Врата Войны. Трилогия

— Очень хорошо, джентльмены, возможности межмировой торговли мы обсудим позже с мистером Гопкинсом и мистером Джонсом, — удовлетворенно кивнул президент Рузвельт, после чего спецпредставитель Гарри Гопкинс и министр торговли Джесси Джонс синхронно кивнули ему в ответ, — в случае успеха эта возможность обещает немалые выгоды. Но я сейчас хочу сказать о другом. Буквально сегодня ночью в Госдепартамент поступило донесение из нашего посольства в Берлине, в котором сообщается, что вчера днем авиация советских союзников из иного мира буквально вдребезги разнесла бомбами Вильгельмштрассе, главную улицу Берлина, да и всей Германии, вдоль которой располагались здания главных министерств и ведомств. Под горящими развалинами погибло множество нацистов первого эшелона, их помощников и просто мелких клерков. Централизованное управление Германией на какой-то срок можно считать парализованным. В то же время на расположенной по соседству улице Унтер-ден-Линден, полной модных магазинов, варьете и кинотеатров, не упала ни одна бомба и даже не было выбито ни одно стекло в магазинной витрине или окне… Как вы думаете, джентльмены, к чему бы этот показной гуманизм к обывателям и такая же показная свирепость по отношению к власть имущим?

— Разгромив Германию, эти пришельцы из иного мира, скорее всего, намерены сделать из нее своего верного вассала, — сказал министр Генри Моргентау. — Старая мечта русских царей, мистер президент — это чтобы немцы и русские находились в одной упряжке. У немцев есть высококлассная промышленность, квалифицированные рабочие и талантливые инженеры, у русских есть бескрайние плодородные поля для производства продовольствия, огромные запасы самого разнообразного сырья и неквалифицированные трудовые ресурсы. Если все это соединить вместе — хоть под немецким, хоть под русским главенством — то образуется самодостаточный монстр, справиться с которым не получится ни при каких обстоятельствах. Допускать такого ни в коем случае нельзя…

— Мистер Моргентау, — с сомнением спросил военный министр Симпсон, — вы предлагаете начать помогать немцам против русских? Не слишком ли это радикальное решение, особенно если учесть, сколько жертв уже понесли народы Европы от рук кровожадного дикаря Гитлера и его подручных?

— Мистер Симпсон, — рассмеялся в ответ Моргентау, — я ни в коем случае не предлагал помогать Гитлеру. Боже упаси. Я всего лишь предлагал намекнуть дядюшке Джо на то, что чтобы он вел себя по отношению к этим тварям как можно жестче. О какой помощи Советскому союзу можно говорить, если там собственные немцы до сих пор являются полноправными гражданами16? Я говорил раньше и говорю снова, что мы не можем рассматривать Советский Союз как надежного союзника, пока все его немцы не подвергнутся интернированию. Мистер Гопкинс, вы доводили эту нашу позицию до мистера Сталина?

— Доводили, — вместо Гопкинса ответил госсекретарь Корделл Халл, — но, насколько нам стало известно, в конце августа уже почти готовый к опубликованию указ сунули в стол и больше к этой теме не возвращались. Как раз в это время начался погром германской армии на фронте, и, видимо, этот факт и послужил достаточной причиной для поддержания лояльности советских граждан германского происхождения.

— Мистер президент, — продолжал стоять на своем Генри Моргентау, — мы непременно должны надавить на мистера Сталина, чтобы он привел этот свой отложенный указ в действие. Без этого мы вообще не должны считать его союзником…

— Уймитесь, Генри, — сказал военный министр Симпсон, — немецкий вопрос стал у вас настоящим пунктиком. Каким местом мы можем давить на мистера Сталина, если при малейших признаках такого давления он сразу же запросит помощи у своего нового союзника. Да и давить-то нам, по сути, тоже нечем. В конце концов, это внутреннее дело русских — кого считать своими согражданами, а кого нет…

Президент Рузвельт остановил готовую уже было разгореться перепалку в самом зародыше.

