Возможная жизнь

Трембат был прав, думал Джеффри. Лучше умереть бойцом, на какие бы карательные меры ни толкнуло это немцев. Если в отместку за его бунт расстреляют сотню невиновных, это и им поможет, ускорив их неизбежный конец. Интересно, удалось ли Крошке как-то продвинуться в осуществлении своего замысла, смог ли он, с его сомнительным французским и школьным немецким, наладить связь с другими лагерниками – или так и остался одиночкой? Мысль о Трембате, выхватывающем у эсэсовца оружие и хотя бы на несколько мгновений открывающем убийственный огонь по охране, помогала Джеффри жить дальше.

Он познакомился в крематории с русским, Сергеем, немного говорившим по-английски. Сергей был военнопленным, не евреем, он уверял Джеффри, что все русские полны решимости бежать, вернуться в Москву и помочь Родине изгнать фашистских захватчиков. После двух неудачных попыток побега СС создало из заключенных «поисковые группы», состоявшим в них энтузиастам разрешалось обходить оба лагеря и искать свидетельства подготовки побега. Они обыскивали своих товарищей и бараки, переворачивали штабеля досок, залезали на чердаки, ползали по трубам и воздухопроводам, якобы производя разыскания, на деле же – разведку. Русские вызвались заниматься поисками, потому что это давало им бóльшую свободу передвижения и позволяло обнаружить уязвимые места в ограде лагеря, проходы, через которые зондеркоманды отправлялись в лес, чтобы поддерживать горевшие там костры.

Собранные ими сведения выглядели неутешительно. На проволоке ограды через неравные интервалы висело, как думал Джеффри, тряпье, которое никто не удосужился снять. Оказалось, это тела тех, кто попытался бежать из лагеря, был расстрелян с вышек и оставлен на виду в предостережение прочим. Тем не менее Сергей не сомневался, что русские из поисковой группы наметили побег на годовщину Великой Октябрьской революции, приходившуюся – по причинам, выяснять которые Джеффри не стал, – на седьмое ноября. У Сергея оставалось меньше недели на то, чтобы добиться перевода из крематория, хотя надежд на то, что его включат в поисковую группу, было мало.

В тот же день, попозже, грузовики привезли из газовых камер партию женщин и детей. Проработав здесь неделю, Джеффри научился не приглядываться к поступавшим в крематорий людям и особенно к их лицам. Да и вообще, когда груз прибыл, он не обслуживал спускные желоба, а короткими перебежками подтаскивал к топкам напиленные дрова. Судя по крикам других работавших у печей, некоторые из привезенных были еще живы. Вероятно, казнимых набивали в газовые камеры в больших количествах, чем те способны были вместить, время воздействия урезали до минимальных десяти минут, а женщины, пытаясь спасти детей, из последних сил прижимали их к себе лицом – возможно, это и уберегло несчастных от смертоносного воздействия газа.

Джеффри впился взглядом в поленья и удвоил усилия под взглядами умолкших охранников. У него есть веки, кожаные шоры, которые можно опускать на глаза. Он и опускал – при любой возможности; а поднимая, старался смотреть на свои руки – на вены, на поры, – не позволяя глазам рыскать из стороны в сторону.

Он слушал громыхание желоба и жалел, что лишен век, которыми мог бы закрыть и уши.



Джеффри решил, что скорее умрет, чем останется здесь. Был в крематории один эсэсовец, который все поглядывал на него. Сухощавый, хмурый, с маленькими черными глазами. Фамилия его была Мюллер. Инстинкт говорил Джеффри: в том, как он смотрит, присутствует что-то личное. И завершив двенадцатичасовую смену, Джеффри – перед тем как вернуться в желтый дом, в барак зондеркоманды, – спросил у Мюллера, нельзя ли ему перевестись из крематория в бригаду, которая работает в лесу, за оградой.

Мюллер оглядел Джеффри с головы до ног. Казалось, вопрос его даже позабавил.

– Ты англичанин? – спросил он.

– Да. Вы говорите на моем языке?

– Говорю. Учил перед войной. Почему ты хочешь перейти туда?

– Я крепок. Силен. Там от меня будет больше пользы.

