Убийство Командора. Книга 2. Ускользающая метафора

– Если убить одну идею, мир от этого не переменится навсегда?

– Еще как переменятся, – сказал Командор и опять дернул веком, как герой Ли Марвина. – А как вы хотите? Если стирать с лиц земель отдельные мысли, а миры при сем останутся неизменными – какие тогда смыслы в таких мирах? Какие тогда смыслы в таких идеях?

– То есть вы считаете, мне нужно вас убить ради каких-то перемен в этом мире?

– Вы, судари наши, вызволили нас из склепов. И вот теперь нас необходимо убить. Если сие не сделать, круги не замкнутся. Открытые круги необходимо где-то замкнуть. Других выборов не суть.

Я посмотрел на Томохико Амаду, все так же лежавшего на кровати. Его взгляд, насколько я заметил, был обращен прямиком на сидевшего в кресле Командора.

– Господин Амада вас различает?

– Да, понемногу мы должны стать им видны, – ответил Командор. – Пожалуй, оне постепенно начинают различать наши речи. И вскоре уже будут понимать их смыслы. Собрав в кулаки все оставшиеся у них силы духов и тел.

– Что он хотел, по-вашему, изобразить на картине «Убийство Командора»?

– О сем не нам судить, и лучше спрашивать не у нас. А прямо у них самих, – ответил Командор. – Разы уж авторы прямо у вас перед глазами.

Я вернулся в кресло, на котором сам недавно сидел, и заговорил, стараясь поймать взгляд лежавшего на кровати старика.

– Господин Амада, я нашел картину, которую вы прятали на чердаке. Ведь вы же ее прятали, да? Судя по плотной упаковке, вы, похоже, не хотели никому показывать эту картину. Но я снял упаковку. Вам это может показаться неприятным, но я не смог сдержать свое любопытство. И обнаружив, что «Убийство Командора» – прекрасная картина, с тех пор я не могу отвести от нее глаз. Она поистине прекрасна! Заслуживает того, чтобы считаться вашим шедевром. Пока что о ней знаю только я – даже Масахико ее не показывал. А кроме меня, эту картину видела только Мариэ Акигава, одна тринадцатилетняя девочка. Но вчера она куда-то пропала.

Здесь Командор предостерегающе поднял руку.

– Дайте им передохнуть, судари наши. В их ограниченные мозги за одни разы многие не поместятся.

Я умолк и вгляделся в лицо старика. Что из моих слов пробилось к его сознанию, определить я, конечно, не мог – лицо его по-прежнему ничего не выражало. Но если заглянуть в его глаза поглубже, там, как и прежде, виднелся некий огонек. Проблеск, как от лезвия перочинного ножика, упавшего на дно глубокого омута.

Я медленно, очень членораздельно продолжал:

– Вот мне интересно, зачем вы написали эту картину. Ведь она совсем не похожа на те картины нихонга, что вы писали раньше. Ни темой, ни средствами, ни композицией, ни стилем. Сдается мне, в этой картине заключено какое-то ваше глубокое личное послание. Какой смысл несет она в себе? Кто кого убивает? Командор – он кто? И кто таков убийца Дон Жуан? И что такое странный бородатый мужчина с длинным лицом, который высовывает голову из подземелья в левом углу полотна?

Командор опять поднял руку, чтобы прервать меня. Я замолчал.

– Хватит вопросов, – произнес он. – Дайте времена, чтобы сказанные проникли в сознания этих людей.

– Он мне на них ответит? Ему хватит на это сил?

Командор покачал головой:

– Нет. Скорее всего, ответов не суть будет. Столько сил в запасах у этих людей не суть.

– Тогда зачем вы заставили меня их задать?

– Вы, судари наши, задали не суть вопросы. Вы, судари наши, просто объяснили. Те факты, что, обнаружив на чердаках картинки «Убийств Командоров», вы открыли их существования. Сие суть первые этапы. С них вам и нужно начинать.

– Тогда что будет на втором этапе?

– Разумеется, вы, судари наши, нас убьете.

– А третий будет?

– Должны быть суть. Конечно же.

– И в чем он заключается?

– Вы что, судари наши, пока не догадываетесь?

– Нет.

Командор сказал:

– Мы воспроизведем здесь суть аллегорий этих картинок, вытянем Длинноголовых. Приведем сюда, в сии комнаты. И тем самым вы, судари наши, вернете Мариэ Акигав.

Я на время лишился дара речи. Я не понимал, с каким миром вообще связался.

