Влюбляться лучше всего под музыку
Часть 43 из 72 Информация о книге
Только все утихло, только начало забываться. Газеты больше не шумят, гадая, кем была та загадочная блондинка — русская невеста Джона Н. А у него на родине и не слыхивали о наших газетах и о новости, которая будоражила местную прессу больше недели. Да и мало ли сумасшедших поклонниц, которые лезут на сцену во время его выступлений? У них и своих хватает. Подтаскиваю сумку к старому покосившемуся шкафу. Открываю и начинаю доставать оттуда свои вещи. Раскладываю на полках майки, джинсы, платья, — все они кажутся какими-то несуразными, аляповатыми, детскими. Кто их, вообще, носил? Мне все больше хочется в последнее время закутаться в толстую мягкую водолазку, натянуть ворот до самого подбородка и спрятаться ото всех. Никаких открытых животов, откровенных декольте, коротких юбок. Упаси Боже. Ничто не должно напоминать обо мне прежней, той Ани больше нет. Не то, чтобы у меня депрессия, нет, я вроде как полна решимости начать новую жизнь, преобразиться, расправить крылья… Убираю сумку в шкаф, закрываю скрипучие дверцы и растягиваюсь прямо на вытертом от времени паркетном полу. Лежу на боку и разглядываю пылинки под продавленной кроватью. Вот это и есть свобода. Ну, типа вау. Или как там нужно говорить, когда очень рад? Свобода… Хм, она видится теперь немного другой, нежели раньше. Это не вечеринки до утра, не круглосуточный отдых, не возможность поступать так, как заблагорассудится. Это чертова, мать ее, ответственность. Это вон те самые клубки серой пыли в метре от моей головы. Их не уберет мама, и она не заглянет в комнату, чтобы в десятый раз напомнить про мое обещание прибраться, не будет сверлить мозги до тех пор, пока я не оторву задницу от дивана. Больше ничего такого не будет. Отныне я сама себе хозяйка. Можно, конечно, закрыть глаза и не замечать грязь, пыль и бардак вокруг. Можно бухать, курить и валяться в собственной блевотине, ибо вольна делать, что хочу. Но… есть десятки гребаных «но». Теперь. Вот она какая, эта взрослая жизнь. Никто не приготовит тебе завтрак. Никто не заплатит за тебя квартплату. Нужно обо всем беспокоиться самой, держать в голове даты ближайших платежей за квартиру, за свет, газ и воду, записывать и передавать показания счетчиков, держать в уме минимальный список необходимых продуктов и даже самой класть деньги себе на телефон. Как тухло, правда? Такие дела. И почему же не получается на все забить? Почему в уме постоянно прослеживаются эти параллели? Не сдашь долги — вылетишь с учебы — не получишь образование — не устроишься на нормальную работу — не заплатишь за эту или любую другую, в которой придется жить, гнилую клетушку. Очешуеть. Мне хочется немедленно вернуться обратно в детский сад! Я готова даже давиться манной кашей с запеканкой, запивать все это противным теплым молоком, лишь бы не иметь обязательств. Да что там, согласна даже спать в тихий час! Даже добровольно и с удовольствием! Только не тыкайте меня так жестоко в картину реального мира, где за каждый свой шаг нужно нести ответственность, где нужно быть серьезной, надежной и руководствоваться соображениями морали и совести. Мне конец… Поднимаюсь, не чувствуя силы в руках, отыскиваю черные брюки, очищаю их от налипшей шерсти и ворсинок и надеваю. Недолго раздумывая, дополняю образ черной водолазкой. Пойдет. Смотрю в зеркало: чертовы волосы… Они слишком яркие для такого бледного лица, к ним больше бы подошел клоунский грим. Чем я, вообще, думала, когда красила их? Столько денег угрохала, лучше бы едой затарилась недели на две вперед. Теперь же мне придется считать каждую копейку. Дурацкий поступок, необдуманный, глупый. Хотя, вполне в моем духе. Я просто поддалась эмоциям, мне хотелось стереть прежнюю Аню, уничтожить, переродиться. Как будто бы с новой прической