Увертюра

— Часто такое бывает?

Тут он замотал «нет» сразу:

— Три раза. Только первый раз я Оксане позвонил, она за мной приехала, я еще маленький был, а сейчас я и сам могу, подумаешь!

— Оксана — это кто?

— Домработница наша, — пояснил сверху Евгений Васильевич.

— Вот, — Чарли сунул Арине свой смартфон, с экрана которого задорно улыбалась худенькая темноглазая девушка, чем-то похожая на «мою прекрасную няню» (Арина сериал не смотрела, но кадры, разумеется, видела). Только у этой волосы были русые. — Она прикольная. И умеет манную кашу на сковородке варить!

— Манную кашу — на сковородке? — удивилась Арина.

— Ага, — заулыбался Чарли. — Вкуснотень! Совсем не такая, как везде делают.

— Надо же! А почему у тебя имя такое необыкновенное?

— В честь дедушки! — гордо сообщил мальчик. — Он первый пилот был!

— Собственно, дедушку Мирры звали Шарль, — донеслось сверху, — но он действительно был одним из первых в мире летчиков, еще до первой мировой войны летать начал.

— Мирра Михайловна француженка?

— На четверть, — пояснил безутешный муж.

Который, по правде сказать, никакой безутешности не демонстрировал. Может, и правда все в порядке? Арине Мирра Михайловна показалась дамой аккуратной и педантичной, представить ее легкомысленной летуньей было трудно. Но, может, вся ее внимательность — про музыку? А в быту — совсем другое дело? В конце концов, близким лучше знать. Особенно мужу.

— Евгений Васильевич! Вы мне данные по машине можете продиктовать? — попросила Арина, поднимаясь.

— Да, конечно.

— Вы мне позвоните, если что-то станет известно? — профессор Васильев, похоже, обиделся, что его тревога за коллегу не нашла ни в ком должного отклика, и, коротко кивнув, пошагал в сторону лестницы.

— Пап, а мама найдется? — тихо спросил Чарли, когда профессор отошел подальше.

— Конечно, найдется, что ты! Думаю, она и не терялась, это Антон Палыч у нас тонкая натура, вечно на пустом месте панику поднимает.

— А, ну да. Я пойду, газировки выпью, можно?

— У тебя мелочь для автомата есть?

— Есть.

— Молодец Чарли, — Евгений Васильевич повернулся к Арине. — Я как раз придумывал, как бы его правдоподобно отослать.

— Вы хотите мне поведать что-то, что не годится для детских ушей?

— Что-то вроде того. Я, наверное, показался вам равнодушным сухарем?

— Да нет, просто здравомыслящим человеком.

— Но все же. Посторонний, в сущности, человек за Мирру тревожится, а я вроде как и не беспокоюсь.

— Ну…

— Во-первых, такое уже бывало. Мирра чудесная, не подумайте дурного, она прекрасная мать, но музыка… в общем, если речь о музыке, ее вполне может занести так, что она обо всем забудет. Мне этого не понять, я технарь, но Мирра устроена именно так: есть музыка, а есть все остальное. Во-вторых… нет, я не мистик, но…

— Это вы про то, что если думать или тем более говорить про возможные неприятности, можно накаркать?

— Что-то в этом роде. Тем более, вот прямо сейчас что можно сделать?

Это точно, подумала Арина. Если тут замешан мой Имитатор, делать можно только одно — продолжать копать. А если он ни при чем, значит, с Миррой все в порядке, просто совпадение, и ничего больше.

Она заставила себя улыбнуться:

— Кстати. Я пока сюда ехала, позвонила дежурным, попросила сводки городские посмотреть. Ну это вроде справочной несчастных случаев, только у нас быстрее. Никто, хоть сколько-нибудь похожий на Мирру и Милену. за истекшие сутки ни в больницы, ни, боже упаси, в морги не поступал. Ни вместе, ни по отдельности. Ни ДТП, ни несчастных случаев на воде, ни сердечных приступов — ничего.

— Спасибо. Больше даже не за то, что выясняете, это у вас, наверное, профессиональный рефлекс, спасибо, что сказали. Знаете, я рад, что Антон Палыч вам позвонил. И рад, что это сделал он, а не я. Потому что, в-третьих… Вы не думайте, он вовсе не такой истеричный паникер, как мог показаться. Просто Мирра для него очень много значит. Они ведь знакомы куда дольше, чем я с ней. И в консерваторию вместе поступали, и даже роман у них когда-то случился. Собственно, Мила — его ребенок.

