотелось чуть-чуть утешить этого неправдоподобно красивого, но столь же неправдоподобно стеснительного парнишку? Да, пожалуй. Уж если ее саму никто и ничто утешить не может — так что кажется, будто никакого утешения в природе вовсе не существует. А оно существует! Вон как засияли мальчишкины глаза в ответ на едва обозначенную Лелину улыбку!

— Ну тогда бог с ними, с шариками, просто чайку, — резюмировала Леля, щелкая кнопкой электрического чайника и опять слегка встряхивая головой: что за мысли лезут, что, в самом деле, такое?

Поднявшись из-за стола и отвесив Леле церемонный поклон, Алик вдруг… поцеловал ей руку! Обыденнейший жест, сколько раз ей целовали руки — на приемах, презентациях и прочих мероприятиях! И не поцеловал даже — едва коснулся кожи. Легко, мимолетно, почти невесомо…

Леля вздрогнула, словно от ожога. Впрочем, почему — словно? Легчайшее, почти неощутимое прикосновение отозвалось во всем теле ослепительной, обжигающей вспышкой — от макушки до кончиков пальцев. Так вспыхнувшая в кромешной полночи молния озаряет залитый дождем сад: каждый куст, каждое дерево, каждую травинку — до мельчайшей веточки, до дрожащих на ней крошечных капель…

Мия у окна что-то тихо обсуждала с Конрадом.

— Леля, — неровным, срывающимся голосом, почти шепотом, глядя не на нее, а на собственные джинсовые коленки, проговорил Алик. — Это я попросил Мию к вам в гости навязаться. Вы можете счесть меня ужасающим наглецом. Можете даже выгнать. Но я все равно… Я не могу… Я должен… Можно вас куда-нибудь пригласить?





* * *


Леля и сама не могла понять, как все это получилось. Словно сидишь ты на линии прибоя, и солнце палит, и вода блестит, и мозг уже почти расплавился, только и хватает тебя на то, чтобы камешки бездумно перебирать… И одна из волн оказывается вдруг мощнее своих сестер — накатывает, захватывает тебя, кувыркает, тащит за собой — и ты ничего, ничегошеньки не можешь сделать. Не можешь сопротивляться захватившей тебя волне.

И, главное, не хочешь.

В университетском курсе английской литературы они — юные, ничего не понимающие в жизни дети — проходили «Театр» Сомерсета Моэма. Смаковали изящество стиля, тонкий психологизм и прочие ништяки. Несмотря на детальное до отвращения препарирование, роман Леле так и не разонравился. А вот советская экранизация доводила ее почти до бешенства. Нет, ну как так можно?! По книге пятидесятилетняя Джулия Ламберт выглядит не старше тридцати — ибо профессия обязывает, потому Джулия старается: массаж, диета и прочее. В английской экранизации все так и есть, и за это можно простить несколько вольное обращение с текстом романа. Потому что сохранено главное — его дух.

А Вия Артмане в этой роли? Нет, ну царственная, что да, то да. Несомненная примадонна! Но смотрится ведь как раз на тот самый полтинник! Потому и влюбленность ее в юного Тома выглядит не столько пронзительно, сколько смешно. Вроде тех дам, что Леля встречала на светских мероприятиях — в сопровождении молодых и прекрасных «мальчиков». Так и хотелось спросить шепотом: он из какой службы эскорта, такой прелестный? В то, что «мальчик» искренне влюблен в расплывшуюся (или, наоборот, скелетоподобную от вечных диет) стареющую тетку (пусть и в дорогущих туалетах и макияже от суперпрофессионального визажиста), верилось с трудом. Хотя, конечно, в жизни бывает всякое, и возрастное неравенство пары — еще не свидетельство того, что их любовь — неправда.

История Нинон Ланкло — не выдумка.

И Мика вон не парится: и замуж то и дело выходит, и мальчиков в промежутках между мужьями заводит. Еще и смеется: они сами заводятся. И, кстати, Микины мальчики, на двадцать лет ее младше, глядят на нее с обожанием и впрямь искренним. Еще бы! Эффектная, стремительная, сокрушительно обаятельная — кому тут вздумается вспомнить про «баба ягодка опять»? Ну морщинки, ну кожа уже не так свежа, как в двадцать лет, но, как сказал однажды Дим: кто станет обращать внимание на морщинки, когда глаза горят?

Леля подобного рода мезальянсы не осуждала, даже не смеялась над ними, просто смотрела словно бы вчуже — меня все это не касается. Примерно как страсти футбольных болельщиков: ясно, что чувства их вполне искренни и пылки, но лично у нее внутри ничего на эти страсти не отзывается. Не ее «костюмчик».

И вот — здрасте-пожалста, Алик. Нежданно-негаданно.

Леля удивлялась сама себе, но, хотя и чувствовала себя в этих отношениях немного странно, опускать стыдливо глаза ее вовсе не подмывало. Потому что — всякое в жизни бывает. Параллели с литературной Великой Актрисой, закрутившей роман с ровесником своего сына, напрашивались, конечно. Но подумаешь, параллели! Может, у нее как раз редкое исключение из общего правила случилось. Вон счастлива же Пугачиха со своим Галкиным! Почему бы и Леле не… Тем более — не влюблена же она в Алика? Нет, конечно! Ну… разве что самую-самую чуточку!

Ульяна мезальянс не одобряла явно и недвусмысленно: перед визитами к матери непременно звонила: ты одна? Как будто намекала, что недовольна происходящим. Ну да, еще бы ей быть довольной: мать связалась с мальчишкой из ее, Ульяниного, круга! Скандал! То, что Леля и сегодня выглядела максимум старшей сестрой собственной дочери, в расчет не принималось. Все равно скандал и сущее неприличие. Правда, вслух своих претензий Ульяна не высказывала, но поглядывала на Лелю угрюмо, исподлобья и словно бы испытующе.

Дим отмалчивался. Вытаскивать Лелю на прогулки перестал — да и зачем, если и без него есть кому, — только однажды, когда она в открытую спросила: ты что, недоволен? — пожал плечом: это твоя собственная жизнь, тебе и решать. Только попросил быть поосторожнее. В каком, интересно, смысле?

Мамуля, с тех пор как Леля забрала у нее ключи, носа к дочери не показывала — изображала, что оскорблена до глубины души. Только однажды, позвонив, высказалась в духе: опомнись, не позорься и еще что-то про то, что это Мика со своими проповедями о свободе в нынешнем Лелином «падении» виновата.