можно автоматически приобрести право на новую жизнь, вдохнуть полной грудью, заменить сопли в голове на настоящие человеческие мозги… Собираю волосы в хвост и поворачиваюсь то одной стороной к зеркалу, то другой. Отрезать? Смыть краску? От чего еще избавиться, чтобы казаться самой себе совершенно другой? Как найти себя? Где, вообще, я? Кто я? Интересно, какой там цвет под этой бирюзой… Аня, ты, вообще, помнишь, свой родной цвет? Да, кажется, ты была брюнеткой. Когда-то в прошлой жизни, а когда точно, уже и не помню. Смешно. Прически, покраски, диеты, десятки хобби от йоги до этой упоротой ходьбы с палками, как ее там? Зачем мне все это было нужно? Зачем? Это больше похоже на какой-то бег от себя. Какая-то жизнь взахлеб. Вроде умирать не собираешься, но постоянно куда-то торопишься, бежишь, не успеваешь, хватаешься за все, до чего только можешь дотянуться. И в этой беготне я совершенно потеряла себя. Когда мне было плохо, я даже не давала себе возможности остановиться и обдумать все, как следует, не давала возможности поплакать, пережить внутри себя и отпустить боль. Не прислушивалась к себе, не слышала себя, просто ныряла в следующий омут с головой, и понеслось: смена прически, прыжок с тарзанки, новое платье, — ю-ху, Аня — новый человек! Никакой грусти. Главное — не останавливаться, все время бежать вперед, тогда твое собственное я тебя не догонит, не развернет к себе лицом и не скажет: «Выдохни. Ты — живая, ты — настоящая, ты тоже можешь страдать и отчаиваться, это нормально. Просто живи». Даже в отношения с Пашей я бросилась так же стремительно и без оглядки назад. Хотя чувствовала, что это нечто большее, то, что нужно заслужить и бережно хранить. К чему нужно двигаться неторопливо. Я опять убегала. Убегала от той девчонки, которая позволила поцеловать себя парню, с которым была знакома лишь пару часов. Забавный парнишка, повар, его прислали тогда на замену в наше кафе. Познакомились, поиграли в видео-игру после закрытия, а потом он отправился меня провожать. Мы смеялись, общались, а потом у подъезда Глеб, или как его там, схватил меня в охапку и облобызал: засунул мне свой язык глубоко в рот и принялся там им по-хозяйски орудовать. Вместо того, чтобы оттолкнуть, я позволила ему еще и облапать мою грудь, и только потом ушла. Еще неделю не брала трубку, скрывалась, пока совсем не отстал, а затем стала встречаться с Пашей. Ну, знаете, типа отмылась. Вроде как позволила себе завести нормальные отношения… Это все было ошибкой. Я не доказала самой себе, что не была шлюшкой. Даже наоборот — не дала отношениям развиваться естественным путем. Блин, Аня… Как ты хотела стать для него особенной, если, пропустив все фазы, подвела сразу к постельной? Чего ты боялась? Ты, Аня, знаешь чего. Ты боялась того, что все будет по-настоящему, что все будет серьезно, что нужно будет становиться взрослой, открывать свою душу человеку, который рядом. Нужно будет не только тусоваться вместе, но и жить: любить, доверять, прощать, разговаривать. А когда поняла, что все это уже происходит, что твое сердце больше тебе не принадлежит, было уже очень поздно. Все завертелось. Перед нами реальная жизнь. А мы даже не хотим поговорить нормально, обсудить, покаяться, сознаться, попросить прощения, простить. Мы не слышим друг друга. Паша, мы не дали нашей любви не единого шанса… Когда я прихожу на кладбище, сразу вижу, куда нужно идти. Их там не так много: Маша с Димой, Лена Викторовна, несколько незнакомых человек и Пашка, стоящий поодаль, в нескольких шагах позади всех. Подхожу ближе и не слышу никаких подобающих для таких случаев речей, ни единого слова. Все стоят, как замороженные, и ждут, когда гроб опустят в могилу. Не знаю, куда мне лучше подойти и что сказать. Солнце палит нещадно, но никто будто этого не замечает. Пашка стоит по стойке смирно, руки