— Профессора Васильева?

— Точно. То есть тогда-то он еще не был профессором. И вы не думайте, он об этом не знает. Мы с Миррой поженились, когда она была на пятом месяце. Нет, не подумайте, она меня не обманывала, все рассказала, но мне было безразлично. Это же ее ребенок? А остальное не имеет значения.

— Евгений Васильевич, а Оксана у вас давно работает?


— Оксана? Почему вы… Впрочем, да, конечно, это ваша работа. Просто информация, ничего личного. Давно. Пятый год.

— Она приезжая? Живет у вас или?

— Да, она у нас живет. Только… да, я знаю, всякое бывает, но Оксана…

— У нее молодой человек есть? Бойфренд?

— Н-нет, по-моему. Да господи! Она же только о нас и думает! Я понимаю, что вам положено всех подозревать, но Оксана — это немыслимо! И Чарли ее обожает!

Чтоб тебя, выругалась мысленно Арина. Еще один подозреваемый. Даже двое сразу. В том романе Агаты Кристи, что она недавно вспоминала, злодей затеял все отчасти ради прекрасных глаз такой же вот… домработницы. Или там фигурировала секретарша, что ли?

Впрочем, и сама чудесная Оксана вполне могла решить, что глупо при таком прекрасном хозяине оставаться лишь прислугой. Как говорят не то французы, не то англичане, соус для гусыни годится и для гусака.

Худенькая, русоволосая, она вполне могла оказаться той девушкой на записях камер. Если это, конечно, была одна и та же девушка…

Но — и это была, пожалуй, самая страшная мысль — что, если здравомыслящий супруг в некотором смысле прав.

Что, если никакого «исчезновения» вообще не было? Ни насильственного, ни добровольного. Не встречала Мирра Михайловна никаких случайно заехавших в Питер коллег, ни итальянских, ни австрийских, ни даже французских. А просто-напросто наскучил ей красавец-муж, или не наскучил, просто нарисовался на горизонте другой красавец — какое-нибудь перспективное юное дарование. Муж-то у нас в музыке ни уха ни рыла, а там — родство душ, единство интересов и прочие высокие материи. Могло такое случиться? Почему нет?

Милена? Тоже логично: мужу — сына, себе — дочь. Которая, собственно, к мужу никакого отношения не имеет. И что, если профессор Васильев очень даже в курсе своего отцовства? И не к перспективному молодому дарованию Мирра Михайловна сбежала, а вовсе даже к прежней любви решила вернуться? И так могло быть. Тогда и эта вот истерика его очень даже понятна — дымовая завеса.

Люди еще и не такое отчебучивают. И телефоны отключают по самым дурацким причинам. Например, просто потому, что очень не хочется вот прямо сейчас никому ничего объяснять.

Боже, слышал бы это Виталик!

Когда-то, в самом начале Арининой, если можно так назвать, карьеры, она однажды рассуждала вслух. Так, как сейчас обсуждала возможности и невозможности с Киреевым. Тогда ей хватало стенки. Но однажды «стенкой» оказался Виталик. Нет, Арина не упоминала ни имен, ни иной конкретики, она просто просчитывала варианты. Любимый муж, послушав, принес ей кружку огненного, очень крепкого, очень сладкого чая и спросил почему-то шепотом, как испуганный ребенок:

— Ты не боишься, что эта работа превратит тебя…

— В кого? — поинтересовалась она довольно сердито — и чай, и вопрос сбивали с неуловимого, но столь необходимого настроя, сходного с тем, как подбираешь на слух полузабытую мелодию. Вроде почти нащупаешь тот самый, единственно верный звук — и здрасьте-пожалуйста, что-то кого-то там во что-то превращает.

— Не знаю, — медленно, почти беззвучно выговорил он, глядя почему-то не на Арину, а куда-то в угол. — Но я же знаю, ты нежная, добрая, отзывчивая, чуткая. А сейчас… как будто не люди перед тобой, а… не знаю… фишки игровые, что ли?

Вот и сейчас Арина, вместо того, чтобы беспокоиться о жизни Мирры Михайловны — холодно взвешивала, не могла ли профессорша сама организовать собственное исчезновение. Воспользовалась ли чередой «музыкальных» убийств — или действительно стала одной из жертв в соответствии с неким планом невидимого пока убийцы?