— Джентльмены, — веско произнес он, — должен сказать, что этот вопрос не стоит решать сгоряча. Как я уже говорил, в ближайшее время в Россию для проведения переговоров с руководством большевиков и представителями их союзников на крейсере «Огаста» отбывают Гарри Гопкинс и Джесси Джонс. Соглашение, которого планируется достигнуть, должно иметь трехсторонний характер и касаться всех аспектов военно-технической помощи Советскому Союзу. Всех, джентльмены, это значит всех. Взамен за помощь господину Сталину я хочу заполучить для нашей Америки у пришельцев с той стороны как можно больше разных технологических секретов, так что торгуйтесь, господа, торгуйтесь, за каждый пункт в спецификации и за каждую товарную позицию. Именно от вас зависит будущее нашей великой страны. И помните, что мне безразлично, как Сталин поступит со своими немцами — посадит в лагерь, расстреляет или оставит на свободе. Для меня самое главное — судьба своих, американских граждан и будущее Великой Америки. На этом, джентльмены, пожалуй, все…

Рузвельт позвонил в особый колокольчик, после чего вошел тот же слуга и вывез коляску с президентом прочь. В наступившей тишине его соратники тоже начали подниматься из-за стола, собирать свои бумаги и готовиться покинуть Овальный кабинет. Совещание с президентом было закончено, несмотря на то, что оно оставило после себя даже больше новых вопросов, чем готовых ответов.

14 ноября 1941 года, 12:15. США, Вашингтон, Белый Дом, Президентские апартаменты, комната Рузвельта.

Элеонора Рузвельт, супруга и единомышленница 32-го Президента США Франклина Делано Рузвельта

Я сидела за столом и задумчиво вертела в руках брелок. Эту занятную вещицу подарила мне Лорена, она привезла ее из командировки в Техас, на границу с Мексикой. Моя подруга всегда дарила мне удивительные подарки. Куда бы она ни отправлялась, отовсюду она непременно привозила мне какой-нибудь милый сувенир… И всегда ей удавалось подобрать подарок со значением, потому что она делала это от души. Она искренне меня любила, и я была по-настоящему счастлива лишь в те моменты, когда она находилась рядом…

Никто не догадывался о наших «особенных» отношениях. Могу себе представить, сколько осуждения и неприятия вылилось бы на мою голову, узнай об этом широкая публика. Они бы не поняли меня, не приняли… А я не могла позволить себе утратить свой авторитет перед ней, перед этой публикой; не для того все эти годы я добивалась того положения, которое имею. И это было единственной причиной, по которой я так тщательно оберегала нашу с Лорен интимную тайну. Но как мне порой хотелось сбросить всю эту конспирацию! Человек рожден для того, чтобы быть свободным в своих чувствах. Это понимала я, это понимала Лорен, но, к сожалению, общественное сознание сейчас, в середине двадцатого века, все еще оставалось на очень низком уровне, и едва ли я могла с этим что-то поделать. Меня всегда утешала лишь мысль, что когда-нибудь, десятилетиями позже, непременно настанет истинная свобода, когда людям не придется скрывать то, что раньше считалось крайне постыдным.

Что касается моего мужа, то и он тоже ничего не знал… Мой блистательный Фрэнки едва ли мог даже предположить, что между женщинами возможны не только дружеские, но и любовные отношения. При всей своей широте взглядов мой муж во многом оставался наивным простофилей, как и многие мужчины, в которых сильно ощущение их «мужской» сущности, подразумевающей и оправдывающей супружескую неверность.

С тех пор как я встретила Лорен, я стала осознавать, как смешны мужчины в их самоуверенности, касающейся того, что женщины никак не могут без них обойтись. Когда-то я тоже была молодой и наивной и поддерживала подобные взгляды. Но, к счастью, в дальнейшем жизнь открыла мне очень много новых граней, и это принесло мне счастливое умиротворение…

О, мой муж очень любил себя… Ему безумно нравилось смотреться в зеркало, и он не бросил этой привычки даже тогда, когда инвалидное кресло стало его постоянным спутником. Глядя на свое отражение, он репетировал разные выражения лица, а также приглаживал пальцем свои брови, пятерней перекидывал волосы то на один бок, то на другой… Эта привычка, сродни какому-то ритуалу, присутствовала в нем всегда, и я подозреваю, что ею грешило большинство наших президентов. Когда мы только поженились, его красование почему-то вызывало у меня осознание собственной неполноценности, во мне снова всплывали подростковые комплексы. Я начинала ненавидеть себя за свою невзрачную внешность, за тусклые волосы, невыразительные глаза, за выступающие вперед зубы… Но потом это прошло. Раз от разу я убеждалась, что для него моя внешность не имеет значения, он ценит мой ум и прочие интеллектуальные способности. Мне казалось, что он любит меня как раз за это… За то, что я — его верный соратник, друг и советчик.