– Заключенным удается протянуть там не больше пяти дней. Худшего места не существует.

Джеффри почувствовал, как взгляд Мюллера скользнул по его телу.

И сказал:

– Если это доставит вам удовольствие, лейтенант. Я был бы рад доставить вам удовольствие.

Лицо Мюллера мгновенно окаменело:

– Уходи. Ты мне противен.

– Так вы устроите мой перевод?

Страх покинул глаза Мюллера. Вернулось презрение. Он коротко улыбнулся:

– Ты хочешь умереть? Ты. трус?

– Вы отдадите приказ?

– Иди и умри.

Джеффри отпустили из крематория. Он прошел с двадцатью другими заключенными сквозь проволочную ограду к лесной прогалине, где все сменили полосатую форму на резиновые сапоги и непромокаемую одежду. Работа состояла в расчистке массовых погребений. Отыскать общие могилы было нетрудно – земля, которой их засыпали, просела, образовав озерца и лужи, издававшие такую вонь, что приближаться к ним не решались даже овчарки.

Участок проволочной ограды, избранный русскими для прорыва, до которого осталось тридцать шесть часов, находился совсем рядом. Зная, что конец близок, Джеффри набросился на работу. Нужно было продержаться две смены. Он сможет.

– Schnell!

Собаки в кои-то веки припадали к земле и повизгивали. Джеффри подобием лодочного багра выуживал из болота кишки, конечности и оттаскивал к кострам.

Пепел из крематория был навален между деревьями в количествах, которые гарантировали, что здесь ничего уже никогда не вырастет; местность вокруг походила на поверхность какой-то другой планеты. Эсэсовцы, все до единого, были в противогазах. Один из них сунул в руку Джеффри бутылку. Водка. Он глотнул. Охранники на миг приподнимали противогазы, чтобы глотнуть тоже. Бутылка водки переходила от охранника к заключенному и от заключенного к охраннику.

Немцы покрикивали, не закрывая ртов. Больше. Быстрее. Бодрее. И заключенные тоже кричали – по-польски, по-русски, на идиш. Горло Джеффри саднило от ора и рвоты. Он выкрикивал все слова, какие знал. Части человеческих тел падали на него с багров.

Один заключенный напал на охранника и был застрелен. Двое других сами бросились в костер, чтобы умереть. Одного из них вытащили и заставили работать дальше. Джеффри орудовал багром, закрыв глаза. Живот опустел, блевать было нечем. Он глотнул водки, еще, еще, и вслепую вернулся к работе.

День, ночь в сумасшедшем доме, снова день, яркое солнце над соснами леса, значит, ночью землю застелет густой туман, снова в резиновые сапоги, в отсыревшую одежду ночной смены и снова лес. Надо думать, в последний раз, поэтому работает он яростно. Хлорка, которой положено перебивать смрад, бессильно стекает с селезенок и маток. Час, за ним другой, день. За проволокой идет вечерняя перекличка, кричат охранники, и под этот шум колонна из пятидесяти-шестидесяти человек, поисковая группа, выходит из лагеря на строительную площадку. Они приподнимают доски, заглядывают в трубы, украдкой набивая карманы камнями и обломками кирпичей. С вышки на них расслабленно взирает часовой. Солнце садится за лес, «костровики», еле волоча ноги, тащатся к своему бараку.

А поисковая группа подбирается к проходу в проволочной изгороди. Выстрел, это уж как водится. Труп. Команда, еще одна, мгновенное замешательство. Люди из поисковой группы смешиваются с «костровиками». Часовой на вышке начинает нервничать – русские, человек пятьдесят, орут, швыряют железяки и камни, подлетают к вышке, она накреняется, опоры ее подламываются, и Джеффри поворачивает назад, теперь он с ними, и мчится в лес, разбрасывая ногами сосновые иглы и лунный пепел, бежит так, точно отдал две последние недели отдыху, руки и ноги движутся сами; спокойнее, Тальбот, побереги силы, оставь немного на потом; проходит целая минута, прежде чем до него доносится вой сирен, стрельба, собачий лай.



В 1946 году осенний триместр начался в Крэмптонском аббатстве 17 сентября. Днем раньше миссис Литтл вошла, постучав, в кабинет мужа.

