Врата Войны. Трилогия

— «Ей очень плохо, я не знаю, что делать», — переводит Коляша бесстрастным голосом, но по интонациям немки понятно, что она не на шутку обеспокоена. — «Наш доктор из госпиталя сказал, что нужно много пить и ждать кризиса, когда организм сам переборет болезнь.»

— Ну, никакого кризиса мы ждать не будем, а попробуем помочь нашей фройляйн побыстрее выздороветь прямо сейчас, — сказала я Коляше нарочито бодрым тоном.

Вслед за тем я подошла к Паулине и взяла в руки ее ладонь, горячую, как печка. Затем тихонько позвала ее по имени. Та стала открывать глаза — медленно, словно на каждом ее веке лежал тяжелый груз. Вот она осознанно взглянула на меня, на Колю — и, несмотря на тяжелое состояние, в ее несколько мутном взгляде промелькнуло удивление. Она явно не ожидала нашего визита. Я улыбнулась ей и присела рядом на услужливо пододвинутую Колей табуретку.

— Как ваше самочувствие, Паулина? — спросила я. Коля перевел. Та тихо, едва шевеля губами, что-то пробормотала.

— Я умираю… — был ее ответ.

Ну вот еще — умирать она тут собралась! Нет, так дело не пойдет… Я переглянулась с Коляшей — тот выглядел немного обескуражено — и сказала ему:

— Переводи в точности каждое мое слово!

Он кивнул.

— Не говори глупостей, Паулина, — мой голос звенел энергией; я говорила короткими фразами, чтобы Коля успевал делать перевод, — от гриппа еще никто не умирал! Ты непременно выздоровеешь, и все будет хорошо! Понятно тебе? Даже не думай о плохом! Тебе еще замуж выходить, детей рожать… А она умирать собралась — дура, что ли, совсем? — (Ну, про дуру это уж я еле слышно пробормотала, просто от избытка эмоций, надеюсь, Коля не стал это переводить). — Знаешь что, милая моя — ты брось дурные мысли. Сейчас мы тебя лечить будем… Лекарствами будущего — во как!

Она слушала с интересом, и было ощущение, что она пытается понять — взаправду это или бред. Я протянула руку, и Коляша дал мне пакет. Я достала упаковку противогриппозного средства, и достав оттуда пакетик с порошком, попросила Кларинду принести чашку и кипяток. Через пять минут я подносила ко рту Паулины ароматный напиток коричневатого цвета, который предварительно слегка остудила.

— Пей, пей! — увещевала я ее. — Тебе сразу полегчает. А совсем скоро ты будешь совершенно здорова! Подумаешь — грипп! Это же ерунда, а не болезнь, главное — положительный настрой и постельный режим, да…

Я болтала все, что придет в голову — вела себя так, как вела бы с заболевшей подругой или сестренкой. Паулину, похоже, мое поведение изрядно удивляло, но она была слишком слаба, чтобы в полной мере проявить это удивление. И она послушно пила напиток, пока чашка не опустела.

— Вот и умница! — снова засюсюкала я. — Ну как? Правда, сейчас лучше? — С радостью я увидела, как на лбу у девушки выступила испарина; глаза стали более ясными, а румянец уже не выглядел таким болезненным. — Ну вот, я же говорила! А она тут помирать уже собралась… — Я широко улыбнулась и увидела, как Паулина в ответ тоже улыбнулась — и эта ее улыбка была такой по-детски милой и бесхитростной, что вся моя суть возликовала — от того, что душа немки потянулась мне навстречу — со всей доступной ей благодарностью и признательностью.

Я взяла из Коляши прозрачные пакеты с фруктами.

— А смотри-ка, что мы тебе принесли! — весело сказала я, доставая мандарин, и вслед за тем — яблоко. — Витамины! На-ка, держи, — я вложила мандарин в ее руку, которая была уже не такой горячей.

Все это время Кларинда стояла рядом и с ошарашенным видом наблюдала за происходящим. Вероятно, она думала, что в моих действиях есть какой-то подвох. И потому, когда я и ей протянула мандарин, она сначала робко замотала головой, а потом все же взяла. Забавно было смотреть, как она его нюхает и рассматривает. Потом, поощряемая нашими взглядами, она очистила свой мандарин и стала есть.