Но потом все рухнуло… У него появилась любовница, и узнала я об этом только тогда, когда он тяжело заболел. Эти ее письма, обнаруженные мной на дне его чемодана… Стоны вырывались из моей груди и руки тряслись, когда я читала проникнутые страстью строчки: «Фрэнки, ты мое божество, хочу раствориться в тебе без остатка, твои ласки заставляют мое тело звучат подобно волшебной флейте, ты даришь мне немыслимое наслаждение, мой дорогой, желанный, но такой недосягаемый, мой герой и мой кумир…». Вот так я стала одной из тех сотен тысяч обманутых жен, чьи слезы не видны миру; он, этот мир, желал слышать лишь любовные вздохи… А ведь я была уверена, что смогу избежать этой доли! Но нет, мне пришлось познать всю горечь нелюбимой жены… Конечно, была истерика, разговор втроем в присутствии его мамы, его клятвы прекратить эту связь… Но я тогда сама себя обманывала — увы, это стало мне понятно гораздо позже… Уж если мужчина равнодушен — то этого уже никак не изменить. Потом у него были еще любовницы… Я никогда даже мысленно не произносила их имена — словно это могло отпечататься на мне каким-то позорным клеймом.

Что ж, я смирилась с этим; в один прекрасный момент мне просто пришлось стать сильной. Я все время говорила себе: «Я должна». Я должна была во что бы то ни стало поддерживать свой авторитет и авторитет нашей семьи. И я знала, что это мне по силам.

Уже потом, анализируя все, что произошло, я пришла к выводу, что все было к лучшему. Я всегда придавала значение лишь духовной составляющей брака. Выходя замуж, в плане телесном я была совершенно неискушенной. Моему мужу не удалось пробудить мою чувственность. Наверное, причиной было то, что я физически не привлекала его и потому он не прилагал особых стараний; но факт оставался фактом — все проявления его телесного влечения я воспринимала совершенно холодно, полагая, что это вполне нормально с моей стороны…

Отношения с Лорен были полны нежности, романтики и глубокого понимания. Мы быстро сошлись с ней. Если бы не она, я бы, наверное, уже давно загнала себя в могилу бесконечными рефлексиями по поводу своей непривлекательности и душевного одиночества. Это она давала мне силы жить дальше и ощущать себя здоровой и вполне счастливой… Сейчас страсти поутихли, мы обе постарели, но нежность все равно неизменно присутствовала в наших отношениях… Мы были с ней как два самых родных человека.

Брелок, который я вертела в руках, был очень необычным. Он представлял собой отлитого из стали какого-то ацтекского божка размером около четырех дюймов. Божок это почему-то был изображен в сидящем положении, и только лицо его было повернуто в фас. «Сидящий идол» — так я про себя его называла. И главная его особенность заключалась в том, что он был похож… да-да, на Фрэнки. Такие же близко посаженные глаза, тонкий нос… Сходство было просто удивительным. Его не смазывали даже перья на голове идола и ацтекские одеяния. Я никому не показывала этот брелок, нося его всегда в собой в кармане. Когда мне нестерпимо хотелось высказать мужу все то, что я чувствую, я клала перед собой этого идола и мысленно разговаривала с ним — так, как я разговаривала бы с Фрэнки, если бы у нас были нормальные супружеские отношения… И от этого я ощущала необыкновенную легкость, словно сбрасывала с души несколько тонн груза.

Я знала, что скоро он, Фрэнки, въедет в эту комнату на своем кресле-каталке, и вечно молчащий пожилой темнокожий слуга будет его безмолвным приложением, заместителем ног, которые отказались служить ему много лет назад. Я даже примерно знала, о чем Фрэнки будет со мной говорить. О, я всегда предугадывала поступки и слова своего мужа; я знала его так хорошо, как никто другой, ведь между нами все же присутствовала некоторая близость. Это было взаимоуважение и дружеские чувства, одно на двоих осознание долга перед родиной, ответственность за американский народ… А может быть, даже наша с ним похожесть. С годами я научилась принимать своего Фрэнки таким, какой он есть. Мне не о чем было жалеть — в общем-то я сполна имела в этой жизни все то, чего желала моя душа.

