Возможная жизнь

– Ладно, – сказал он, – стало быть, убежали вы из того жуткого лагеря, а что было потом?

– Я долго добирался домой, – ответил Джеффри. – Мне повезло. Большую часть бежавших переловили вблизи лагеря и расстреляли. Мне и еще десятку человек удалось добраться до железной дороги и спрятаться под мостом. Первый прошедший по нему состав направлялся на восток, в сторону России.

– Откуда, черт возьми, вы знали, где восток, а где запад?

– Ориентировались по звездам. Некоторые из нас заскочили в первый поезд, чтобы убраться подальше от овчарок. А мы вчетвером остались ждать того, что пойдет на запад. Потом спрыгнули кто где – в Польше, в Чехословакии. А я в конце концов пересек границу Германии под паровозным тендером.

– Не самое удобное место.

– Меня научили этому фокусу во Франции. Кончилось тем, что я перешел в Швейцарию неподалеку от Боденского озера.

– А что было с другими?

– Не знаю.

– С вашим приятелем?

– С Трембатом? Он умер в лагере от пулевых ранений. Об этом я уже позже узнал, в полку. После нашего побега началось восстание. Заключенным удалось взорвать крематорий. Захватить охранников. Но их было мало, далеко не все лагерники к ним присоединились.

– Бедняга, – сказал Бакстер.

– Нет, он попытался хоть что-то сделать. Ушел достойно.

– Ну а здесь вы мало что пропустили. Я бы, пожалуй, справился с другой полупинтой, если вы еще при деньгах.

Джеффри стоял у стойки, постукивая по ее деревянной поверхности монетой в полкроны. Ничто, казалось ему, не изменилось ни в «Гербе Уитби», ни в самом Крэмптоне. Миссис Литтл чуть-чуть похудела, икры ее лишились прежней полноты; стены школьного здания словно обшарпались, а парк зарос. В остальном же все было таким, каким запомнилось Джеффри: более-менее укомплектованная учениками школа и полный перечень футбольных матчей, играемых здесь и на выездах все с теми же давними противниками.

С пережитым Джеффри справлялся просто – не думал о нем. Вернувшись из Женевы в Лондон, он заполнил множество анкет и получил четыре недели отпуска. Мистер Грин потребовал еще раз повидаться с доктором Сэмюэлсом на предмет нового освидетельствования, и тот после часовой беседы пришел к заключению: «годен для любого задания».

Францию освободили, на время возникла возможность с толком использовать Джеффри в Бирме, но затем мистер Грин определил его в лондонское управление службы. Когда же ее расформировали, Джеффри вернулся в полк «мушкетеров», который, впрочем, мало что мог предложить лейтенанту, чье имя так и осталось запятнанным. В ходе итальянской кампании полк понес большие потери, в результате Джеффри неохотно присвоили капитанское звание и отправили в Сирию подавлять мятеж пропетеновских французских частей. До конца 1945-го он находился на Ближнем Востоке в составе миротворческих сил, а затем гемпширская штаб-квартира «мушкетеров» его официально демобилизовала.

Он провел тихое лето с родителями, решив, что подробности жизни в лагере «для военнопленных» им лучше не сообщать. Впрочем, сидя в спальне своего детства, Джеффри пытался писать стихи, но то, что ему теперь хотелось сказать, в его поэтический словарь не укладывалось. Он поучаствовал в нескольких крикетных матчах местного клуба, один состоялся на той самой площадке, которая казалась ему, лежавшему ночами на деревянных нарах, воплощением лучшей жизни.

Погода стояла пасмурная, серая, зрителей в промозглые послеполуденные часы собралось совсем мало. Капитан клубной команды, не знавший о талантах Джеффри, спросил, какую позицию тот хотел бы занять, и услышал в ответ: «Любую, на какой могу быть полезен». В результате Джеффри получил восьмой номер – он, выходивший против открывавших игру боулеров Кента и Йоркшира. Ко времени, когда он добрался до калитки, его команда выигрывала с большим счетом, а уставший от бесплодных усилий противник поставил боулером подростка. Не желая, чтобы парень совсем упал духом, Джеффри отбил вправо и увидел, как полевой игрок изумленно поймал мяч, отскочивший ему прямо в живот. Джеффри заработал два очка. А снова оказавшись в поле, просто переходил от третьего номера к последнему и назад, поглядывая на низкую живую изгородь и пасшихся в поле голштинок. Коровы тоже были примерно такими, каких он помнил, однако и им чего-то не хватало – не то силы, не то яркого освещения.