опущены, спина прямая. В такую жару на нем плотная черная рубаха, черные брюки и туфли. Весьма забавные, давно вышедшие из моды, надо заметить. Наверняка, он их надевал когда-то на выпускной, а сейчас достал с антресолей и надел из необходимости соблюдать траур. Зеркальные черные очки закрывают его глаза, ни единый мускул не дергается на лице, поэтому мне трудно понять его эмоции. Маша стоит левее, ближе к могиле, Дима поддерживает ее сзади за локти. Оба выглядят напряженными. Лена Викторовна, заметив меня, кивает и вытирает платком бегущие по щекам слезы. Удивительно. Этот человек бросил ее и детей, а она плачет на его могиле. Любовь — чрезвычайно странная штука, ты способен прощать других ради излечения самого себя. Спастись от гнева и ненависти, сэкономить нервы, избежать напрасной растраты душевных сил. Но этой наукой, этим даром, не всем дано овладеть. Наверное. Потому что у меня пока нет сил отпустить мою боль, забыть о ней… Не знаю, что мной руководит, но я иду к Паше. Медленно, на негнущихся ногах, осторожно. Нельзя не поддержать его в такой день. Подхожу и просто встаю рядом, сверлю взглядом яму, в которую сейчас будут опускать гроб. Интересно, заметил ли он меня? Стоит, не шелохнется. В мою сторону не смотрит. Вместо приветствия дотягиваюсь и несмело сжимаю его ладонь в своей. Неважно, что там между нами, в такой момент мне хочется быть его опорой. От этого прикосновения мы оба вздрагиваем. Он, кажется, оживает. Его грудь начинает вздыматься от тяжелого дыхания, пальцы дрожат. Не ожидал от меня… Да я и сама от себя не ожидала… Почему родители не учат нас, как нужно любить и уважать друг друга? Почему не показывают хотя бы на собственном примере? Почему такие вопросы не обсуждают в школе? Ко всему в жизни нам приходится идти инстинктивно, познавать методом проб и ошибок. Сколько же всего можно было избежать, имей мы хотя бы малейшее представление о том, какая это сложная штука — «любовь»… Гроб медленно опускают в могилу, и мы разъединяем наши руки, чтобы Паша, как и остальные, мог пойти и бросить горсточку земли. Затем яму засыпают, обкладывают венками, все что-то говорят, а я так и не решаюсь подойти ближе. Для дружеской поддержки достаточно этого расстояния, хотя кладбище для меня не самое страшное место — иногда в собственной душе бывает гораздо более жутко и пусто. Маша оборачивается и замечает меня, смотрит с благодарностью, хочет подойти, но видит приближающегося ко мне брата. Паша быстрым шагом подходит ко мне, замирает и будто теряет дар речи, потом спохватывается и на вдохе произносит: — Спасибо… — Пожалуйста, — отвечаю я, протягиваю руки и приподнимаю его очки. Красные, с полопанными сосудами, полные слез глаза. В них столько боли, тоски и любви, что у меня перехватывает дыхание. — Ты… поедешь к нам? — Спрашивает он надтреснутым голосом. Поминки? Нет, не хочу. Опускаю его очки обратно и сцепляю руки в замок на груди. — Нет, не смогу. Паша заметно расстроен. — Тебя отвезти куда-то? Качаю головой. — Не нужно. — Я отвезу, — настаивает он. — Нет, — киваю в сторону Лены Викторовны, — ты должен сейчас быть со своей мамой, уеду на такси. — Ань. — А? Его рука касается моего плеча. Мне почему-то становится так сильно больно, что хочется закричать на все кладбище. — Мне очень жаль, прости меня. Только я один во всем виноват. Только я. Никогда не прощу себе, что все испортил. А то, что наговорил…на самом деле я так не думаю. Ты должна знать это. — Наклоняется, чтобы заглянуть в глаза, но я смотрю на его пальцы на своем плече. — Я очень люблю тебя, Аня. Очень сильно люблю. — Убирает руку. — Ты меня когда-нибудь простишь? — Не знаю, — говорю честно, разворачиваюсь и ухожу прочь. Замолкают все звуки. Иду, с каждым метром ускоряя шаг. Почти бегу к кованой ограде, выхожу через калитку и прячусь за дерево. Пытаюсь