– Сие, конечно, не суть просто, – со значением произнес Командор. – Однако сделать вам сие придется. Для сего нас решительно необходимо будет убить.



Я ждал, когда мои слова достигнут сознания Томохико Амады. На это потребовалось время. А пока мне предстояло рассеять несколько томивших меня сомнений.

– Почему Томохико Амада и после войны продолжал молчать о тех событиях в Вене? Ведь тех, кто затыкал ему рот, уже не стало.


Командор ответил:

– Их любимых девушек безжалостно убили нацисты. Убивали их, не торопясь, после длительных пыток. Также уничтожили всех его товарищей. Их попытки завершились, не успев начаться. Еле как уцелели только оне одни – и то из политических соображений. Инциденты оставили в их сердцах глубокие раны. Их самих тоже арестовали, оне провели два месяца в застенках гестап, где их тоже жестоко пытали. Пытки проводили аккуратно, чтоб не до смертей и без следов на телах, но весьма последовательно и с применениями насилий. Садистские пытки, от них рвались нервы, судари наши. И действительно, в итогах у них внутри что-то умерло. Позже их принудительно выслали в Японии, заставив хранить молчанья об этих событьях.

– А незадолго до этого покончил собой младший брат Томохико Амады. Совсем еще молодой, но, видимо, на нем сказалась душевная травма, оставленная войной. После захвата Нанкина он вернулся на родину, демобилизовался и сразу же свел счеты с жизнью. Так?

– Да. Такими образами, Томохико Амады в жестоких вихрях исторических событий потеряли всех своих близких людей, одних за другими. И сами получили глубокие душевные раны. В них укоренились злости и печали. А еще бессилья и отчаянья – ведь идти против целых светов тщетно. Также оне маялись в душах, что остались в живых только оне одни. По этим самым причинам, хоть и не суть было боле преград, какие затыкали им рты, оне и не подумывали рассказывать о венских событиях. Точнее, не могли о них говорить.

Я посмотрел в лицо Томохико Амады, но не увидел на нем ни малейшей реакции. Можно было только догадываться, слышал ли он наш диалог. Я сказал:

– И вот, в какое-то время – когда конкретно, я не знаю, – Томохико Амада создал произведение под названием «Убийство Командора». То, о чем не мог распространяться, он перенес на аллегорическую картину. Больше ничего сделать он не мог. Это выдающаяся, очень мощная работа.

– И все, чего не смогли добиться сами, оне заставили реализоваться на этих картинках, так сказать, замаскированно. Как события, которые пусть и не случились, но могли произойти.

– Однако в итоге готовую картину он, не публикуя и нигде не выставляя, спрятал на чердаке, предварительно хорошенько упаковав, – подхватил я. – Ведь для него все это по-прежнему оставалось ярким воспоминанием – пусть в значительно видоизмененной аллегории. Верно?

– Именно. Сие были суть чистые экстракты их живых душ. И вот в одни из дней эти картинки обнаружили вы, судари наши.

– Выходит, началом всему, что происходит вокруг меня, стало то, что я вынес на свет эту картину? И тем самым разомкнул круг?

Командор, ничего не ответив, лишь развел руками.



Чуть позже на лице Томохико Амады проступил заметный глазу румянец. Мы с Командором внимательно наблюдали, как меняется выражение его лица. По мере того как к нему возвращался цвет, огонек, таившийся в глубине его зрачков, словно сговорившись, тоже мало-помалу вынырнул на поверхность. Как будто неспешно всплывает, привыкая к перемене давления, долго работавший на глубине водолаз. А слабая пелена, прикрывавшая зрачки старика, становилась все тоньше и тоньше, и вскоре глаза его уже смотрели ясно. Передо мной была уже не ссохшаяся немощная мумия, не старик на пороге смерти. В глазах плескалось желание подольше задержаться на этом свете – хотя бы на миг.

– Оне собирают остатки сил, – сказал мне Командор, – пытаются вернуть свои сознанья, насколько сие можно. Однако вместе с теми, как возвращаются сознанья, возвращаются и физические боли. Их тела выделяют особые вещества, чтоб снять физические боли. От их действий люди могут тихонько испустить духи, особо не мучаясь. Однако стоит вернуться сознаньям, как тут же вернутся и боли. Но даже так старики изо всех сил стараются прийти в себя. Как больно б им ни было суть, им придется кое-что выполнить здесейчас.