Джеффри старался пробудить в себе чувство, что это его мир – мир, который он знает и которым готов поделиться со всеми, более долговечный, чем промельки воспоминаний о сосновых бревнах и ревущих, двигаясь навстречу друг другу, грузовиках. Но тут капитан противника замахнулся отбить аж за павильон, но попал по мячу лишь кончиком биты, и мяч взвился в небо и упал на самом краю поля, в точности там, где стоял Джеффри, и Джеффри его проворонил.

– Вид у вас какой-то отсутствующий, Тальбот, – сказал Бакстер, предлагая ему сигарету.

– Извините. Просто задумался о. крикете.

– Крикете?

– Ну, может быть, не о самом крикете. О том, что он означает. Вернее, означал. Для меня.

– Простите, старина. Я что-то не понял. Хотите, я еще пива принесу? По-моему, мой черед. Или, если вы не против. Вот вам шиллинг. Не хочется лишний раз трудить старушку-ногу.

Когда Джеффри принес к столу бокалы, Бакстер сказал:

– Конечно, сам я толком никогда не играл. Но «Бекасы» выставляли очень приличную команду. Второй батальон выиграл в двадцать первом кубок дивизии.

– Да, я о ней слышал, хорошая была команда.

Джеффри почувствовал дрожь в руках и решил не браться за бокал, Бакстеру не стоило это видеть. Странное напряжение сковало его челюсти и гортань. И на глаза что-то давило изнутри, он чувствовал, что теряет сознание.

– От «Фузилеров», можно сказать, мало что осталось, – продолжал Бакстер. – Ко времени, когда «Бекасы» покончили с ними.

Для Джеффри стало вдруг очень важным пройти эту первую проверку на возвращение к прежней жизни. Если он не способен перетерпеть час дружеской болтовни с Бакстером за пивом и сигаретами о преподавании в классе или уроках Нового Завета в церкви ему и думать нечего.

– В общем, уделали их наши парни с немыслимым счетом, – говорил Бакстер. – Был у нас боулер, быстрый, просто зверь, так он.

Бакстер внезапно сел прямо:

– Послушайте, Тальбот, с вами все в порядке?

Джеффри посмотрел на раскрашенную фотографию старинного автомобиля, висевшую у камина над бронзовыми удилами, и велел своему сознанию выработать ответ Бакстеру. Он собрал в кулак всю решимость, как делал в Польше, приступая к работе, но не смог выговорить ни слова. И потому просто кивнул, постаравшись изобразить улыбку.

– Вы совершенно уверены?

Несколько секунд молчания. И наконец в битве, которую вел сам с собой Джеффри, наступил перелом. Он нашел слово.

– Да, – сказал он и, помолчав, добавил: – Все хорошо.


– Ладно, – согласился Бакстер и откинулся на спинку стула. – Ну так? Побьем мы в этом году «Бирвуд-Холл», как по-вашему?

– Да, – произнес Джеффри, поначалу вяло, потом с крепнущей уверенностью: – Не вижу причин для обратного.



Так ему и удалось вернуться – маленькими шажками. Медленные недели нескончаемого осеннего триместра поглощали его: семнадцатое воскресенье после Троицына дня, восемнадцатое воскресенье после Троицына дня, последнее воскресенье перед адвентом. То был месяц воскресений, время года, состоявшее из воскресений, год, составленный из них, и Джеффри считал каждую неделю победой в борьбе за повторное вселение в прежнюю жизнь. По вечерам он сидел в своем кресле и читал детективные романы, а к десяти спускался в преподавательскую столовую, чтобы поужинать кукурузными хлопьями.

