Три цвета любви

А вечером она увидела Леньку. Вывернула с одной узкой улочки на другую и на секунду застыла — он шел навстречу: руки в карманах, глаза чуть прищурены. Впрочем, глаз за здоровенными темными очками было не разглядеть. Леля сразу юркнула назад, в переулок, из которого вышла. Испугалась.

Конечно, это был не Леня. Просто какой-то посторонний мужчина. Похожий, да. Но мало ли похожих людей. На незнакомце была сетчатая рубашка поло, на ногах — мокасины. Мокасины! Ленька никогда в жизни не надел бы мокасины! Равно как и сетчатую рубашку. И то и другое он полагал воплощением вульгарности: еще золотую цепуру в палец на волосатую грудь повесить — и зашибись, братан!

Но похож, ничего не скажешь. Если бы Ленька похудел килограммов на семь, был бы копия.

Интересно, эта встреча тоже сигнал мироздания — или просто случайность?

Прав был Дим. Действительно — паломничество. Потому что видеть этого вот «Леньку» было совсем не больно — только немного жутко. Как на «американских горках», когда падаешь в «пропасть» — и сразу взлетаешь! И опять — падаешь! И снова — взлетаешь!

Пожалуй, пора было двигаться дальше. Зажмурившись, Леля ткнула пальцем в карту Италии и, открыв глаза, ахнула — название, в которое попал палец, опять оказалось знакомым…





* * *


Маленькая тосканская гостиничка, где они с Леней провели волшебную неделю (боже, десять лет назад!), по-прежнему существовала. И даже как будто похорошела. Ничего особенно броского, все та же подчеркнуто старинная атмосфера, но комфортабельность вполне на уровне двадцать первого века, включая свободный вай-фай. Плюс гигантский телевизор чуть не во всю стену. Телевизор принимал, по словам портье, «всю Европу» и даже — подумать только! — российские каналы. Всего два, но это показалось… забавным.

Таким же забавным (хотя и жутковатым слегка) было случившееся в первый же день приключение. Бродя наугад по узким улочкам, она опять увидела Леньку!

Ну то есть кого-то ужасно на него похожего. Тот ли это был тип, что попался ей два дня назад, или другой — бог весть. Главное — сердце провалилось куда-то вниз, сгоняя за собой всю, кажется, кровь (даже в глазах потемнело), которая стала почему-то густой-густой, словно вся жидкость в ней замерзла ледяными иголками. Даже коленки задрожали, словно от холода. И пальцы, пальцы заледенели… И щеки, наверное, тоже — потому что, когда она прижала к ним ладони, ничего такого не почувствовала, никаких заледеневших пальцев.

В номер она вернулась очень рано, но заснуть не могла, конечно. Сидела, бездумно щелкая телевизионным пультом. Итальянские ведущие тараторили так, что, даже если бы она знала язык, вряд ли бы что-нибудь поняла. Кое-где говорили по-французски и по-английски — впрочем, несли что-то очень скучное. И вдруг…

— Мия, когда вы узнали о трагедии, какими были ваши первые чувства? У вас не появилась, хотя бы на мгновение, мысль прервать беременность?

Мия?

Действительно, на широком (слишком широком) бледно-кремовом диване, сдвинув колени и выпрямив плечи, сидела Мия. Черный костюм подчеркивал ее хрупкость и скрадывал соблазнительность форм. Никаких алых губ, никаких стрелок над глазами — все очень неброско, почти невинно.

Хороша. И неглупа. Как это ее в телевизор-то занесло? И что за трагедия? У нее — тоже?

— Ни на мгновение, — печально улыбнувшись, Мия еще больше распрямила плечи, даже подбородок чуть приподняла. — Понимаете, я же… — Она вздохнула, словно успокаивая дыхание, чтобы не дать воли подступающим рыданиям. — Мы любили друг друга. И в первый момент я просто… не поверила. А потом… как бы я могла? Ведь это единственное, что мне осталось?