— Очень вкусно… — наконец робко улыбнулась она.

— Ну что, Паулина, — сказала я, вновь обращаясь к своей «подшефной», — надеюсь, ты тоже отведаешь гостинцев из двадцать первого века. А сейчас скажи — ты уже не умираешь?

— О нет, фройляйн Марина, — ответила она. — Мне очень полегчало от вашего лекарства…

— Отлично, — кивнула я, — будешь принимать его, когда поднимется температура. А вот тут, — я указала на пакет, — остальные лекарства, и к ним имеется инструкция на немецком языке, что и в каких случаях принимать, но я надеюсь, что они тебе не понадобятся и организм сам справится с болезнью… Ну вот разве что шиповник — его пей вместо чая, и дело быстро пойдет на поправку… — Тут я вспомнила о пирожных и нырнула в пакет. — Да, вот тут еще кое-что… Надеюсь, тебе понравится. — Я протянула ей прозрачный контейнер.

— Спасибо, фройляйн Марина… — сказала она, — вы так добры… — Говоря, она внимательно разглядывала пирожные сквозь прозрачный пластик. — Эти пирожные… Они похожи на те, что пекла когда-то моя бабушка… Она посыпала их миндалем и сахарной пудрой…

— Это такие же! — обрадовалась я такому совпадению. — Мои любимые. Непременно попробуй, а если не сможешь доесть, мы с Колей завтра придем к вам на чай и поможем с ними справиться. Правда, герр Шульц? — я глянула на своего адъютанта и подмигнула ему. Он лишь смущенно кивнул в ответ.

— Ладно, Паулина, вам нужен покой, — сказала я, видя, что девушка, ослабленная болезнью, немного утомилась. — Мы, пожалуй, пойдем. Выздоравливайте… — Я поднялась с табуретки.

И в этот момент Паулина наконец решилась спросить о том, о чем, видимо, думала все это время:

— Фройляйн Марина… Пожалуйста, один вопрос…

— Да, я слушаю… — Я слегка наклонилась к ней.

— Почему вы это делаете? — прошептала она. — Почему вы пришли ко мне, почему проявили заботу и сочувствие, принесли лекарства и фрукты и ничего не просите за это взамен? Я не могу этого понять… Ведь вы должны ненавидеть нас… Мы — ваши враги… Ну, если не ненавидеть, то презирать… А вы… Вы так великодушны, что это просто выше моего понимания… Почему вам не все равно, выживу я или умру? Почему вы желаете мне выздоровления?

Некоторое время я молчала, обдумывая ответ. А потом медленно произнесла:

— Ну, я постараюсь объяснить, хотя и не уверена, что мне это удастся… Потому что основная причина вот какая — это, как говорят у нас, у русских, было по велению души… А как объяснить веление души? Да и надо ли? Душа — она всегда права, она выражает суть нашей натуры. Так всегда было и будет. Мне ничего не нужно от тебя, Паулина, я просто отношусь к тебе по-человечески, с сочувствием и пониманием. Душа моя мне подсказывает, что ты — небезнадежный человек, это стало ясно еще во время того интервью. За что тебя презирать? За твои заблуждения, которые ты сама признаешь? За твою профессию или за твою принадлежность немецкой нации? Нет, это совсем не то, за что можно презирать. Я вижу в тебе человека, Паулина. Понимаешь? В отличие от тех твоих соотечественников, которые с воодушевлением творили бесчинства на нашей земле, ты умеешь мыслить и рассуждать. Незадолго до разговора с тобой я брала интервью у вашего пленного генерала Гудериана. Вот уж кто настоящее самодовольное собачье дерьмо. Ну, я и повозила его мордой по продукту собственной жизнедеятельности. Но ты, Паулина, совсем не такая. И я очень хочу, чтобы ты избавилась от своих заблуждений и стала лучше, чище и добрее. А теперь до свиданья, подруга. Отдыхай и выздоравливай. Мы с герром Шульцем еще навестим тебя завтра…

— До свидания, фройляйн Марина… — тихо прошелестели ее губы.