В начале следующего года Джеффри назначили надзирателем школьных спален – вместо Бакстера, поскольку мальчики жаловались, что от того разит джином. Переломный момент наступил, когда Бакстер, давая сигнал отбоя, прострелил 40-ваттную лампочку из пневматического пистолета. Дополнительных денег эта обязанность Джеффри не принесла, зато у него появилось новое занятие – он проходил по коридору верхнего этажа, на котором размещалось полдюжины комнат с девятью или десятью составленными в два ряда железными кроватями в каждой. Иногда присаживался в изножье одной из них и разговаривал с ее временным хозяином, хорошо сознавая, что мальчик нисколько не рад, что его так выделяют. Покидая спальню, Джеффри слышал хихиканье: над мальчишкой смеялись из-за оказанного ему особого внимания.

Спальни второго этажа располагались так же, как и верхние, только окна в них были повыше. Когда ночь подходила к концу, по углам тут скапливался серый сумрак, который слегка подкрашивали грубые красные одеяла на кроватях – цвет полевого госпиталя, думал Джеффри.

После вечернего урока Писания или латинского стихосложения мальчики через вечер шли в ночных рубашках через холодный двор в купальню. Им разрешали на девять дюймов наполнять ванны горячей водой: предполагалось, что такого ее количества хватит для троих учеников. Вернувшись в постели, они могли разговаривать, пока Джеффри не начинал обход спален, на несколько дюймов приоткрывая с помощью лодочного багра высокие окна – несмотря на просьбы мальчиков не выпускать тепло, – а затем с отеческим, как он надеялся, «спокойной ночи» гася свет. За дальнейшие разговоры полагались телесные наказания; Джеффри получил право использовать для этого ночную туфлю, однако необходимости прибегать к ней не усматривал.

В летний триместр 1949 года Крэмптонское аббатство выиграло крикетный матч у «Бирвуд-Холла» с преимуществом в 128 очков, а благодаря нескольким пойманным мячам и 54 нот-аутам в иннингсе – заслуга крэмптонского уикет-кипера, двенадцатилетнего Роукфора, – еще и сэкономив три минуты. В ближайший вторник Долговязый Джон освободил учеников на полдня, а самому Джеффри подарил жетон на приобретение в магазине любой книги ценой до трех гиней. Роукфор, известный более под прозвищем Чеддер, или просто Чед, стал героем для товарищей по команде, но Джеффри все-таки посоветовал ему держать повыше левый локоть.

В 1951-м Долговязый Джон и миссис Литтл ушли на покой и поселились в дальнем флигеле, а школу возглавил их сын, рослый, узкоглазый мужчина лет сорока, прозванный учениками «Большим» Литтлом. Он убедил попечителей повысить преподавательское жалованье до семидесяти пяти фунтов в год и уволил Джеральда Бакстера. Джеффри он сказал, что оставляет его на испытательный срок, поскольку в Рэптоне есть превосходный молодой учитель, готовый занять место Джеффри, если того оно не очень интересует.

Продержавшуюся не один год карточную систему наконец отменили, однако дух ее в Крэмптонском аббатстве прижился – горячую воду там по-прежнему экономили, а мальчиков ежедневно потчевали солодовым экстрактом «Радио-мальт». Мать Джеффри умерла от удара, оставив отцу множество такс. То десятилетие походило на тундру, которую приходится пересекать, подняв воротник, глядя под ноги, с трудом продвигаясь вперед и считая дни, оставшиеся до окончания пути. Двадцать четвертое воскресенье после Троицына дня: Джеффри идет по плиткам нефа к кафедре, дабы зачитать главу из Евангелия, что стало теперь его еженедельной обязанностью; двадцать пятое воскресенье после Троицына дня: он сморкается, приближаясь к кафедре и ее орлу, в носовой платок, за ним вышагивают в развевающихся мантиях коллеги.

Из больших городов приходили новости: музыка, громкая и пронзительная, завезенная из Америки, получила новый образ – нестройно бренчащие гитары, безумные прически – и в таком виде вернулась на родину. Поздновато для Джеффри Тальбота: звуки, изрыгаемые стоявшим в преподавательской приемником, казались ему попросту варварскими. «Йе-йе-йе», – распевали ученики, бегая по коридорам. Он зажимал уши ладонями.