отдышаться и унять слезы. Вижу, как они медленно плетутся к главным воротам. Паша поддерживает под руку маму и ищет глазами меня. Конечно, я могу только догадываться об этом, но сердце, — оно знает точно. Он ищет меня. Когда открываю ключом квартиру, где прожила все детство, облегченно выдыхаю. Кажется, ни мамы, ни Роберта сейчас нет дома. Вхожу, снимаю обувь и направляюсь в свою уже бывшую комнату. — Что-то ты рано! — Раздается вдруг из кухни. — А… это ты… — В голосе звучит разочарование. Оборачиваюсь. Мама замирает в дверях, разглядывает меня и начинает, как ни в чем не бывало, улыбаться. Как же здорово ей все время удается делать вид, что ничего плохого она не говорила и не делала. — Ты уже выдала ему ключи? — Говорю вместо «привет», качаю головой и прохожу в свою комнату. Пока все вещи на местах, ничего не тронуто. Старый комп на столе, кровать заправлена, даже на туалетном столике еще лежит расческа, которую я забыла забрать, когда уезжала позавчера. Подхожу к шкафу и начинаю искать учебник, который давно требуют с меня в библиотеке. Слышу мамины шаги сзади. — Там у тебя еще обувь осталась в коридоре, — напоминает она. А как вы хотели? Что-то вроде: «дочь, как дела, как ты там устроилась?» Или «а куда ты, вообще, переехала?» Не дождетесь, только не от нее. Мою мать подменили много лет назад. Как только осознала, что я уже достаточно взрослая, чтобы не считать меня ребенком, она занялась устройством своей личной жизни. — Заберу, — спокойно говорю я, нахожу нужную книгу и сую подмышку. Оглядываюсь. Чего-то не хватает. Прислушиваюсь. Откуда-то доносится слабое тявканье. — Мам, ты что, опять закрыла Ветошь на балконе? — У Роберта аллергия, — отмахивается она. Пулей бросаюсь в гостиную, чуть не задев ее плечом, дергаю на себя дверь и падаю на колени. Радостная псина начинает подпрыгивать, чтобы лизнуть меня в губы. Вертит мохнатой задницей, скулит, царапает когтями кожу на моих руках. Как же я по ней соскучилась… Веточка моя, моя малышка. Мы подобрали собачонку три года назад: маленький, почти крохотный йорк, потерянный и напуганный. Глаза-пуговки, тонкие ножки, сама размером с котенка. На ней было столько шерсти, что даже после стрижки она продолжала каждую прогулку подметать ею асфальт, собирать и тащить в дом всевозможную грязь. За что и получила кличку Ветошь. Целую в макушку радостную собаку, прижимаю к себе, чешу за ушками и понимаю, что не могу оставить ее здесь. Не желаю ей такой участи. Пусть лучше меня выгонят с квартиры. Надо будет, найду другую. Пошли, Ветка. Беру ее на руки и поднимаюсь. Мама все еще следит за каждым моим движением. — Заберу ее с собой, — сердито говорю я. — Отлично, — радуется родительница. Прохожу в коридор, надеваю туфли, беру с крючка поводок. — Слушай, мам. — Произношу хрипло, пытаясь отыскать в ее лице хоть что-то знакомое и родное. — Может, расскажешь мне уже про моего отца, а? Какая теперь разница? Я ведь взрослый человек, все понимаю. Если он умер, как ты сказала, то к чему скрывать от меня его личность? Ты дала мне свою фамилию, отчество от дедушки, всегда избегала вопросов… Но… Скажи хотя бы, как его звали или зовут. Ее лицо моментально побледнело, губы сжались в напряженную белую линию. — Нет. Развернулась и ушла на кухню. Ничего удивительного. Ничего нового. Я слышу этот ответ, сколько себя помню. 18 Паша Горло ужасно саднит, голова готова вот-вот взорваться, все тело окутывает пламенем. Жжет, наверное, каждую клеточку тела, разрывает на части. Холодно. При всем при этом мне адски холодно. Покорно подставляю свою пятую точку для укола. Чьи-то умелые руки втыкают иглу совершенно безболезненно. Возможно, я просто настолько вымотан, что уже не способен чувствовать боли. Только перевернувшись на живот, замечаю, что наволочка насквозь сырая от моего пота. Снова закрываю глаза.