Когда мы шли обратно, Коля был молчалив и сосредоточен. И лишь у дома Варвары, где мы остановились, чтобы попрощаться, он вдруг сказал, запинаясь от

— Марина… Ты удивительная… Я восхищаюсь тобой… Мне кажется, я… я люблю тебя… — Он как-то испуганно взглянул на меня.

Повисло молчание. Вот он — то восхитительный момент, которого я так ждала, но сама этого не осознавала! Блин, а ведь я даже не помню, когда мне признавались в любви… Да и было ли это когда-нибудь? В наш век все стало как-то просто, и признания в любви стали редкостью… Все будто бы подразумевалось само собой — «вот если мы спим друг с другом не один год, если не очень часто ссоримся, то нам есть смысл пожениться… А все эти дурацкие признания — для подростков…» Но как же мне всегда хотелось романтики! Обожания, нежности, настоящей любви! Наверное, этого хочется каждой женщине, независимо от возраста, какую бы маску мы при этом ни надевали… Коляша — мой милый, такой неловкий и застенчивый, совсем не похожий на тех брутальных мачо, которые мне нравились раньше — ты даже не догадываешься сейчас, как тает мое сердце, становясь мягким и сентиментальным, как сладко щемит в груди от умиления и восторга… И как невыносимо мне хочется обнять тебя — просто обнять и стоять вот так, возле плетня, под ласкающими лучами закатывающегося осеннего солнышка…

6 сентября 1941 года, 00:15. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего

Перечитав боевые донесения от командующего Брянским фронтом генерала армии Жукова, командующего 4-й армией генерала Чуйкова, командующего 21-й армией генерала Кузнецова, командующего восстановленной 13-й армией генерала Городнянского, командующего 50-й армией генерала Петрова, а также сухую сводку штаба российских экспедиционных сил, Вождь удовлетворенно хмыкнул. Потомки не подвели, в первый же день наступления ударили на пределе своих возможностей, прошли по вражеской рокаде сто пятьдесят километров, взяли Могилев и разгромили штаб группы армий «Центр», захватив в плен его командующего, генерала-фельдмаршала Федора фон Бока.

А Могилев — это не просто еще один освобожденный от врага советский город, но еще и крупный узел железных и шоссейных дорог, а также важный логистический центр, место расположения складов и точка перевалки поступающих из Германии военных грузов из железнодорожных вагонов на автомобильный транспорт. Но ничего, для немцев лиха беда начало. В течение ночи к освобожденному потомками Могилеву на автомашинах челночным способом перебросят выделенные из резерва две свежие стрелковые дивизии РККА (из числа тех, что не были растрепаны лобовыми таранными ударами в полосе Западного фронта), и после того как советские бойцы сядут в оборону, танки и мотострелки потомков рванут дальше на север — к Орше и Витебску. Как обычно бывает в случае глубоких прорывов (РККА испытала это несчастье на себе) в оперативной пустоте прорвавшаяся группировка способна двигаться с невероятной скоростью, за час проходя такое же расстояние, какое стрелковая дивизия РККА преодолевает за один суточный пеший марш.

Одновременно с ударом потомков от Могилева на Оршу и Витебск из района Великих Лук в направление Невеля и Витебска начнут наступление 31-я и 32-я армии РККА, прежде находившиеся в составе Резервного фронта, а оттого свежие и еще не бывшие в боях. В ситуации, когда подвижные соединения вермахта уже разжеваны и выплюнуты потомками, а пехотные дивизии изрядно ощипаны «на текущие расходы», это наступление имеет все шансы на успех и вполне способно привести к созданию северного фаса фронта окружения вокруг основных сил группы армий «Центр». А потом потомки разрубят окруженную группировку пополам (например, отделив итак уже потрепанную 4-ю армию в Рославле от 9-й в Смоленске), потом каждую часть еще раз пополам.


