Три товарища
Часть 72 из 92 Информация о книге
Пат писала регулярно. Я ждал ее писем, но я не мог себе представить, как она живет, и иногда, в мрачные и слякотные декабрьские дни, когда даже в полдень не бывало по-настоящему светло, я думал, что она давнымдавно ускользнула от меня, что все прошло. Мне казалось, что со времени нашей разлуки прошла целая вечность, и тогда я не верил, что Пат вернется. Потом наступали вечера, полные тягостной, дикой тоски, и тут уж ничего не оставалось – я просиживал ночи напролет в обществе проституток и скотопромышленников и пил с ними. Владелец «Интернационаля» получил разрешение не закрывать свое кафе в сочельник. Холостяки всех союзов устраивали большой вечер. Председатель союза скотопромышленников, свиноторговец Стефан Григоляйт, пожертвовал для праздника двух молочных поросят и много свиных ножек. Григоляйт был уже два года вдовцом. Он отличался мягким и общительным характером; вот ему и захотелось встретить рождество в приятном обществе. Хозяин кафе раздобыл четырехметровую ель, которую водрузили около стойки. Роза, признанный авторитет по части уюта и задушевной атмосферы, взялась украсить дерево. Ей помогали Марион и Кики, – в силу своих наклонностей он тоже обладал чувством прекрасного. Они приступили к работе в полдень и навесили на дерево огромное количество пестрых стеклянных шаров, свечей и золотых пластинок. В конце концов елка получилась на славу. В знак особого внимания к Григоляйту на ветках было развешано множество розовых свинок из марципана. * * * После обеда я прилег и проспал несколько часов. Проснулся я уже затемно и не сразу сообразил, вечер ли теперь или утро. Мне что-то снилось, но я не мог вспомнить, что. Сон унес меня куда-то далеко, и мне казалось, что я еще слышу, как за мной захлопывается черная дверь. Потом я услышал стук. – Кто там? – откликнулся я. – Я, господин Локамп. Я узнал голос фрау Залевски. – Войдите, – сказал я. – Дверь открыта. Скрипнула дверь, и я увидел фигуру фрау Залевски, освещенную желтым светом, лившимся из коридора. – Пришла фрау Хассе, – прошептала она. – Пойдемте скорее. Я не могу ей сказать это. Я не пошевелился. Нужно было сперва прийти в себя. – Пошлите ее в полицию, – сказал я, подумав. – Господин Локамп! – фрау Залевски заломила руки. – Никого нет, кроме вас. Вы должны мне помочь. Ведь вы же христианин! В светлом прямоугольнике двери она казалась черной, пляшущей тенью. – Перестаньте, – сказал я с досадой. – Сейчас приду. Я оделся и вышел. Фрау Залевски ожидала меня в коридоре. – Она уже знает? – спросил я. Она покачала головой и прижала носовой платок к губам. – Где она? – В своей прежней комнате. У входа в кухню стояла Фрида, потная от волнения. – На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, – прошептала она. – Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, – сказал я фрау Залевски и вошел в комнату. Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась. Видимо, она ждала кого-то другого. Как это ни было глупо, я прежде всего невольно обратил внимание на ее шляпу с перьями и брошь. Фрида оказалась права: шляпа была шикарна. Брошь – скромнее. Дамочка расфуфырилась, явно желая показать, до чего хорошо ей живется. Выглядела она в общем неплохо; во всяком случае куда лучше, чем прежде. – Хассе, значит, работает и в сочельник? – едко спросила она. – Нет, – сказал я. – Где же он? В отпуске? Она подошла ко мне, покачивая бедрами. Меня обдал резкий запах ее духов. – Что вам еще нужно от него? – спросил я. – Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов кое-что здесь принадлежит и мне. – Не надо рассчитываться, – сказал я. – Теперь все это принадлежит только вам. Она недоуменно посмотрела на меня. – Он умер, – сказал я. Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой. Но я не знал, с чего начать. Кроме того, моя голова еще гудела от сна – такого сна, когда, пробудившись, человек близок к самоубийству. Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент, когда я ей сказал это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не заденет, если рухнет на пол. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал. Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья на ее роскошной шляпе затрепетали. – Вот как… – сказала она, – вот как… И вдруг – я даже не сразу понял, что происходит, – эта расфранченная, надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность исчезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли на него, как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она дотянулась до спинки стула и села, словно боясь разбить что-то, передо мной была другая женщина, – усталая, надломленная, старая. – От чего он умер? – спросила она, не шевеля губами. – Это случилось внезапно, – сказал я. Она не слушала и смотрела на свои руки. – Что мне теперь делать? – бормотала она. – Что мне теперь делать? Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно. – Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, – сказал я наконец. – Лучше вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться здесь… – Теперь все обернулось по-другому, – ответила она, не поднимая глаз. – Что же мне теперь делать?.. – Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним все. А после рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы и банковые чеки. Вы должны явиться туда. Тогда вы сможете получить деньги. – Деньги, деньги, – тупо бормотала она. – Что за деньги? – Довольно много. Около тысячи двухсот марок. Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия. – Нет! – взвизгнула она. – Это неправда! Я не ответил. – Скажите, что это неправда, – прошептала она. – Это неправда, но, может быть, он откладывал их тайком на черный день? Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения стали автоматическими. Она подошла вплотную ко мне. – Да, это правда, – прошипела она, – я чувствую, это правда! Какой подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер, вышвырну на улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего! Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она знала, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было разобраться самой. Ее ждал еще один удар – ведь ей предстояло узнать, что он повесился. Но это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно. Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез. Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв защелкнуть сумочку. – Я ничего больше не знаю, – сказала она надломленным голосом, – я ничего больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком. – Да, это так. Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было достаточно. * * * Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски. – Неужели, кроме меня, здесь нет никого? – спросил я, злясь на самого себя. – Только господин Джорджи. Что она сказала? – Ничего. – Тем лучше. – Как сказать. Иногда это бывает и не лучше. – Нет у меня к ней жалости, – энергично заявила фрау Залевски. – Ни малейшей. – Жалость самый бесполезный предмет на свете, – сказал я раздраженно. – Она – обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который час? – Без четверти семь. – В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно? – Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хотите, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть туда аппарат. – Хорошо. Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.