Вавилонский район безразмерного города
Часть 13 из 32 Информация о книге
– Или! Или вы берете у меня продукт этого миротворца, или отпустите меня к чертям собачьим… Когда я осознала, что, совершенно не намереваясь, произнесла все это на языке идиш, я почувствовала зыбкость в коленях, оба окна накренились, выстраиваясь журавлиным клином, взмыли к потолку, и я успела только почувствовать, как, подхватив под руки, меня опускают на стул… …Тут я опять отвлекусь… Подобные странности случались в моей жизни раза два-три. Когда, временно утеряв контроль над собственным мыслительно-речевым аппаратом, я летела в гулкий обморочный колодец и выныривала в самом неожиданном для меня месте, в самом непредвиденном образе. Например, в девятом классе, на уроке физики, со мною стряслось временное расставание души и тела: в то время как тело осталось за партой, душа вылетела в окно и совершила два плавных разворота над спортплощадкой. В студенческие годы я задремала однажды в кресле перед тихо воркующим телевизором. Это была летучая легкая дрема, когда перемещаются успокаивающие голоса домашних, наплывают и смываются впечатления дня. Мама из кухни окликнула отца, тот что-то ответил негромко… – Вы знакомы с Хуаном Родригесом? – спросил приветливый женский голос. – Не правда ли, это весьма достойный сеньор? На своей ферме он откармливает породистых свиней и на будущий год надеется приобрести двух быков для увеличения поголовья стада коров… Выслушав информацию о достойном сеньоре Родригесе, я приоткрыла глаза и убедилась, что по телевизору идет передача «Испанский язык. Второй год обучения». – Супругу сеньора Родригеса тоже зовут Хуана, – улыбаясь, говорила ведущая по-испански. Я похолодела от глубинно-атавистического ужаса и, конечно, мгновенно перестала понимать ведущую, что было вполне естественным, поскольку в жизни своей я не пыталась выучить ни одного испанского слова… Интересно, что никому из близких я не говорила об этих случаях и только однажды в поезде, оказавшись в купе с ученым-лингвистом, спросила – как объясняет наука подобные вещи. Лингвист долго и подробно пересказывал свою диссертацию, потом нырнул в дебри психологии. Словом, я поняла только, что во всех людях живет ощущение предъязыка и в гипнотическом или полугипнотическом состоянии наш мозг может вытворять черт знает что… В ту минуту, как взглядом я проводила улетающий к потолку журавлиный клин оконных переплетов и под усилившийся запах яблок полетела в обморочную глубину гулкого колодца, я вынырнула в до боли знакомом месте и, оглядевшись, поняла, что стою в дверях дедовского сарая, в тихом и зеленом Рыночном тупике Кашгарки. Мгновенно выяснилось, что я клянчу у деда полтинник на кино, а дурная и ленивая собака Найда, не признающая своих, рвет цепь и беснуется у калитки. – Ты не знаешь, за что я кормлю эту мешигинэ[2] тварь? – меланхолично спросил меня дед из глубины сарая, где он наводил порядок: копошился, перекладывая пачки старых, перевязанных шпагатом газет. В углу сарая стоял мешок, плотно набитый крупным, с тонкой, лимонного цвета кожурой, «гольденом». – Знаешь, что идет, – «Лимонадный Джо»! – ныла я, переминаясь босыми ногами на глиняном полу сарая, куда падала от двери косая горячая плита солнечного света. – Мамэлэ, ты же в курсе, – мягко втолковывал дед из клубящейся золотой пылью глубины сарая. – За то, что ты лезла ин фортка и не слушалась бабушка, ты довки таки, ё ништ геен ин кино…[3] Это было бабкино наказание, и я знала, что без памяти любящий меня добряк-дед рано или поздно дрогнет. Поэтому я осадила его в сарае и подвывала, приплясывая босыми ногами на жгучем от солнца глиняном полу. – Ты не видел, что это за фильм! – завела я в пятый раз. – Не видел, – согласился дед, – и я еще не умер. – Ты ничего не понимаешь! Такой шикарный фильм. Ты старый, тебе ничего не надо… – Мне на-адо, – выпевал дед, кряхтя от тяжести под очередной пачкой газет, – чтобы ты была не слишком глупая де-евочка… Восемь лет – это большой возраст, мамэлэ, а ты в третий раз хочешь бежать на этого лимонадного идиёта… – Я здесь чокнусь, как твоя Найда! – взвыла я, исчерпав аргументы. – Погибну, понял? Я сдохну здеся, понял? Тебе внуки лишние, да?! Любопытно, что еврейский акцент появлялся у меня через два часа после того, как родители водворяли меня на каникулы в Рыночный тупик, и исчезал без следа минут через десять после начала контрольного сбора нашего класса перед учебным годом. …Следует признать, что Найда была дурой, но не настолько. Она рвала цепь и изрыгала проклятья, потому что с улицы забор подпирали, колотя в него босыми пятками, мои приятели. Они напоминали, что до начала сеанса осталось немного. Найда безумствовала, дед меланхолично воспитывал меня, я выклянчивала полтинник. Вышла бабка на крыльцо дома – вылить помои или сыпануть курам пшена… Она всмотрелась в конец двора, где шло мое единоборство с дедом, и крикнула: – Ду вид, не жалей эта петлюровка! Ей будет сегодня то кино! Пусть сначала махт ди арбайт чистить