Кстати, по донесениям командующих армиями не участвующего напрямую в операции Западного фронта, в ближних тылах немецкие частей и соединений 4-й и 9-й немецких армий наблюдается суета и необъяснимое с точки зрения формальной логики движение части войск в западном направлении. Для Вождя ничего необъяснимого в таком повороте событий не было. Потомки просветили. Это еще до своего пленения командующий группой армий «Центр», пытаясь настричь шерсти со своих яиц, приказал снять с западного фаса смоленского выступа каждого четвертого или третьего солдата (в зависимости от текущей комплектности частей) и, сформировав сборные кампфгруппы, направить их в район Могилева или Орши. Там эти с бору по сосенке собранные временные части, не прошедшие даже элементарного боевого слаживания, по замыслу гениальных немецких стратегов должны будут героически сдерживать неистовый натиск механизированных соединений «марсиан». Сталин хмыкнул — потомки с первых же дней своего участия в войне так запугали немцев (от рядовых солдат до высшего командования), что те присвоили им это почетное наименование за фантастический вид их техники и полевого обмундирования.

Верховный недобро усмехнулся. Чем они будут сдерживать и останавливать? Штатное вооружение германской пехотной дивизии эквивалентно аналогичному штатному вооружению стрелковой дивизии РККА, при этом германские же моторизованные соединения по боевой мощи в разы уступают танковым и мотострелковым дивизиям потомков. Советские стрелковые дивизии, даже имеющие полный состав и развернутые на уставных оборонительных рубежах, нигде и никогда были не в состоянии отразить таранные удары Гудериана, Гота, Клейста или Гепнера. Таким образом, совершенно непонятно, каким боком фон Бок собирался останавливать наступление потомков, а если учесть, что только на переброску этих частей пешим порядком к пунктам сосредоточения уйдет от пяти дней до недели, то успеют сводные германские кампфгруппы только к шапочному разбору.

Вот, кстати, донесение службы радиоразведки потомков, перехвативших в течение сегодняшнего дня три радиограммы Верховного командования сухопутных войск (вермахта) за подписями Командующего генерала-фельдмаршала Вальтера фон Браухича и начальника штаба генерал-полковника Франца Гальдера, адресованные командующему группы армий «Центр» генералу-фельдмаршалу Федору фон Боку. В них эти достойные господа (в смысле, что они достойны хорошо намыленной веревки) требовали, чтобы вверенные фон Боку войска, под его личную ответственность, любой ценой сохранили существующие позиции на восточном фасе Смоленского выступа. Кроме того, от группы армий «Центр», которой «было дано все и даже больше того», требовалось во что бы то ни стало ликвидировать прорыв и восстановить положение на участке фронта под Гомелем. Последняя из этих трех радиограмм поступила уже после того, как потомки пленили этого фон Бока и, соответственно, ответа на нее фон Браухич и Гальдер так и не получили.

Очевидно, у германских генералов еще окончательно не угасла идея использовать Смоленский выступ в качестве трамплина для окончательного рывка на Москву. Кто-то во вражеском командовании — либо слишком плохо осведомленный, либо слишком оптимистически настроенный — продолжает верить в то, что все трудности, с которыми нынче сталкивается вермахт, это, безусловно, временное явление, и стоит устранить некоторые проблемы, как наступление на восток продолжится с прежней резвостью и в прежнем объеме. Блажен, как говорят, тот, кто верует — например, в то, что Гейдриху удастся договориться с потомками о перемирии, или в то, что портал, соединяющий два мира, внезапно закроется.

Напротив, потомки сообщают, что пропускная способность этого природного образования непрерывно растет, и поэтому, кроме непосредственной поддержки боевых действий, они предлагают вступить в пока еще ограниченные торговые отношения. Машины и оборудование в обмен на золото, по весьма привлекательным ценам. Нарком внешней торговли Анастас Микоян сугубо «за». Правда, решать вопросы торговли будет не этот политический перевертыш, благодетельствующий при любом хозяине, а специальная партийно-правительственная комиссия, ибо вопрос в связи с ограниченным объемом поставок и их чрезвычайной важностью крайне серьезен. Но решаться он будет только после того, как завершится смоленская битва и на фронте наступит оперативная пауза. А пока предпочтение отдается исключительно поставкам военного снаряжения, вооружения и боеприпасов — например, все тех же единых пулеметов Калашникова и ручных реактивных гранатометов.