Лучший друг мистера Литтла, кламбер-спаниель по кличке Гип, спал перед неразожженным камином, запах пса смешивался с ароматом трубочного табака «Сэр Филип Сидни», который курил его хозяин.


– Мы недосчитаемся по меньшей мере трех мальчиков, – сказал Долговязый Джон, подняв взгляд от листка линованной бумаги, где что-то подсчитывал. – Доддингтон не вернется. Отец погиб, матери его обучение не по карману. А цены на уголь, продукты, электричество. Мне придется урезать жалованье. А заодно, пожалуй, и Гаррарда уволить.

– Но кто же будет ухаживать за спортивными площадками?

– У нас есть этот новичок. Фрэнклин. Я попрошу его взять на себя стрижку газонов и уход за ними – в добавление к тренерству в младших классах.

– Сколько мы платим Гаррарду?

– Столько же, сколько приносит за год один ученик.

– О боже, – сказала миссис Литтл, садясь и машинально поглаживая Гипа по голове. – Выходит, плохо наше дело, милый?

– Похоже на то. Отмены карточной системы пока не предвидится. В министерстве говорят, она просуществует пять лет, как минимум. А тут еще родители беспокоятся насчет того, чем мы кормим их малышей.

– Кастелянша написала об этом в министерство, так ей предложили укреплять здоровье мальчиков солодовой патокой.

– Может, уволить кого-нибудь из прислуги? – спросил Долговязый Джон.

– Их всего-то пять осталось. И платим мы им гроши.

Мистер Литтл затянулся «Сэром Филипом Сидни».

– Не забыть бы как-нибудь пригласить к нам на ужин нового директора приюта для душевнобольных. – Он задумчиво выпустил клуб дыма. – Похоже, придется заняться набором новых преподавателей.

– Объявления в газетах?

– Боже милостивый, нет. Но необходимо, чтобы о нас заговорили. Крэмптонское аббатство – первоклассная школа и так далее. Бакстер уже вернулся?

– Да, я видела его сегодня после полудня.

– Я и ему жалованье снижу.

– Опять, милый?

– В предупреждение. После того как служанка обнаружила в его комнате склад бутылок из-под джина.

– У него теперь и на пиво с сигаретами еле-еле хватает.

– Вот и хорошо. Ладно, пора отправляться на вечернюю прогулку. Пойдем, Гип. Пошли.

Спаниель тяжело поднялся с коврика у камина и последовал за хозяином в коридор, прошел мимо двери, обитой зеленым сукном, спустился по широкой дубовой лестнице, миновал большой каменный камин с висевшей над ним церемониальной шпагой и вышел на теплый еще воздух ноттингемширского вечера. Опыт научил пса, что все эти нежелательные усилия, включая спуск с холма в деревню, со временем принесут ему что-нибудь вкусненькое.

Долговязый Джон Литтл, не уделив внимания ни розарию с декоративной аркой, ни раскинувшемуся за ним заросшему парку, направился к огородам – по их озаренной солнцем кирпичной ограде пластались шпалерные яблони и груши, отягощенные плодами. Он прошелся, хрустя гравием, по тропкам, огибавшим открытые парники, заглянул в теплицы – из распахнутых дверей тянуло помидорным духом. По его расчетам, прослужить оставалось всего пять лет, а потом он сможет передать пост директора сыну, который работал сейчас младшим воспитателем в мидлендской частной школе. Пенсии вряд ли хватит, чтобы обеспечить им с миссис Литтл приличную жизнь, однако оставался шанс получить какие-то деньги от попечителей школы – из их резерва на непредвиденные расходы. В противном случае придется коротать старость в одном из заброшенных флигелей школы – чтобы его протопить, потребуется, наверное, давать в гуманитарных классах уроки латинского стихосложения.