картошка! – Я тебе сегодня мусор выносила?! – завопила я возмущенно. – У меня каникулы! Я тебе не малай! – Ты не малай, ты петлюра! – бодро отвечала с крыльца бабка и вошла в дом. С улицы чьи-то босые пятки выбили на заборе чечетку. Найда рванулась на цепи, раздирая грудь, как пьяный матрос в кабаке. Я зарыдала и исступленно заколотила ногой по полу сарая. Дед неторопливо переложил две последние пачки старых газет и сказал: – Чтоб он так обпился тем лимонадом и лопнул, американская холера, как этот ребенок страдает! – Он сунул руку в карман пыльных стариковских брюк с вечно застегнутой на одну пуговицу ширинкой, достал мелочь и сказал: – На. Возьми, мамэлэ… Он протягивал мне истертую жизнью ладонь из глубины сарая. На ладони лежали три монеты по пятнадцать и тусклый рыжий пятак, истертый и старый, как дедова ладонь… Господи, сколько этих полтинников я выколотила из его скудной пенсии! Дед стоял в клубах золотой пыли и протягивал мне мелочь. Пахло яблоками, пылью старых газет, мешками, ветошью. Я отерла ладонью слезы и сопли и подалась к нему – забрать деньги. Но дед, пряча глаза, вдруг отступил, смешиваясь с пылью в глубине сарая, я осталась стоять одна в проеме двери, да уже и не было ни двери, ни самого сарая, он распался, заклубился пылью, и только тонко звучащий в воздухе аромат «гольдена» все витал и витал надо мною… – …Делай ветер! – Я делаю. – Делай сильнее. Это у нее от жары. Я же просил тебя позвонить куда следует и сказать, чтоб перестали наконец топить баню в редакции! – При чем – баня, когда она сама в тулупе! Я еще таких идиоток не встречала. Она б еще унты надела. – Ладно, молчи. Делай ветер! – Я делаю. Надо мною трудилась Царица Савская. Раскачиваясь всем телом, как цадик в молитве, она обеими руками опахивала меня красной папкой с рассказом ташкентского прозаика. – Спасибо, достаточно, – пробормотала я. Гриша склонил ко мне апостольскую лысину и спросил: – Ди бист аидышке?[4] – А кто же еще? – слабо огрызнулась я. – Так что ты здесь голову всем морочила со своим узбеком? – Я не морочила! Я действительно привезла рассказ узбекского писателя на русском языке на… – Хватит, – сказал он. – Это мы уже слышали… На, съешь бутерброд. Он держал бутерброд перед моим носом. Машинально я взяла его. На стуле подкладкой вверх, так что грязная вата топорщилась во все стороны, лежала дубленка. Я отвела от нее взгляд и надкусила бутерброд. – Ну, и что ты делаешь в Ташкенте? – спросил Гриша. – Живу… – ответила я, уплетая бутерброд. Только сейчас вспомнила, что не завтракала; была мысль заскочить в аэропортовский буфет, да как-то ноги не дошли. – Господи, – вздохнул Гриша, – ты расшвырял нас по всей земле… Он открыл бутылку минеральной, и вода толчками полилась в стакан. – Пей. Докатилась до жизни – в голодный обморок упасть. Ты что – бедная студентка? – Нет, я бухгалтер! – весело возразила я, почему-то противясь окончательному разоблачению. – Ешь дальше… Когда-то в Ташкенте жило много наших… Как сейчас? – Навалом… – промычала я, принимаясь за второй бутерброд. – Хотя в последние годы многие едут. – Да, – сказал он, как-то погрустнев. – Люди едут… И непонятно было, по какому поводу он печалится: то ли из-за утечки еврейского населения за границу, то ли от невозможности последовать примеру этой части отщепенцев. – У кого есть мозги в голове, у того они есть! – загадочно и торжественно встряла Царица Савская. Похоже, она давно доказывала что-то Грише. – А ты уже можешь нести гранки Шлицбутеру! – велел он Савской раздраженно. – Хорошо, – спокойно сказала она, усаживаясь на стул. – Пять минут Шлицбутер не умрет без гранок. Вообще у меня сложилось впечатление, что, помимо служебных, она выполняет при Грише еще кое-какие обязанности. – И что тебя в Ташкент занесло? – опять спросил он. Я обиделась: – Почему – занесло? Я там родилась и живу. Думаете, в Ташкенте жизнь хуже, чем в вашей сумасшедшей Москве?.. Занесло не меня, а родителей. Отец после ранения в госпиталь попал, так и остался. А мама с дедом и бабкой – в эвакуацию… Вообще-то они с Украины. – А!.. С Украины!.. – Он оживился. – Возьми яблоко. Этот сорт называется «гольден»… А где они жили на Украине? – Под Полтавой. – С весенней жадностью я надкусила сочный, с кислинкой плод. – Может, вы знаете – было такое местечко под Полтавой – Золотоноша. – Нет, она мне рассказывает! – вскричал вдруг Гриша страшным голосом. – Она – мне! Рассказывает про Золотоношу! Приехала из Азии в тулупе и рассказывает – мне! – где есть Золотоноша! Он выбежал из-за стола, схватил меня за плечи обеими руками и встряхнул так, что кусок яблока, откушенный мною, вылетел на стол. – Киндэлэ манц![5] Я вот этими вот ногами, и часто – без ботинок, семнадцать лет бегал по всем дорожкам Золотоноши! А ты мне рассказываешь! Он забегал по комнате в каком-то странном возбуждении. – Ай-яй-яй! – восклицал он. – Ай-яй-яй, какая встреча! – Хотя, на мой взгляд, ничего такого уж сверхъестественного в нашей встрече не было. – Фамилия! – Он остановился.