Три товарища
Часть 73 из 92 Информация о книге
– Здравствуй, Джорджи, – сказал я, – что ты делаешь? – Занимаюсь инвентаризацией, – ответил он, стараясь улыбнуться. – Хорошее занятие в сочельник. Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими формулами. – Зачем ты их рвешь? – спросил я. – Нет больше смысла, Робби. Его кожа казалась прозрачной. Уши были как восковые. – Что ты сегодня ел? – спросил я. Он махнул рукой: – Неважно. Дело не в этом. Не в еде. Но я просто больше не могу. Надо бросать. – Разве так трудно? – Да. – Джорджи, – спокойно сказал я. – Посмотри-ка на меня. Неужели ты сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом в этом б…ском кафе «Интернациональ»? Он теребил пальцы: – Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А теперь я понял, что нет смысла. Что ни в чем нет смысла. Зачем же, собственно, жить? Он был очень жалок, страшно подавлен, но я все-таки расхохотался. – Маленький осел! – сказал я. – Открытие сделал! Думаешь, у тебя одного столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы и не живем ради какого-то смысла. Не так это просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса. – Нет, – сказал он. Он совсем скис. – Нет, пойдем, – сказал я. – Сделай мне одолжение. Я не хотел бы быть сегодня один. Он недоверчиво посмотрел на меня. – Ну, как хочешь, – ответил он безвольно. – В конце концов, не все ли равно. – Ну, вот видишь, – сказал я. – Для начала это совсем неплохой девиз. * * * В семь часов я заказал телефонный разговор с Пат. После семи действовал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и стал ждать. Идти на кухню не хотелось. Там пахло зелеными бобами, и я не хотел, чтобы это хоть как-то связывалось с Пат даже при телефонном разговоре. Через четверть часа мне дали санаторий. Пат сразу подошла к аппарату. Услышав так близко ее теплый, низкий, чуть неуверенный голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Я был как в лихорадке, кровь стучала в висках, я никак не мог овладеть собой. – Боже мой, Пат, – сказал я, – это действительно ты? Она рассмеялась. – Где ты, Робби? В конторе? – Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты поживаешь? – Хорошо, милый. – Ты встала? – Да. Сижу в белом купальном халате на подоконнике в своей комнате. За окном идет снег. Вдруг я ясно увидел ее. Я видел кружение снежных хлопьев, темную точеную головку, прямые, чуть согнутые плечи, бронзовую кожу. – Господи, Пат! – сказал я. – Проклятые деньги! Я бы тут же сел в самолет и вечером был бы у тебя. – О дорогой мой… Она замолчала. Я слышал тихие шорохи и гудение провода. – Ты еще слушаешь, Пат? – Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей. У меня совсем закружилась голова. – И у меня здорово кружится голова, – сказал я. – Расскажи, что ты там делаешь наверху. Она заговорила, но скоро я перестал вникать в смысл слов и слушал только ее голос. Я сидел в темной передней под кабаньей головой, из кухни доносился запах бобов. Вдруг мне почудилось, будто распахнулась дверь и меня обдала волна тепла и блеска, нежная, переливчатая, полная грез, тоски и молодости. Я уперся ногами в перекладину стола, прижал ладонь к щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал всего этого, – вокруг было лето, ветер, вечер над пшеничным полем и зеленый свет лесных дорожек. Голос умолк. Я глубоко дышал. – Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты делаешь сегодня вечером? – Сегодня у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз одеваюсь, чтобы пойти. – Что ты наденешь? Серебряное платье? – Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору. – А с кем ты идешь? – Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают друг друга. – Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, – сказал я. – Особенно в серебряном платье. Она рассмеялась: – Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие воспоминания. – У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом знать. Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось, позабыто и прошло. – Ах, Робби, – проговорила она медленно и глухо. – Не могу я тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь. Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и все. Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе. Я крепко сжал губы. Никогда еще она не говорила со мной так. Она всегда была застенчива, и ее привязанность проявлялась скорее в жестах или взглядах, чем в словах. – Я постараюсь приехать к тебе, Пат, – сказал я. – Правда, Робби? – Да, может быть в конце января. Я знал, что это вряд ли будет возможно: в конце февраля надо было снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы подбодрить ее. Потом я мог бы без особого труда оттягивать свой приезд до того времени, когда она поправится и сама сможет уехать из санатория. – До свидания, Пат, – сказал я. – Желаю тебе всего хорошего! Будь весела, тогда и мне будет радостно. Будь веселой сегодня. – Да, Робби, сегодня я счастлива. * * * Я зашел за Джорджи, и мы отправились в «Интернациональ». Старый, прокопченный зал был почти неузнаваем. Огни на елке ярко горели, и их теплый свет отражался во всех бутылках, бокалах, в блестящих никелевых и медных частях стойки. Проститутки в вечерних туалетах, с фальшивыми драгоценностями, полные ожидания, сидели вокруг одного из столов. Ровно в восемь часов в зале появился хор объединенных скотопромышленников. Они выстроились перед дверью по голосам, справа – первый тенор, слева – второй бас. Стефан Григоляйт, вдовец и свиноторговец, достал камертон, дал первую ноту, и пение началось: Небесный мир, святая ночь, Пролей над сей душой Паломнику терпеть невмочь — Подай ему покой Луна сияет там вдали, И звезды огоньки зажгли, Они едва не увлекли Меня вслед за собой[1] – Как трогательно, – сказала Роза, вытирая глаза. Отзвучала вторая строфа. Раздались громовые аплодисменты. Хор благодарно кланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.