Вместо печального лица Мии весь экран заняла вдруг фотография… Леньки.

Что за?!. И откуда у телеканала такая фотография? Немного размытая, но более чем узнаваемая.

— И вас не останавливала разница в возрасте? — все так же вкрадчиво докапывался ведущий.

На весь экран развернулась еще одна фотография. Еще более мутная, чем первая, явно не рассчитанная на такое увеличение, но и Мия, и Ленька рядом с ней были видны вполне отчетливо. Даже узкая Миина ладошка в здоровенной Ленькиной длани.

Ничего «такого» в снимке не было: ну держит Ленька за руку девушку — подружку своей дочери, подумаешь! Он всегда любил молодежь. Но Леля почувствовала себя так, словно ей со всего маху ударили под дых.

— Любовь не спрашивает паспорта, — строго и печально отвечала Мия.

Держалась она хорошо. Отлично просто держалась. Без вульгарности, без нахрапистости, вся словно бы сосредоточенная на утраченной любви, а гипотетический ребенок — этой самой любви плод. И никакие имущественные претензии тут ни при чем!

Ведущего шоу интересовали, однако, именно они.

— Мия, скажите, вы планируете сделать ДНК-тест? И, если учесть, что… ну если учесть все обстоятельства, вы готовы идти на переговоры с Ульяной и Платоном?

Мия улыбнулась — все так же строго и печально:

— Зачем? Я знаю, чей это ребенок, а что думает остальной мир — какая мне разница? Я даже УЗИ не делала, потому что не хочу заранее знать, мальчик или девочка. А вы говорите — ДНК…

— Но если вы сможете доказать отцовство, ваш ребенок будет одним из наследников господина Геста. Разве не так?

— О чем вы говорите? — еще суровее, еще печальнее спросила Мия. — Разве я хоть намеком, хоть где-то позволила думать, будто для меня имеет значение хоть что-то, кроме того, что у меня была любовь, а теперь…

Три раза «хоть» в одной фразе, автоматически отметила Леля.

Господи, о чем она? Да хоть тридцать три!

Мия? Ленька? Ребенок?!!

Как же так?!

В первое мгновение она не поверила своим глазам и ушам. Во второе, третье и так далее — совсем не поверила. Что это? Как?! Леня, ее Леня, — и вот эта…

Больно. Господи, как больно! Нет, этого не может быть, не может быть больно всему телу сразу! Какая… подлость! В горле стало тесно и горячо, грудь сдавило. Боже, она сейчас просто задохнется! Не-вы-но-си-мо. Дышать! Но как, если воздух вдруг кончился? Кто-то выкачал весь воздух из этого уютного, как будто и не гостиничного, номера. Или из всего мира сразу?


Леля схватила пульт — выключить, выключить немедленно этот ужас!

Узкий черный брусочек выскользнул из мгновенно повлажневших пальцев, она кинулась поднимать, ударилась косточкой мизинца о край низкого столика… и эта боль — пронзительная, абсолютно реальная — прогнала ту, мучительно обжигающую, не дающую вздохнуть.

Какая… подлость…

Какая… глупость! Куда бы деться воздуху? Вот он, дыши, пожалуйста, сколько угодно!

Смешно, хмыкнула Алекс, беря управление на себя.

Какая такая подлость, о чем ты? Подумаешь, Ленька подержался за прелести малолетней шлюшки. Чем это, собственно, отличается от той же рыбалки? Мужчины должны иметь свои игрушки.

Трудно, правда, поверить, чтобы Ленька мог быть настолько небрежен, что не подумал о «последствиях»… но… Он-то, может, и думал, только…

У мужчин — игрушки, у женщин — хитрости. Если ушлая девица захочет — захотела — повязать подходящего мужчину таким вот немудреным традиционным способом, будьте уверены, она добьется своего. Мужик может сколько угодно осторожничать, опасаясь «последствий», девица придумает, как обойти все его предосторожности. Увлечь, напоить, распалить — затуманить мозг страстью… а если у мужика хороший «автопилот» и затуманить не выходит… Можно ведь пустить в ход… гм, использованный презерватив. Тьфу, гадость какая! Леля сморщилась от отвращения и брезгливости.