И, как бы подтверждая эти слова Командора, по лицу Томохико Амады постепенно расползлась гримаса боли. Он вновь почувствовал сейчас, что его тело подточено и разрушено старостью, а органы его вскоре перестанут работать. Как ни крути, это неизбежно. Время его жизненной системы вскоре истечет. Видеть его в таком состоянии было жалко. Возможно, было бы правильнее, не предпринимая ничего лишнего, дать ему спокойно и безболезненно умереть с помутненным сознанием.

– Однако сие выборы самих Томохико Амад, – произнес Командор, словно читая мои мысли. – Как их ни жалко, сие неотвратимо.

– Масахико вернется сюда не скоро? – спросил я Командора.

Тот чуть качнул головой.

– Думаем-с, нет. У них важные разговоры по работам, и переговоры, похоже, сильно затянутся.

Теперь глаза Томохико Амады распахнулись шире. Глубоко впавшие на морщинистом лице, они теперь едва ли не выкатились – словно люди высунулись в окна. Он тяжело и сипло дышал – и хрип его был шершавым при каждом вдохе и выдохе. А взгляд старика был неколебимо устремлен прямо на Командора. Точно – Томохико Амада видел его, и у него на лице выступило несомненное удивление. Он пока что не верил собственным глазам и явно пока не мог осознать, что образ вымышленного персонажа его собственной картины сейчас действительно перед ним.

– Нет, все не суть так, – сказал Командор, прочитав мои мысли. – Это вы, судари наши, видите нас. А Томохико Амады сейчас видят совсем других.

– Он что – видит облик, отличающийся от вашего, который сейчас вижу я?

– Мы же, по сути, идеи. Бывает так, что облики наши легко меняются по желаньям людей, которые нас видят.

– Каким же тогда вас видит Томохико Амада?

– Сие нам неизвестно. Мы, разы уж на тех пошли, – всего лишь зеркала душ человеческих.

– Но когда появились передо мной, вы же специально выбрали этот облик? В смысле – Командора, не так ли?

– Если быть точными, совсем не суть значит, что такие облики выбрали мы сами. В сем сложности причин и следствий. В результатах тех, что мы приняли облики Командоров, были положены начала цепей различных событий. При сем, теми, что мы приняли облики Командоров, будут положены непременные концы. Ежели объяснять согласно понятиям времен миров, в которых живете вы, судари наши, сие выйдут весьма запутанно. Но говоря простыми языками, сие были предопределены заране.

– Если считать, что идея – зеркало души, господин Амада видит то, что хочет увидеть сам?

– Оне видят тех, что им надлежит там видеть, – поправил меня Командор. – Или же, видя сие, может, чувствуют дикие боли. Однако оне сие увидеть должны. Под занавесы жизней.

Я еще раз посмотрел на лицо Томохико Амады – и заметил, что к изумлению у него на лице примешалось глубокое отвращение. И – да, невыносимая боль. Причем не только физическая, вернувшаяся к нему вместе с сознанием. То была скорее глубокая душевная боль его самого.

Командор сказал:

– Оне собрались с последними силами и пришли в сознанья, чтоб увидеть наши облики. Вопреки острым болям. Оне пытаются еще разы вернуться в свои молодости.

Лицо Томохико Амады покраснело совсем. В его сосуды вернулась горячая кровь. Мелко дрожали тонкие потрескавшиеся губы, дыхание то и дело сбивалось – старик начинал задыхаться. Морщинистыми длинными пальцами он отчаянно цеплялся за простыню.

– Ну что, соберитесь с духами, судари наши, и убейте нас. Пока их сознанья связаны воедино, – произнес Командор. – Советуем поторопиться, сии состоянья у них вряд ли продлятся долго.

И Командор легким движением вынул из ножен меч. Его клинок длиной сантиметров двадцать выглядел очень острым. Короткое, но тем не менее смертоносное оружие, способное отнять у человека жизнь.

– Ну что, вот вам мечи, судари наши. Давайте, вонзите их в нас, – сказал Командор. – Воспроизведем здесейчас сцены, что были на той картинке. Давайте быстрей, нечего мешкать.

Я, не в силах решиться, попеременно смотрел то на Командора, то в лицо Томохико Амады. С трудом разобрать я мог одно: Томохико Амада в чем-то очень остро нуждается, а Командор непоколебим в своем решении. И между ними я один колеблюсь, не зная, как быть.

Я слышал, как филин машет крыльями, как звенит среди ночи бубенец.