Что касается возможных итогов Смоленского сражения для СССР, то линия фронта, стабилизированная по рубежу Днепра и Западной Двины, является наименьшим злом, позволяющим сохранить в неприкосновенности значительную часть промышленного и сельскохозяйственного потенциала. А вот для немцев, растерявших в боях с механизированными частями потомков ударные танковые группы, линия фронта, стабилизировавшаяся по естественному рубежу — синоним грядущей затяжной позиционной войны, а следовательно, неизбежного поражения. Что же, так даже лучше! Чем позднее Верховное командование Вермахта опомнится и потребует любой ценой спасать войска (которых в смоленском выступе у них почти два миллиона солдат и офицеров), а не сохранять существующие позиции, превратившиеся в ловушку, тем выше будут вражеские потери в живой силе и сокрушительнее итоговое поражение гитлеровских войск. А он, Сталин, как верховный главнокомандующий, должен наблюдать за ходом сражения со всем тщанием; но пока товарищи Жуков, Матвеев и подчиненные им командармы справляются со своей работой, ему не следует никоим образом вмешиваться в ход боевых действий. Когда работают профессионалы, постороннее вмешательство способно только все испортить.

6 сентября 1941 года. 08:45. Брянская область, райцентр Сураж.

Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды».

Вчера я долго не могла заснуть. Все прокручивала в голове момент, когда Коля признался мне в любви. Я ворочалась, томно вздыхала, переворачивала подушку и улыбалась во тьме. Я ощущала себя влюбленной школьницей! Чувства мои были так свежи и ошеломляющи, что мне казалось, будто это со мной впервые. Счастье накатывало на меня подобно волнам прибоя; накроет с головой, так что сердце замирает и невозможно дышать — и откатится; и снова стучит пульс с бешеной скоростью, и кровь горячим потоком бежим по венам…

Вчера Коля первый поцеловал меня. Я просто улетела в небеса от мягкости его губ — уверенных, но деликатных, от его крепких сильных рук, что обхватили меня за талию… От него так приятно пахло; кожа его оказалась приятной на ощупь, когда я в порыве нежности провела рукой по его шее. Этот поцелуй сказал мне многое. Мои сомнения в том, подойдет ли мне этот человек в интимном плане, растаяли как дым. «Мой! — радостно воскликнула моя суть, — во всех смыслах — мой!»

И именно потому, что он оказался тем, что надо, я не пожелала спугивать то трепетное, что зародилось между нами. Ответив на его поцелуй со всей нежностью и страстью, я выскользнула из его объятий и, сказав: «До свиданья, Коля, у меня есть дела, увидимся позже…», упорхнула к себе, оставив его в счастливом замешательстве.

В тот вечер нам больше увидеться не пришлось — оба мы были заняты делами. Да и, честно сказать, я и не стремилась с ним увидеться, хотя и очень этого хотела — мне требовалось сполна прочувствовать то, что сейчас зарождалось в моей душе.

И вот сегодня, проснувшись утром, я не торопилась вставать, вновь предаваясь сладким мыслям. Эротизм в них, конечно, присутствовал, но главным ощущением была любовь… И это было очень непривычное ощущение. Мне казалось, что я стала другой, и что я продолжаю стремительно меняться…

Я сладко потянулась, и уже приготовилась было вставать с постели, как тут в дверь постучали — звук был похож на мелкую тихую дробь и совершенно отчетливо ощущалось, что стоящий по ту сторону двери сильно взволнован. Кроме того, ТАК могла стучать только женщина — уж не знаю почему, но мне это было очевидно. Мужчины обычно стучатся совершенно по-другому — более решительно и размашисто.

Наскоро накинув халатик и завязав поясок, я распахнула дверь (а кого мне тут, в штабе, опасаться?) и изрядно удивилась, увидев Кларинду. Моей первой мыслью было: «Что-то с Паулиной?!» Я так и воскликнула, в волнении забыв, что передо мной немка, не знающая по-русски ни слова. Но она энергично закивала, что-то лопоча. В ее сумбурной речи я только и разобрала, что повторяемое слово «арц», и по ее жестам догадалась, что она просит пойти с ней, и поскорее. Да что же происходит, черт побери? Где мой Коля? Не понимаю, что втуляет мне эта немка, хоть убейся! «Унглюклих, унглюклих!» — мое внимание зацепило еще одно слово.

