Три товарища
Часть 74 из 92 Информация о книге
– Бетховен есть Бетховен, – заявил он. Никто не возразил ему. Стефан спрятал носовой платок. – А теперь – в ружье! Стол был накрыт в большой комнате, где обычно собирались члены союза. Посредине на серебряных блюдах, поставленных на маленькие спиртовки, красовались оба молочных поросенка, румяные и поджаристые. В зубах у них были ломтики лимона, на спинках маленькие зажженные елочки. Они уже ничему не удивлялись. Появился Алоис в свежевыкрашенном фраке, подаренном хозяином. Он принес полдюжины больших глиняных кувшинов с вином и наполнил бокалы. Пришел Поттер из общества содействия кремации. – Мир на земле! – сказал он с большим достоинством, пожал руку Розе и сел возле нее. Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Джорджи к столу, встал и произнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял бокал с искристым «Ваххольдером», обвел всех лучезарным взглядом и воскликнул: – Будем здоровы! Затем он снова сел, и Алоис притащил свиные ножки, квашеную капусту и жареный картофель. Вошел хозяин с подносом, уставленным кружками с золотистым пильзенским пивом. – Ешь медленнее, Джорджи, – сказал я. – Твой желудок должен сперва привыкнуть к жирному мясу. – Я вообще должен сперва привыкнуть ко всему, – ответил он и посмотрел на меня. – Это делается быстро, – сказал я. – Только не надо сравнивать. Тогда дело пойдет. Он кивнул и снова наклонился над тарелкой. Вдруг на другом конце стола вспыхнула ссора. Мы услышали каркающий голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, торговцем сигарами, но тот отказался, заявив, что не желает пить, а предпочитает побольше есть. – Глупости все, – раздраженно заворчал Поттер. – Когда ешь, надо пить! Кто пьет, тот может съесть даже еще больше. – Ерунда! – буркнул Буш, тощий высокий человек с плоским носом и в роговых очках. Поттер вскочил с места: – Ерунда?! И это говоришь ты, табачная сова? – Тихо! – крикнул Стефан Григоляйт. – Никаких скандалов в сочельник! Ему объяснили, в чем дело, и он принял соломоново решение – проверить дело практически. Перед спорщиками поставили несколько мисок с мясом, картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию особую остроту, Григоляйт организовал тотализатор, и гости стали заключать пари. Поттер соорудил перед собой полукруг из стаканов с пивом и поставил между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие как брильянты. Пари были заключены в соотношении 3:1 в пользу Поттера. Буш жрал с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер сражался с открытым забралом и сидел выпрямившись. Перед каждым глотком он злорадно желал Бушу здоровья, на что последний отвечал ему взглядами, полными ненависти. – Мне становится дурно, – сказал мне Джорджи. – Давай выйдем. Я прошел с ним к туалету и присел в передней, чтобы подождать его. Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом хвои, сгоравшей с легким треском. И вдруг мне померещилось, будто я слышу любимые легкие шаги, ощущаю теплое дыхание и близко вижу пару темных глаз… – Черт возьми! – сказал я и встал. – Что это со мной? В тот же миг раздался оглушительный шум: – Поттер! – Браво, Алоизиус! Кремация победила. * * * В задней комнате клубился сигарный дым. Разносили коньяк. Я все еще сидел около стойки. Появились девицы. Они сгрудились недалеко от меня и начали деловито шушукаться. – Что у вас там? – спросил я. – Для нас приготовлены подарки, – ответила Марион. – Ах вот оно что. Я прислонил голову к стойке и попытался представить себе, что теперь делает Пат. Я видел холл санатория, пылающий камин и Пат, стоящую у подоконника с Хельгой Гутман и еще какими-то людьми. Все это было так давно… Иногда я думал: проснусь в одно прекрасное утро, и вдруг окажется, что все прошло, позабыто, исчезло. Не было ничего прочного – даже воспоминаний. Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как вспугнутая стайка кур, и побежали в биллиардную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она кивнула мне, чтобы я подошел. Под небольшой елкой на биллиардном столе были расставлены тарелки, прикрытые шелковой бумагой. На каждой лежал пакетик с подарком и карточка с именем. Девицы одаривали друг друга. Все подготовила Роза. Подарки были вручены ей в упакованном виде, а она разложила их по тарелкам. Возбужденные девицы тараторили, перебивая друг друга; они суетились, как дети, желая поскорее увидеть, что для них приготовлено. – Что же ты не возьмешь свою тарелку? – спросила меня Роза. – Какую тарелку? – Твою. И для тебя есть подарки. На бумажке изящным рондо и даже в два цвета – красным и черным – было выведено мое имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы свитер, который она сама связала, от хозяйки – травянисто-зеленый галстук, от Кики – розовые носки из искусственного шелка, от красавицы Валли – кожаный ремень, от кельнера Алоиса – полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими общий подарок – полдюжины носовых платков, и от хозяина – две бутылки коньяка. – Дети, – сказал я, – дети, но это совершенно неожиданно. – Ты изумлен? – воскликнула Роза. – Очень. Я стоял среди них, смущенный и тронутый до глубины души. – Дети, – сказал я, – знаете, когда я получал в последний раз подарки? Я и сам не помню. Наверно, еще до войны. Но ведь у меня-то для вас ничего нет. Все были страшно рады, что подарки так ошеломили меня. – За то, что ты нам всегда играл на пианино, – сказала Лина и покраснела. – Да сыграй нам сейчас, – это будет твоим подарком, – заявила Роза. – Все, что захотите, – сказал я. – Все, что захотите. – Сыграй «Мою молодость», – попросила Марион. – Нет, что-нибудь веселое, – запротестовал Кики. Его голос потонул в общем шуме. Он вообще не котировался всерьез как мужчина. Я сел за пианино и начал играть. Все запели: Мне песня старая одна Мила с начала дней, Она из юности слышна, Из юности моей.[2] Хозяйка выключила электричество. Теперь горели только свечи на елке, разливая мягкий свет. Тихо булькал пивной кран, напоминая плеск далекого лесного ручья, и плоскостопый Алоис сновал по залу неуклюжим черным привидением, словно колченогий Пан. Я заиграл второй куплет. С блестящими глазами, с добрыми лицами мещаночек, сгрудились девушки вокруг пианино. И – о чудо! – кто-то заплакал навзрыд. Это был Кики, вспомнивший свой родной Люкенвальд. Тихо отворилась дверь. С мелодичным напевом гуськом в зал вошел хор во главе с Григоляйтом, курившим черную бразильскую сигару. Певцы выстроились позади девиц. О, как был полон этот мир. Когда я уезжал! Теперь вернулся я назад — Каким пустым он стал.[3] Тихо отзвучал смешанный хор. – Красиво, – сказала Лина. Роза зажгла бенгальские огни. Они шипели и разбрызгивали искры. – Вот, а теперь что-нибудь веселое! – крикнула она. – Надо развеселить Кики. – Меня тоже, – заявил Стефан Григоляйт. В одиннадцать часов пришли Кестер и Ленц. Мы сели с бледным Джорджи за столик у стойки. Джорджи дали закусить, он едва держался на ногах. Ленц вскоре исчез в шумной компании скотопромышленников. Через четверть часа мы увидели его у стойки рядом с Григоляйтом. Они обнимались и пили на брудершафт. – Стефан! – воскликнул Григоляйт. – Готтфрид! – ответил Ленц, и оба опрокинули по рюмке коньяку. – Готтфрид, завтра я пришлю тебе пакет с кровяной и ливерной колбасой. Договорились? – Договорились! Все в порядке! – Ленц хлопнул его по плечу. – Мой старый добрый Стефан!