Возроди меня

Мне невольно становится любопытно, зачем Андерсону такое помещение. Странная идея – отвести целую комнату под бутылки алкоголя. Отчего не поставить их в шкаф или холодильник?

Присев в одно из кресел, я поднимаю голову, заглядевшись на массивную сверкающую люстру под потолком.

Почему меня сюда тянуло, я сказать не могу. Здесь я впервые чувствую себя в одиночестве, отгородившейся от шума и сутолоки дня. Здесь я действительно одна среди этих бутылок, и отчего-то это успокаивает. Впервые за день я расслабляюсь. Переживания начинают отпускать. Я удаляюсь в темный уголок своих мыслей.

Есть странная свобода в том, чтобы перестать бороться. Свобода есть и в ярости. И в одиночестве. Самое странное, что здесь, в стенах бывшей «берлоги» Андерсона, я наконец начинаю его понимать. До меня доходит, как ему удавалось жить так, как он жил. Он не позволял себе чувствовать, обижаться, не пускал в свою жизнь эмоции. Он никому не был должен, кроме себя, и это приносило ему чувство освобождения.

Эгоизм Андерсона давал ему свободу. Я поднимаю графин с янтарной жидкостью, вынимаю пробку и наполняю хрустальный стакан на столе. Некоторое время я смотрю на стакан, а он смотрит на меня.

Наконец я поднимаю тяжелый хрустальный сосуд. Пригубив, я чуть не сплевываю, сильно закашлявшись, – так обжигает горло. Излюбленное пойло Андерсона оказывается отвратительным: смерть, огонь, масло и дым в равных долях. Я заставляю себя сделать еще глоток этой дряни, прежде чем поставить бокал на стол. На глазах выступают слезы – пробирает до печенок. Я не смогла бы удовлетворительно объяснить, зачем я это делаю, почему мне захотелось попробовать и на что я надеялась, попробовав. Я ни на что не надеялась.

Мною движет любопытство.

И безразличие.

Идут секунды, глаза открываются и закрываются в долгожданной тишине. Проведя пальцем по шву моих закрытых губ, я снова считаю бутылки, думаю, что вкус напитка не так уж и плох, и тут во мне медленно и радостно распускается теплый цветок, рассылая по жилам горячие лучи.

О, думаю я. Ооо…

Рот растягивается в улыбке, хотя она кажется мне кривой, но я не возражаю, пусть даже горло онемело. Я беру еще почти полный стакан и делаю большой глоток жидкого огня, на этот раз не ужаснувшись. Приятно забыться, наполнив голову туманом, ветром и пустотой. Я кажусь себе на удивление свободной и немного неуклюжей, когда встаю, но это так чудесно, я чувствую тепло и некую радость. Пошатываясь, я иду в ванную и улыбаюсь, ища в выдвижных ящиках что-то.

Что-то.

Да где же оно?

Мне под руку попадается машинка для стрижки волос, и я решаю – пора подстричься. Волосы мне давно надоели – слишком длинные, постоянное напоминание о пребывании в психиатрической лечебнице, отросшие за годы, что я гнила в этом аду. Слишком густые, душащие, слишком тяжелые – слишком раздражающие.

Не сразу справившись с кнопкой, я наконец включаю машинку. Она жужжит в руке, и я думаю – надо бы сперва одежду снять, чтобы потом не вытряхивать отовсюду волосы. Обязательно нужно сначала раздеться.

И вот я стою в белье, думая, как же сильно я всегда хотела это сделать, как мне всегда казалось, что это удовольствие и освобождение…

Я провожу машинкой по голове, слегка вильнув. Раз. Другой. Снова и снова. Я смеюсь, пока волосы падают на пол. Море непомерно длинных каштановых волн трепещет у моих ног, и я еще никогда не чувствовала себя такой легкой и глупо-счастливой.

Уронив еще включенную машинку в раковину, я отступаю от зеркала на шаг, любуясь своей работой и трогая бритую голову. Теперь у нас с Уорнером одинаковые прически – колючая щетина длиной в полдюйма, только у меня темная, а у него светлая. Я сразу выгляжу гораздо старше. Грубее. Серьезнее. У меня, оказывается, есть четкие скулы и подбородок. Я выгляжу рассерженной и немного испуганной. Глаза кажутся ярче и больше, приковывают внимание, огромные, с пронзительным взглядом. И мне это очень нравится.

Очень.

Все еще посмеиваясь, я, пошатываясь, брожу в покоях Андерсона в нижнем белье, ощущая невероятную свободу. Я плюхаюсь в большое кожаное кресло и допиваю стакан двумя быстрыми глотками.

Пролетают годы, века, целые жизни, прежде чем я смутно осознаю, что в дверь стучат. Я не собиралась реагировать.

Я сижу в кресле боком, перебросив ноги через подлокотник, и, откинувшись назад, смотрю, как кружится люстра – а она раньше вращалась? Однако очень скоро меня вырывают из блаженно-мечтательного состояния. Почти сразу слышатся говорящие наперебой смутно знакомые голоса, но я не двигаюсь, а лишь прищуриваюсь, повернув голову на звук.

– О черт, Джей!

Кенджи, ворвавшись в комнату, застывает на месте, уставившись на меня. Я медленно спохватываюсь, что я в белье и что другая версия меня предпочла бы не показываться Кенджи в таком виде, но этого недостаточно, чтобы заставить меня пошевелиться. Кенджи явно чем-то обеспокоен.