Задняя калитка вела из огородов на кладбище при деревенской церкви, и Долговязый Джон неторопливо прошествовал между надгробий и безучастных тисов. Повинуясь внезапному порыву, он толкнул боковую дверь церкви и вошел внутрь, вдыхая запах сырости. Бронзовый орел на кафедре проповедника нависал, пучеглазый и хищный, над скамьями и пыльными подушечками для коленопреклонений. Орган нуждался в серьезном ремонте, однако надежд, что деревне удастся за ближайшие несколько лет собрать необходимые средства, было мало. Ведущие к кафедре ступеньки особой прочностью не отличались, впрочем, все, что могло помешать местному викарию, мистеру Вулриджу, читать проповеди, казалось небесной благодатью.

Долговязого Джона Литтла всегда удивляло, что пустая церковь кажется более пустой, чем пустая квартира. Кухня или гостиная остаются теми же самыми, даже когда в них никого нет; но безмолвствующий орган, яркие витражные окна над алтарем, украшенным маленьким, но претенциозным крестом, доска у кафедры, извещавшая о числе еще не спетых гимнов, – все это в отсутствие людей почему-то выглядело гнетущим. Громко стуча каблуками, он прошел по растрескавшимся плиткам нефа и опустился на краешек одной из скамей, примерно там, где воскресным утром сидит какой-нибудь одиннадцатилетка (по правилам школы, мальчики занимали место на скамьях, от задней к передней, соответственно своим успехам в латыни).

Литтл наставил уцелевший глаз на вделанные в сырые стены памятные таблички. Большая их часть была посвящена прежним викариям и именитым людям деревни, но две несли имена его родителей, бывших его предшественниками в Крэмптонском аббатстве. А еще на одной значилось: «Р. М. Кэрд, 1885–1916» – и это был однокашник Литлла по школе и университету.

Маленьких мальчиков Долговязый Джон особо не любил, но и ему случалось сочувствовать им, вынужденным терпеть воскресными утрами скрипучий орган, молитвы и гимны, – а затем еще и Вулридж поднимался на кафедру, и каждая его многословная банальность отнимала у детей мгновения, которые можно было бы провести с родителями, приехавшими на выходные навестить сыновей.

Он вздохнул, оглянулся на пса, который ждал его у главной церковной двери. Лучше было погибнуть в Месопотамии, подумал Литтл, лучше смерть солдата, выпавшая Бобби Кэрду, единственному человеческому существу, к которому он питал когда-либо привязанность, чем нынешняя полужизнь с ее адвентами, семидесятницами и троицыными днями, отмечающимися в этом пустынном здании.



Два дня назад Джеральд Бакстер вернулся из отпуска, проведенного с сестрой в Южном Уэльсе. Из пансионата, где они жили, открывался вид на эспланаду, хозяйкина стряпня – бланманже и костлявая рыба – удручала, зато в городке был парусный клуб, принимавший в летние месяцы временных членов, а при нем бар, на который по причуде местной патентной конторы не распространялись ограничения во времени, наложенные на прочие подобные заведения. Имелось также поле для гольфа – с девятью лунками, их Бакстер проходил за пятьдесят с чем-то ударов, то есть за период, более чем достаточный, чтобы разыгралась жажда.

В Крэмптонское аббатство Бакстер приехал в приподнятом настроении. Однако оно упало, как только выяснилось, что директор скостил ему жалованье – впрочем, это еще повезло, хотя бы не уволили после той незадачи с бутылками из-под джина. Выставив за дверь вещи в стирку, он просмотрел свое расписание на следующий триместр. Оказывается, ему добавили уроки в младшем французском классе – это потруднее, чем география, когда достаточно опережать учеников на одну главу учебника.

Одиноко попив чаю в столовой, Бакстер пошел наверх и миновал сначала новую спальню мальчиков, затем этаж с ведущим неведомо куда коридором и добрался, наконец, до верхнего этажа, где пустовавший два месяца лазарет встретил его неистребимыми запахами мазей и йода.

Пройдя несколько шагов по коридору, он постучал в дверь.

Голос изнутри отозвался:

– Кто там?

– Бакстер. Хотел спросить, не желаете ли глотнуть чего-нибудь бодрящего в «Уитби»?

Дверь распахнулась.

– Спасибо, – сказал Джеффри Тальбот. – Мысль хорошая.

В заднем зале «Уитби», пока Джеффри ходил к стойке за новой полупинтой, Бакстер положил на его стул искалеченную ногу.