Да уж, все это и впрямь могло показаться бесчеловечным. Собственно, не могло не показаться. Но именно такой вот цинизм позволял отстраниться от терзающих хуже зубной боли эмоций и сосредоточиться на собственно расследовании. Много ли будет толку, привычно вспомнила Арина, от хирурга, ощущающего боль пациента «как свою»? И много ли будет толку от того, что она сейчас примется бегать по стенкам, всем сердцем переживая за судьбу Мирры Михайловны? Вот то-то же.

В самом начале своей следовательской карьеры она еще позволяла себе активно сопереживать потерпевшим. Собственно, она ведь и в следствие рвалась именно поэтому. Героиня какого-то сериала — патологоанатом — твердила, что она — голос мертвых, и это ее долг, ибо сами они сказать ничего уже не могут. Очень, очень душевно. Но старшие коллеги быстренько вправили Арине мозги: либо сопереживать, либо работать — и тогда «тонкие чувства» очень быстро уступают место холодному рассудку. Он же — отвратительный с точки зрения «нормальных» людей жестокий цинизм. Цинизм? Аринин Учитель — лучший в мире, какого только можно было бы пожелать — говорил, что цинизм — это лишь концентрация здравого смысла. Интересно, как он сейчас? Не здравый смысл, а Михалыч? Вот поймаю этого проклятого Имитатора, сразу поеду в отпуск — домой, поклялась она сама себе — и непременно Михалыча нужно будет навестить. Непременно!

Все эти мысли — довольно несвоевременные, чего уж там — пронеслись в голове за какие-то доли секунды. Успокоить не успокоили, но что-то вроде. Охладили как будто.

Только скачущая рваная мелодия, черт бы ее побрал, продолжала метаться внутри тесного черепа! И ведь именно Мирра Михайловна дала автору увертюры «Черный свет» от ворот поворот — шиш тебе, а не консерватория!

От этого деваться было некуда.





* * *


Перед тем как ехать по адресам музыкальных мальчиков, Арина, после минутного размышления, все-таки позвонила начальнику областной автоинспекции. Точнее, не начальнику, а одному из его замов, с которым познакомилась на одном из прежних своих дел и даже поддерживала какие-то слабо приятельские отношения.

— Чего тебе?

— Слушай, можно машину, если не в розыск объявлять, так, неофициально пошукать?

— У тебя любовник, что ли, сбежал?

— Ага. Трое сразу. Все в одной машине. Да нет, свидетельница у меня куда-то подевалась. Вроде ничего такого пока, но для вящего спокойствия хотелось бы точно знать.

— Ладно, диктуй данные, — смилостивился тот. — Свистну по районам. Может, мелькнет где. Будешь должна.

Буду, вздохнула Арина, отключившись. Особенно прелестно это будет, если машину засекут, а Мирра Михайловна будет рядом, и все с ней в порядке, просто… Ну вот просто…

Впрочем, лучше уж так, чем если впрямь с ней что-то случилось.

Панельная пятиэтажка, в которой, если верить документам из приемной комиссии, проживал Харитон Седых, радовала глаз празднично-мандариновым колером. Ее соседка справа сияла нежной бирюзой, слева «цвел» нежный цикламен, за которым проглядывала светлая зелень, теплая одуванчиковая желтизна, блеклая, как застиранная джинса, синева… ой, кажется, это было уже небо! Арине на мгновение показалось, что она очутилась на дне детской коробки с кубиками. То ли сама уменьшилась, как кэрролловская Алиса, то ли кубики принадлежали великану. Но ощущение отнюдь не было пугающим, скорее веселым. Словно Арина не прожила в этом городе уже — боже-боже-боже! — шесть лет! Да что там в городе! Словно она вообще не отсюда, глядит вокруг глазами инопланетянина, которому ничегошеньки не известно о «нормальных» размерах и расцветках.

В последний раз она такое чувствовала, когда ездила с Виталиком в Черногорию. Гигантские горы, такое же огромное море и между ними — узкая полоска лепящихся к береговым склонам городков, по которым ходят совсем уж крошечные люди. И ей, вот чудеса, это нравилось!

Полезное, кстати, упражнение. Неплохо бы его повторять почаще, чтобы не зацикливаться, чтоб глаз не замыливался, но разве за делами вспомнишь. Хорошо, когда внешние обстоятельства и впечатления напоминают вдруг: «нормальные» масштабы и вообще вся на свете «нормальность» — не более чем условность. Удобная, что и говорить, но необязательная.