– Черт, черт, черт…

Тут до меня доходит, что он не один.

Кенджи и Уорнер стоят передо мной, и в их глазах ужас, будто я сделала что-то не то. От этого я злюсь.

– Чего вам? Идите отсюда!

– Джульетта, любимая, что ты наделала?

Уорнер опускается рядом на колени. Я стараюсь глядеть на него, но все расплывается, трудно сосредоточить взгляд. Приходится интенсивно поморгать, чтобы его лицо перестало двигаться, но когда я смотрю на него, что-то во мне вспоминает, что мы сердиты на Уорнера, больше его не любим и не хотим видеть или говорить с ним, но тут он касается моего лица, и я вздыхаю.

Прижавшись щекой к его ладони, я вспоминаю что-то прекрасное, доброе, и меня захлестывают чувства.

– Привет, – говорю я.

А у него страшно печальный вид, и он уже готов что-то ответить, когда встревает Кенджи:

– Чувак, да она набралась! Выдула целый стакан. Или полпинты? И это при ее-то весе! – Он ругается себе под нос. – Столько вискаря и меня бы свалило!

Уорнер закрывает глаза. Мне кажется забавным, как у него под кожей двигается кадык, и я провожу кончиками пальцев по его шее.

– Дорогая, – шепчет он, не открывая глаз, – зачем…

– Знаешь, как сильно я тебя люблю? – говорю я. – Я люблю… любила тебя так сильно… так сильно…

Он открывает глаза – на удивление яркие и сияющие – и ничего не отвечает.


– Кишимото, – тихо говорит он, – открой воду в душе, пожалуйста.

– Сейчас.

Кенджи скрывается в ванной. Уорнер по-прежнему ничего не отвечает. Я касаюсь его губ. Подаюсь вперед.

– У тебя такой красивый рот, – шепчу я.

Он пытается улыбнуться. Улыбка выходит грустной.

– Тебе нравятся мои волосы? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Правда?

– Ты прекрасна, – говорит Уорнер будто через силу. Треснувшим голосом он спрашивает: – Отчего ты на это решилась, любимая? Ты хотела сделать себе больно?

Начинаю отвечать, но меня неожиданно накрывает волной тошноты – закружилась голова. Закрываю глаза, но дурнота не проходит.

– Душ подан, – слышу я крик Кенджи. Через мгновение его голос неожиданно раздается совсем близко: – Ты займешься или мне все сделать?

– Нет, можешь идти, – помолчав, Уорнер добавляет: – Я о ней позабочусь. Скажи всем, что мне сегодня нездоровится, и передай мои извинения.

– Будет сделано. Что-нибудь еще?

– Кофе. Несколько бутылок воды. Две таблетки аспирина.

– Считай, что уже все есть.

– Спасибо.

– Обращайтесь.

Я куда-то взлетаю и плыву вбок. Открываю и тут же закрываю глаза, потому что все кружится. Уорнер несет меня на руках. Я зарываюсь лицом в ложбинку у него на шее – от него пахнет так знакомо. И надежно.

Я хочу заговорить, но я какая-то заторможенная. Целая вечность уходит на то, чтобы шевельнуть губами, будто я в замедленной съемке. Слова вылетают все вместе всякий раз, как я открываю рот.

– Я по тебе уже скучаю, – бормочу я, дыша ему в кожу. – Мне не хватает тебя, не хватает тебя, тебя…

Уорнер ставит меня на пол и, поддерживая, помогает войти в кабинку. Когда меня хлещут холодные струи, я чуть не кричу. Глаза мгновенно открываются, а в голове почти проясняется под холодным душем. Я часто моргаю, тяжело дыша, прислонившись к стене кабинки и дико глядя на Уорнера через волнистое стекло. Вода змейками сползает по коже, копится на ресницах, наполняет рот. Плечи перестают дрожать, когда тело привыкает к холоду. Идут минуты, а мы с Уорнером стоим, глядя друг на друга, и ничего не говорим. Мне становится лучше, но туман в голове не желает рассеиваться, даже когда я поворачиваю ручку, резко увеличив температуру воды.

Я любуюсь его лицом, прекрасным даже за запотевшим стеклом, когда Уорнер спрашивает:

– Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?

Я шагаю вперед, пристально глядя на него и ничего не говоря. Расстегиваю лифчик и позволяю ему упасть на пол. От Уорнера никакой реакции, только слегка расширяются глаза и чаще начинает подниматься грудь. Выбираюсь из нижнего белья и ногой откидываю трусики назад. Уорнер, моргнув, отступает и отводит взгляд, но тут же снова смотрит на меня.

Я толкаю дверцу душевой кабины.

– Заходи, – командую я.

Уорнер упорно не глядит на меня.

– Аарон…

– Ты не в себе, – говорит он.

– Со мной все отлично!

– Любимая, пожалуйста, ты только что выпила свой вес в пересчете на виски…

– Я только хочу прикоснуться к тебе!

Наконец он поворачивается ко мне. Его взгляд медленно проходится вверх-вниз по моему телу, и я вижу, чувствую, как внутри него что-то ломается. На лице Уорнера проступает боль и беззащитность. Справившись с комком в горле, он делает шаг ко мне, пар наполняет ванную комнату, горячие струи ломаются о мои обнаженные бедра, губы Уорнера приоткрываются, он тянется вперед, я говорю, что он может зайти в кабинку, когда вместо этого он закрывает дверцу и говорит:

– Жду тебя в гостиной, любимая.





Уорнер