— Подожди здесь! — сказала я, жестом показав, что имею в виду. Она кивнула.

Я быстро заскочила обратно в свои «апартаменты» и принялась собираться. От дурных предположений меня колотило. Неужели Паулине стало хуже? Не может бьтть. А если правда? Ох, только не это…

Я быстро натянула джинсы и рубаху, сунула ноги в кроссовки. Причесываться не буду. Соберу волосы в хвост — и сойдет. А вот умьтться надо… Накраситься бы, да не до этого — там какой-то ужасный «унглюклих» с моей Паулиной происходит… Ладно, надену затемненные очки…

Я выскочила за дверь и, дав знак Кларинде следовать за мной, помчалась вниз по лестнице. В отличие от меня, имевшей в своем распоряжении маленькую, как собачья конура, но индивидуальную комнатку на втором этаже, Коляша или «герр Шульц» жил в комнате побольше на первом этаже штаба, но вместе с тремя студентами института иностранных языков, которых прислали сюда на стажировку. Коля говорит, что язык они узнают, но произношение… в Германии, стоит им открыть рот, как первый же прохожий потащит их в гестапо как подозрительных иностранцев.

Время было достаточно позднее. Парни уже встали, сходили в столовую на завтрак и сейчас готовились отправляться на службу. Это я могу валяться сколько хочу, потому что у меня ненормированный рабочий день. Мне платят за материалы, которые я отсылаю в редакцию, а не за протирание юбки или штанов. А вот у Коли совсем не так — там орднунг, и он должен быть на службе девяти утра до шести вечера с часовым перерывом на обед. Разумеется, если работы много, то парни сидят и глубоко за полночь, потому что это война. Чтобы соблюсти приличия, я деликатно, но уверенно постучалась и попросила позвать мне Николая Щульца.

— Что-то случилось с Паулиной! — выпалила я сразу, как только «герр Шульц» — побритый, умытый, причесанный, в новенькой российской форме без знаков различия — появился на пороге. В отличие от меня, он был собран, подтянут, деловит и спокоен. Истинный ариец, в лучшем смысле этого слова.

— Не волнуйся, Марина… — он слегка прикоснулся к мой руке (обычный, и в то же время интимный жест) и тут же обратился к немке с вопросом — наверное, о том, что случилось.

При «герре Шульце» Кларинда стала вести себя немного сдержаннее. Она что-то говорила ему, и опять я уловила это слово «унглюклих». Во время ее речи я внимательно следила за лицом Николая — и в какой-то момент с облегчением заметила, что его напряженно-озабоченное выражение сменилось расслабленно-улыбчивым.

— Она говорит, что там к фройляйн Липсиус пришел с осмотром немецкий доктор из госпиталя, и он очень недоволен, что та получает лечение, которого он не назначал. Говорит, что это может быть опасно, и требует прекратить пить незнакомые порошки…

— Ах, вот оно в чем дело… — выдохнула я. И отчего-то мне стало смешно — и я проказливо хихикнула. Слава Богу, с Паулиной все в порядке! А я-то уже чего только не передумала… И тут же разозлилась на этого «немецкого доктора», который имеет наглость хоть что-то требовать. Дикарь неотесанный, шаман бледнолицый, ветеринар-

— Собирайся-ка, и пойдем с нами, поговорим с этим доктором… — сказала я Коле.

Отпросить его из штаба ему не составило труда. Работы для него было пока

мало, всю ее могли переделать «студенты», так что его непосредственный начальник полковник Семенцов, для которого Коля переводил захваченные нашими немецкие штабные документы, разрешил ему сходить со мной. При этом, правда, полковник хитро подмигнул Коле и переглянулся с находившимися в кабинете двумя своими подчиненными.

Придя втроем в дом, где обитала Паулина с товарками, мы застали девушку по-прежнему лежащей в постели. Выглядела она гораздо лучше, чем накануне, правда, было заметно, что ее одолевает беспокойство, без сомнения, вызванное визитом немецкого доктора, который должен был ее лечить изначально.