Да еще, может, девица-то и врет как сивый мерин! Мало ли что она говорит. С Ленькиной смерти прошло — боже, так много! — почти полгода. Даже если декларируемый «залет» случился прямо перед той рыбалкой… Леля-Алекс критически осмотрела красующуюся на экране Мию. Хм, не похожа она что-то на беременную. Разве что ток-шоу идет в записи, так, она слышала, нередко делают. Потому что полгода — это уже вполне определенный животик. Даже в таком свободном платьице должно быть хоть что-то заметно. Скорее всего, нет там никакой беременности! И, кстати, может, и насчет Леньки она врет! А что? Очень даже просто! Он-то возразить уже не может, вот Миечка и насочиняла, что у них была фантастическая любовь — да еще и с «последствиями». И сидит теперь в телевизоре вся такая интересная и распрекрасная, купается во всеобщем внимании…

Впрочем, ну ее, эту Мию, вместе с ее не то беременностью, не то хорошо раскрученной выдумкой! Прежняя Леля, пожалуй, головой о стенку бы биться начала (да почти уже и начала) — как же, мир рухнул! — а нынешняя Алекс только посочувствовала глупой девочке из телевизора, всего-то пытающейся ухватить свой кусочек счастья. Ну… как она это самое счастье понимает. Бог ей судья.





* * *


Следующим вечером, после целого дня бездумной ходьбы по городу, ужиная в траттории, где когда-то они любили бывать с Леней (две минуты ходьбы от гостинички), и стараясь не думать ни о телевидении, ни о Мие, ни вообще о Питере, Леля опять увидела его. Помотала головой: вот, однако, к чему «паломничества» приводят. Донастраивалась! Довспоминалась! Теперь Ленька на каждом шагу будет мерещиться? Этого Дим хотел, отправляя Лелю в путешествие?

Но как похож! Улыбка, прищур, привычка чуть встряхивать головой, отбрасывая не то волосы, не то неудобные мысли, поза — бокал в левой руке, правое плечо опущено, и правая рука, пересекая грудь, охватывает левый локоть изнутри. Леля никогда не видела, чтобы кто-то еще так стоял! А этот — вот он, доппельгангер! Прислонился к стойке и о чем-то беседует с барменом. Но при этом совершенно явственно косится в ее сторону! То ли потому, что Леля слишком откровенно на него пялится, то ли потому, что она сейчас очень хорошо выглядит, как раз на те самые «всегда двадцать восемь», то ли потому… Нет, третий вариант, конечно, совершенно невероятен. Не может же этот мужик и в самом деле быть Ленькой! Потому что… потому что если бы Ленька каким-то невероятным чудом перенесся из замерзшей мартовской речушки в крошечный, удивительно уютный, невзирая на все еще летнюю жару, тосканский городок, то кинулся бы к ней, обхватил бы, поднял, закружил, прижал бы так, что ребрам стало бы больно!

Она бросила на столик несколько смятых купюр и выскочила из траттории. Точно испугалась чего-то.

Заснуть не удавалось долго.

Во сне Ленька опять шел ей навстречу по узенькой улочке, где камни, казалось, светились, впитав жар полуденного итальянского солнца. И даже словно начали течь. Леля, ступая по ним, еле-еле передвигала ноги — точно шла по расплавленному асфальту: подошвы прилипали, их приходилось отрывать от камня, и страшно было, вдруг подметки оторвутся, и придется идти по этому вот жидкому пламени босиком.

Ленька же, двигаясь навстречу, никаких трудностей вроде бы не испытывал: шагал себе спокойно. Улыбался, слегка прищурясь, — ах, как она знала эту его улыбку! И темные очки он снял, небрежно зацепив их за ворот футболки, а вовсе не вульгарной сетчатой рубашки!

