Влюбленный призрак

— Вы правы, слишком пафосно, но… — начала было объяснять Манон.

— Ничего подобного! Идемте, отец вас заждался, а у меня с утра маковой росинки во рту не было. Направление — буфет.



Гости скопились в просторной красочной гостиной. На полке декоративного камина высился огромный портрет Камиллы. На нем ей было лет пятьдесят; Тома́ наконец увидел лицо женщины, которая поразила его отца в самое сердце и с которой он более двух десятков лет поддерживал эпистолярный роман.

Манон набрала полную тарелку и заторопилась к нему, пока ее не перехватила какая-то расстроенная старая перечница.

— Ваша мать была красавицей, — сказал ей Тома́, беря миндальное безе.

— Она была само очарование, что гораздо важнее. Красота вянет, а ее лицо не покидала улыбка, даже когда она уже была не с нами. Мама ушла задолго до физической смерти… В последние месяцы она называла меня «мадемуазель», принимала то за санитарку, то за горничную, в плохие дни — за ребенка моего отца от другой женщины. Она кричала мне, что я не заменю ей дочь, эту неблагодарную девчонку, которая никогда ее не навещает. Но иногда ее лицо светлело, и мне казалось, что она меня узнает, хотя упорно молчит. Ну вот, наконец-то я могу толком погоревать… Простите, у меня получаются какие-то совсем невеселые речи.

— Не беспокойтесь, со мной вы можете говорить как на духу.

— Не думаю, что вы прилетели в Сан-Франциско ради похорон моей матери, тем более ради того, чтобы поддержать меня. Ну и воспоминания будут у вас об этом путешествии! Остается надеяться, что потом вы сумеете над всем этим посмеяться.

— Если только на пару с вами.

— Вы блестящий пианист! Когда вы назвались музыкантом, я решила, что это шутка. Здесь все корчат из себя творческих людей. Хорошо, что на ваш счет я ошиблась.

— Я недостоин похвал, просто это мое ремесло, — сказал Тома́, пожимая плечами.

— Это настоящее волшебство — выражать свои чувства, не прибегая к речи.

— А вот вы не сказали, чем занимаетесь.

— А вы и не спрашивали.

— Теперь спрашиваю.

— Я кондитер. Рада, что вы оценили мои безе, слопали сразу восемь штук — это кое о чем говорит.

— Кондитер?

— Представьте себе. А что?

— Ничего, просто впервые в жизни встречаю кондитера.

— Извините, я пошутила. У меня книжный магазин возле Юнион-сквер. Только умоляю, не спрашивайте, кто мой любимый писатель, это все испортит.

— Что испортит?

— Наш разговор. Он бессмысленный, но он помогает мне забыть, где и зачем я нахожусь.



Раймон, занявший позицию перед буфетом, переминался с ноги на ногу от нетерпения. Тома́ понял, что причина этого — он. Попросив у Манон прощения, он пообещал, что наполнит тарелку и сразу вернется, чтобы продолжить ее охранять.

Поравнявшись с отцом, он наполнил свою тарелку последними, уже заветренными канапе.

— Когда закончишь флиртовать, словосочетание «хозяйка книжного магазина» тебе что-нибудь напомнит?

— Ты подслушивал?

— Я прогуливался. Со мной никто не разговаривает. Я стал было подслушивать Бартеля, но это оказалось выше моих сил. Неудивительно, что Камилла умерла: этот тип смертельно скучен. «Хозяйка книжного магазина» — что-то мне это напоминает…

— Книги?

— Великолепно, мы на верном пути. Куда мы кладем купленные книги? В сумку! А что еще бывает в сумке? Мой прах, забытый тобой в мавзолее!

— Вот дерьмо!

— Ну, это сильно сказано.

— Сейчас принесу.

— Я бы давно попросил тебя это сделать, если бы сторож не запер храм на ключ. Надеюсь, во второй половине дня он его снова откроет. Вот ты и похоронил отца, может дурачиться дальше.

— Я сделал это пять лет назад!

— Да, сейчас самое время дерзить. Короче говоря, на данный момент операция «урна» обернулась фиаско.

— Операция «урна»? — переспросил Тома́.


Но Раймон уже исчез, и ему осталось только хлопать глазами.



— С кем вы разговаривали? — поинтересовалась Манон, подойдя к нему.

— Сам с собой, такая у нас, пианистов, привычка. Одиночество — наш скорбный удел.