Однажды школьная медсестра, мисс Кэлландер, пригласила его выпить с ней в городе чаю – под вечер, когда оба будут свободны. Они взяли яйца пашот с анчоусным соусом, шоколадный торт и крепкий индийский чай. Счет оплатили вскладчину, и обоим это понравилось до того, что они решили сделать такие свидания регулярными. В один из вечеров посетили кинотеатр, хотя для этого пришлось долго ехать на автобусе, рискуя опоздать к обходу спален, – Джеффри до того разволновался, что мисс Кэлландер, сколь ни любила она Кэри Гранта и Дебору Керр, на которую была немножко похожа, на повторении этой авантюры настаивать не решилась.

Как-то раз, сидя с ним в чайной, мисс Кэлландер сказала:

– Я вот подумала, Джеффри. Мне тридцать семь, сколько вам – не знаю. Я не хотела бы показаться навязчивой или еще какой, но мы с вами хорошо ладим. Мужчина вы привлекательный, я прилежная, очень организованная барышня. Вам не кажется, что, соединившись, мы могли бы стать чем-то большим, чем простая сумма слагаемых?

– Вы делаете мне предложение, Мэри?

– Ну, разве сейчас не високосный год?

Джеффри опустил взгляд к чашке с чаем.

– Не думаю, что я гожусь для этого.

– Почему?

– Вы многого обо мне не знаете.

– Чего же? Не будьте таким старомодным.

– Вы слишком добры ко мне.

– Денег у меня нет, только старенькая мать, живет в Рае. Но там хорошо, до моря рукой подать. Можно проводить отпуск. Совсем рядом чудесное поле для гольфа. Я бы заботилась о вас, Джеффри.

Он вздохнул.

– Я не могу объяснить. Вы слишком хороши. Слишком хороши для меня. Мне лучше жить, как я живу. Одиноким волком.

– Если передумаете.

– Не передумаю. Но все равно спасибо.

– Можно мне будет вернуться к этому разговору? Через год?

– Ладно.

Год спустя, почти день в день, она снова сделала ему предложение, и Джеффри, ожидавший это, снова его отклонил. На мгновение мисс Кэлландер покраснела, расстроенная, потом глаза ее наполнились слезами. На следующий день она подала заявление об уходе из школы и в конце триместра уехала, подыскав себе место в Дорсете.



Весной Джеффри охватило странное, но неотвязное желание. Жизель. Он должен снова увидеть ее. Должен ее отыскать. Странно, что потребовалось столько времени – больше двадцати лет! – чтобы понять: вот что он на самом деле должен сделать. Эти годы походили на сновидение – нет, скорее на дремоту, от которой он наконец пробудился.

Отец умер прошлой осенью, и после того, как адвокаты завершили возню с наследством, Джеффри получил чек на сумму примерно в 300 фунтов. Отели он мог оплатить из своих сбережений, однако приятно было осознавать, что у него имеется резерв, позволяющий, к примеру, взять к ужину вина. Он решил, что полезно было бы выяснить настоящее имя Жизель, и попытался навести в Лондоне соответствующие справки, однако услышал, что архивы его прежней организации засекречены, – рано или поздно какой-нибудь официальный историк сможет, конечно, получить к ним ограниченный доступ, но для широкой публики эти документы останутся закрытыми в течение пятидесяти лет. Да и в любом случае использование цепочки связных для сохранения инкогнито иностранных агентов вполне могло означать, что настоящие их имена вообще не регистрировались.

Несмотря на эту неудачу, Джеффри в последнюю неделю июля взошел на борт парома, идущего через Ла-Манш. Настроение у него было приподнятое. Он даже смеялся, стоя у поручней на корме и глядя на белый пенистый след от судна. А впереди – чудесное путешествие!