Улочка, наяву совсем коротенькая, сейчас казалась бесконечной.

Но, слава всем сонным богам, только казалась. Лет через сто или через тысячу Леля все-таки очутилась прямо напротив Леньки — только руку протянуть.

Она протянула, делая еще один, последний шаг, обхватила его за плечи…

И отшатнулась. Сквозь тонкую ткань футболки пальцы обдало ледяным холодом. И прищуренные ласково глаза смотрели вовсе не на нее. В никуда смотрели. Мутные, остекленелые. Как у мертвого Джоя…





* * *


Проснулась она от боли в придавленной ненароком руке. Пальцы не слушались и были совсем ледяные — что-то она там во сне внутри пережала. Нервы, сосуды, черта в ступе! Хорошо хоть, хозяин отельчика не скупится на водоснабжение — горячий душ постояльцам (интересно, во всех номерах или только в тех, что «поприличнее»?) обеспечен в любое время суток, хоть и звезд никаких у гостиницы нет. Звезд нет, а душ есть!

После душа она долго лежала — не билась лбом в грубую штукатурку, не содрогалась в рыданиях, прижимая к себе влажную от слез подушку, — просто лежала, глядя в медленно светлеющее небо за низким окном. Густо фиолетовое, потом сиреневое, лиловое, цикламеновое…

Дим прав, плыли в голове такие же медленные и такие же лиловые мысли, она сама загоняла себя в безумие бесконечными «Ленька жив». И даже не потому, что это неправда. А потому, что, если каким-то чудесным (или скорее — чудовищным в своей несправедливости!) образом он окажется вдруг жив… Даже если так… она все равно уже не сможет быть с ним. Не сумеет. Не… не… не захочет. Потому что жизнь ее окончилась тогда, когда неровный голос Дима в телефонной трубке произнес страшные слова. Леньки не стало, и ее жизнь тоже оборвалась.

А сейчас это уже какая-то совсем другая жизнь. Не хуже, не лучше — другая. И живет ее совсем другая женщина. И, страшно сказать, эта женщина своей жизни… радуется! Невероятно…

В интернете она читала, что, если не хочешь, чтобы мужчина тобой манипулировал, нужно добиваться от него объяснения своих поступков, когда они кажутся неприятными, неудобными или просто непонятными. Какие идиотки эти «вещательницы» из интернета! Зачем Леле объяснения?! Ей Дим все еще тогда объяснил! И если Ленька вдруг… жив… Господи, она же с ума сойдет от счастья! Или… нет? Ведь если он жив… не было никакой необходимости так ее терзать, вполне можно было бы приоткрыть немножко «секрет». Она ведь никому не сказала бы! И… не мучилась бы так! Зачем он позволил ей мучиться?

Нет, хватит. Хватит оглядываться, хватит «искать в три часа ночи тело покойного мужа», хватит ковырять почти зарубцевавшуюся рану. Она еще саднит, но не сочится кровью, уже виден шрам — зажило! Затянулось. Леньки действительно больше нет. Он утонул. Утонул в той стылой промоине, ушел под лед, и ледяная вода утащила его тело. Они прожили хорошую жизнь. Как в сказке: жили долго и счастливо. А что не «умерли в один день», так не всем же везет. Почти никому вообще-то.

Понятно, что память в ящик не засунешь: четверть века рядом — не комар чихнул. Но память — это просто память, в ней много всего. Хорошего, темного, радостного, печального, смешного и, страшно сказать, стыдного — всякого. А жизнь — она сейчас, здесь и сегодня.

Дим прав: Леля сама выдумывает себе призраков. И дядька тот ей просто мерещится. Ну похож, и что? Может, их вообще несколько, а она вздрагивает. Сама выдумывает и потом пугается.

А это просто… мороки. Мерещится.

Так же, как в посторонней собаке примерещился Джой. У хозяина кафе на соседней улице, кстати, очень похожая собака — и что? Таких собак немало. Каждый раз вздрагивать?