Подруга Камиллы подошла налить себе большой бокал белого вина. На ней был парик в стиле «афро» психоделической расцветки. Прежде чем удалиться, она выразительно им подмигнула.

— Полагаю, похороны вашего отца прошли в более традиционном стиле?

— Скорее то была неоконченная симфония.



Прошел час. Гости понемногу расходились. Когда гостиная почти опустела, Тома́ увидел Бартеля, сидевшего в кресле и смотревшего в пустоту.

— У меня впечатление, что вы сейчас нужны вашему отцу, — прошептал он Манон.

Она внимательно посмотрела на него:

— Он не мог себя заставить навестить ее в клинике, куда сам же ее поместил. Наверное, ему была невыносима мысль, что человек его склада сбыл жену с рук. Отец всегда добивался желаемого, не прибегая к жульничеству, лжи, подхалимажу, исключительно упорным трудом и усилием воли. При такой степени успешности это редкое достижение. Он — прямой человек, у него трудный характер, зато я не знаю никого, кто сравнится с ним честностью. Но их супружество осталось мне непонятным. Они любили и уважали друг друга, там даже было взаимное восхищение, но они оставались очень далеки друг от друга: ни тени нежности, а ведь это абсурд, мама была такой жизнерадостной! Жизнь в ней так и кипела. Я часто удивлялась, что у них общего. Разве что правы те, кто говорит, что противоположности сходятся. Ваши родители были прочной парой?

— Я тоже ничего в них не понимал, вернее, понял только недавно. Они разошлись за десять лет до смерти отца, после чего стали прекрасно ладить, часто ужинали вдвоем. Мама любила его общество, папа ее смешил, а она его умиротворяла.

— Кто-то из них устроил свою жизнь заново? Или, может, оба?

— Их жизнь осталась прежней, отсюда проблема.

— Все равно я вам завидую — это то, что я предпочла бы. Уверена, что мама тоже. Отец — заядлый консерватор, развод был для него неприемлем. Но вы правы, займусь-ка я им, — вздохнула она. — Не знаю, как вас благодарить!

— За что? Мне давно не было так хорошо… Я про орган, конечно.

— Ваша неуклюжесть обезоруживает, — сказала Манон с улыбкой.

Она долго смотрела на него, борясь с собой, а потом пригласила вместе поужинать следующим вечером — без всякой задней мысли, уточнила она. Но Тома́ ответил, что в это время он уже будет лететь во Францию. Из Парижа он сразу полетит в Варшаву, где у него концерт в субботу вечером.

— Вот тут я вам всерьез завидую, — призналась Манон.

— Чему? Ночам в паршивых отелях, когда просыпаешься и не понимаешь, где находишься?

— Путешествиям, возможности разделить ваш талант с благодарной публикой.

— Если бы она была такой благодарной, то у меня перед выходом на сцену не сводило бы от страха живот. Не знаю более требовательной аудитории, чем та, что сидит на концертах классической музыки. Каждый раз это похоже на конкурс, как будто у всех в зале на коленях партитура, все водят пальцем по нотам и не прощают исполнителю ни одной фальшивой ноты… Что мешает вам путешествовать?

— В последние годы я была прикована к месту из-за мамы.

— Но теперь-то вы свободны?.. Вы правы, я так неуклюж, что даже удивительно.

— Давайте обменяемся номерами телефонов. Мало ли, вдруг мне придет охота посетить Париж… теперь, когда я свободна? — добавила она насмешливо.

Они обменялись смартфонами и каждый вбил свой номер. Манон снова подняла на него глаза.

— Вы никогда не жили в Сан-Франциско?

— Нет. Где вы жили во Франции?

— На юге, только я была тогда так мала, что почти ничего не помню. Гавань в Больё, греческий домик на мысу, пиццерия в порту… Я даже не знаю, воспоминания это или рассказы. Мы сбегали от летней жары в Бретань, но ее я помню еще хуже. Так, совсем смутно — манеж, куда мама водила меня кататься на пони, еще карусель с деревянными лошадками, которых я отчаянно боялась. Да, чуть не забыла…

— Блинную!

— Именно! Откуда вы знаете?

— Бретань все-таки! Я несильно рисковал, — торопливо объяснил Тома́.

— Я кошмарная болтушка, да?

— Не вижу никакого кошмара.

— Нет, я умолкаю. Надо позволить вам воспользоваться последним вечером, вы и так потеряли много времени в этом невеселом месте. Благополучного возвращения, обещаю позвонить, когда пущусь в паломничество по тропинкам моего детства.