В Кале Джеффри попросил таксиста отвезти его в пункт проката автомобилей. Поначалу он собирался отправиться в Брив поездом, но теперь, оказавшись во Франции, загорелся мыслью провести отпуск за рулем – тем более что отпуск школьному учителю положен два месяца, а значит, с возвращением можно было не торопиться. Garagiste попытался всучить ему дряхлый «Рено», однако, услышав от Джеффри, что его дед владел аналогичным бизнесом в Клермоне, проникся к англичанину уважением. В полдень Джеффри уже выехал на шоссе в двухлетнем «Ситроене DS», черном с бежевыми сиденьями – на одном из них лежал Guide Michelin[22],который garagiste выдал в придачу к машине, ни сантима за это не взяв. Переключатель передач располагался на рулевой колонке, однако Джеффри был знаком с этой системой по старому «Зингеру»; единственное неудобство состояло в том, что, трогаясь с места, приходилось дожидаться подкачки гидравлической подвески, – это не считая неистового ножного тормоза. Впрочем, с ним Джеффри освоился быстро, научившись просто шаркать подошвой по его круглой кнопке, и вскоре спокойно разъезжал по широким, обсаженным платанами дорогам северной Франции. В карте он не нуждался: Париж, Орлеан и Лимож ничего не стоило отыскать с помощью дорожных указателей, а дальше все равно придется полагаться на память.

Время от времени Джеффри съезжал с routes nationales[23]на дороги, помеченные в «Мишлене» желтым цветом, и, доверившись инстинкту, устремлялся к рекам, холмам, деревням с пыльными площадями и некоторым количеством кафе, где можно перекусить. Ночевал он в маленьких гостиницах – их хозяева не позволяли постояльцам усаживаться за ужин после половины восьмого. Одну ночь он провел на перестроенной мельнице, ресторан там отсутствовал, и ужинать его послали в дом какой-то старухи, до которого пришлось десять минут ехать по грязному проселку. Со времен войны аппетита у Джеффри почти не было, однако он сумел оценить заботу, с какой хозяйка приготовила деревенскую снедь, приправив ее травами, что росли в огороде, видневшемся в заднем окне. Счет в старых франках, нацарапанный на клочке клетчатой бумаги, в пересчете оказался меньше пяти шиллингов.

Из-за этих съездов на проселочные дороги до Лиможа он добирался десять дней. И на всем пути думал о Жизели. Сейчас ей под пятьдесят, но это вовсе не значит, что она не осталась красавицей. После войны Жизель, несомненно, вышла замуж; какой-нибудь местный коммерсант наверняка ухватился за нее обеими руками, думал Джеффри. Но и это не имело значения. Должен же он понимать, что такое давняя привязанность. И раз уж зашла речь о привязанностях, первое, о чем Джеффри хотел расспросить Жизель, это ее предательство: по прошествии стольких лет она, надо полагать, готова будет объяснить ему, что произошло. Конечно, немцы схватили ее, пытали, заставили стать двойным агентом, вывести их на людей вроде него. Но неужели у нее не было другого выбора? Она могла бы бежать из тех мест, перебраться на север, подальше от своих мучителей. Или все же существовали иные причины – личного свойства? Думая о Жизели, Джеффри отчетливо видел ее лицо: широко посаженные живые глаза, тонкий прямой нос, бледную кожу. По крайней мере у нее есть право поговорить с ним о том, что произошло. И она будет ему признательна за такой шанс.

Был уже вечер, когда Джеффри выехал по направлению к фермерскому дому, через поля с валками сена под все еще жарким солнцем. И спустя полчаса вынужден был признать, что сбился с пути. Он помнил деревню, называвшуюся Сент-Обен или Обан, от нее шла на северо-запад, через холмы, узкая дорога, но здесь ничего похожего не было. Остановив машину у маленького придорожного кафе, Джеффри вошел внутрь. Двое игравших в карты мужчин в синих комбинезонах уставились на него. Джеффри объяснил им, что заблудился, что ищет фермерский дом на холме, мужчины переглянулись так, точно сочли его умалишенным. В конце концов из-за бамбуковой занавески в глубине кафе вышел хозяин. Джеффри попросил рюмку «пастиса» и задал тот же вопрос. Немного поворчав и повращав глазами, хозяин удалился за занавеску, а через несколько минут вернулся с изодранной картой окрестностей. Джеффри предложил ему сигарету, они стали вместе разглядывать карту. Присмотревшись к изолиниям, Джеффри определил, где находятся возвышенности. Он помнил, что из окон дома было видно заходящее солнце, значит, окна смотрели на запад, и, следовательно. Он ткнул пальцем в одну из деревень, спросил у хозяина, нет ли поблизости от нее старой фермы. Хозяин пожал плечами, однако из кафе Джеффри вышел со вновь обретенной уверенностью и развернул «Ситроен» на сто восемьдесят градусов.