Сам же доктор оказался точно таким, каким я его себе и представляла — даже удивительно, потому что когда у меня к человеку заочное предубеждение, я воображаю его облик в несколько карикатурном стиле. Лет слегка за пятьдесят, высокий и полноватый, он обладал широкими плечами и огромными ручищами, большие пальцы которых держал неестественно оттопыренными, отчего казалось, что доктор брезглив. Это ощущение закрепляло выражение его губ. Рот его казался чуть кривоватым — один уголок был опущен чуть ниже другого — в сочетании с глубокими носогубными складками это производило неприятное впечатление, наводя на мысль о том, что доктор не только брезглив, но и высокомерен, уныл и сварлив. Его рыжие волосы наполовину поглотила пегая седина; эти волосы, давно нуждающиеся в стрижке, дыбом стояли на его макушке, окружая небольшую, но отчетливую плешь — подобно тому, как кусты окружают речной заливчик. Под прямыми белесыми бровями, из которых воинственно торчали отдельные волоски, за стеклами довольно изящных очков находились глубоко посаженные бесцветные, невыразительные глаза. И все это венчал крупный и прямой, гордый немецкий нос.

— Ишь ты, он еще будет критиковать медицину двадцать первого века… — пробурчала я себе под нос, разглядывая здоровенного доктора, и Коля удивленно на меня посмотрел, очевидно, мало что расслышав.

Я была настроена воинственно. Пережитое беспокойство за Паулину побуждало меня к злобному сарказму, вдобавок ко всему немецкий доктор не вызывал у меня ни малейшей симпатии. С таким видом только коров лечить, а не людей. Удивительно, как у него все раненые не перемерли разом.

— Гутен морген, доктор, — поздоровалась я по-немецки. — Я Марина Максимова, русский журналист.

— Добрый день, фройляйн Марина, — ответил немецкий доктор на приветствие; его голос оказался похож на хруст сухих веток, — я оберарц Франц Грубер, начальник госпиталя для пленных, в котором работают эти женщины.

Сказав это, он смерил меня ничего не выражающим взглядом; его лицо также было бесстрастно, и только волосы над плешью колыхались в такт его словам.

— Мне стало известно, — внешне спокойно произнесла я, хотя внутри все кипело от гнева, — что вы выразили недовольство тем, что больная принимает некоторые медицинские препараты, которые я ей дала… Вы что, не доверяете медицине двадцать первого века, опередившей ваш допотопный уровень на семьдесят семь лет?

— Да, это так, — важно кивнул немец, еще больше оттопырив пальцы на руках. Он чуть вздернул вверх подбородок — типично немецкий жест, знакомый мне еще по фильмам; уж не знаю, почему этот жест свойственен только им (ну, не всем, а только особо напыщенным персонам). — Если я правильно понимаю, вы, фройляйн, не являетесь дипломированным врачом, а потому не можете назначать лечение больной… Тем более, что я уже осмотрел фройляйн Паулину и дал свои рекомендации вместе с назначенным лечением… А в моей компетентности никто не может усомниться — я еще двадцать лет назад с отличием закончил Гейдельбергский университет, и с тех пор имел обширную и успешную медицинскую практику…

— Герр Грубер… — сказала я, и Коля бросил на меня быстрый настороженный взгляд, — никто не сомневается, что вы компетентный врач. Но все же вы не можете не предполагать, что за семьдесят семь лет многое изменилось и в самой медицине, и в представлениях человечества о разных болезнях… Так вот, позвольте вас заверить, герр Грубер, что в наше время грипп (а им как раз и больна фройляйн Паулина) — достаточно хорошо изученная болезнь, поддающаяся вполне успешному лечению препаратами, которые свободно и в большом разнообразии продаются у нас в любой аптеке без всяких рецептов. Смею вас заверить, что те порошки, которые больная принимает по моей рекомендации, сделаны по самым новейшим технологиям двадцать первого века и хорошо зарекомендовали себя как противогриппозное средство. Собственно, именно благодаря этим препаратам грипп из серьезного заболевания, способного даже стать причиной смерти больного, превратился в легкую болезнь, при которой человек три дня лежит в постели и пьет эти лекарства, а на четвертый идет на работу. Эти препараты тщательно проверены клиническими испытаниями, а потому абсолютно безвредны, их дают даже детям. Вы можете ознакомиться с их составом — он написан на упаковке…