Он войдет и расскажет о том, как совещался со своими министрами. Он, конечно, не спросит, что я обо всем этом думаю — он будет знать, что я и так выскажу свое мнение. Ему от меня нужна будет только поддержка или же здравая и честная критика. И он, получив то, что хотел, вежливо поблагодарит меня и уйдет. Уйдет к одной из своих девиц, ни одна из которых никогда не сможет тягаться со мной в искусстве быть первой леди Америки…

О тех чудесах, которые в конце лета начали происходить на фронте в далекой России, в определенных кругах поговаривали уже достаточно давно. Поэтому я была неплохо осведомлена о том, что виной всему послужило нечто невероятное — эта внезапно открывшаяся в России дыра, соединившая настоящее и будущее. Вообще, когда я окончательно уверилась, что это не выдумки, и свыклась с шокирующей мыслью о возможности невозможного, то испытала настоящее благоговение перед промыслом судьбы, что дала нам возможность хотя бы опосредованно коснуться столь удивительного происшествия, которое теперь, безусловно, окажет сильнейшее влияние на течение событий во всем мире. Что ж, для нас это явление может представлять некоторый интерес в плане получения для американской промышленности новых технологий.

Ну, а если смотреть шире, то мне представляется, что прогресс теперь значительно ускорится — и, разумеется, не только в России. Причем технический прогресс — это само собой, но я была уверена, что прогресс неизбежно постигнет и самих людей, глубоко коснувшись их сознания и мировоззрения. Свобода! Вот о чем я мечтала, как и миллионы людей во всем мире. Свобода от устаревших шаблонов, узких взглядов, потерявших актуальность обычаев. Перемены непременно должны затронуть человечество изнутри… Все аспекты духовной составляющей теперь обязательно трансформируются — полагаю, что это неизбежно. Ведь там, в далеком будущем, уж наверняка все люди равны в своих правах, там не притесняют чернокожих, не дискриминируют женщин, а также терпимо относятся к тем, чья половая ориентированность отличается от традиционной… Блаженное будущее! Неужели оно само пришло к нам, в наш век нетерпимости и предрассудков? Да, оно пришло. Это совершенно точно. И в разговоре с мужем я непременно выскажу свое мнение о необходимости плотно сотрудничать с этим будущим, перенимая не только технологические достижения, но и обмениваясь культурным опытом…

Фрэнки сказал, что Гарри Гопкинс и Джесси Джонс на крейсере «Огаста» направляются в Советский Союз для того, чтобы встретиться с этими русскими из будущего. И я тоже хочу поехать вместе с ними, для того чтобы посмотреть на этих чужих в этом мире людей. Гарри Гопкинса они будут интересовать с точки зрения политики, Джесси Джонс будет стремиться заключить с ними наилучшие сделки, а мне они будут интересны именно как люди будущего. И пусть Фрэнки сначала будет против, но я знаю, что если проявлю достаточную настойчивость, он обязательно согласится.

Часть 10. Разведка боем

15 ноября 1941 года, 7:05. Жлобинский плацдарм, наблюдательная вышка НП 4-й танковой бригады

Командир бригады полковник Михаил Ефимович Катуков

Наша артиллерия заговорила еще в полной темноте, ровно за час до рассвета. Били дивизионные гаубичные полки, били приданные 21-й армии два полка артиллерии РВГК, по целям в глубине вражеской обороны бил четырнадцатидюймовый железнодорожный дивизион особого могущества, фугасные чемоданы которого весом в восемьсот килограмм мешали сейчас с дерьмом дивизионные и корпусные штабы немцев. Но самое главное, на вражеские позиции обрушился огонь 1-й гвардейской артиллерийской дивизии прорыва РВГК — ее вооружение и техника, как и у нас, частично были закуплены в мире будущего. При этом непосредственно на плацдарм в дополнение к артиллерийским полкам, державших оборону дивизий, из состава 1-й ГАДП РВГК были введены только легкая артиллерийская бригада, считающаяся противотанковой, тяжелая минометная бригада и бригада реактивной гвардейской артиллерии, которые, за исключением минометов, пока не принимали участия в общем веселье. Укомплектованные пушками-гаубицами А-19 и МЛ-20 тяжелые артиллерийские бригады, а также железнодорожный дивизион особой мощности и особо тяжелая гаубичная бригада, состоящая из двадцати четырех пушек Б-4, тяжелыми залпами бьют с того берега Днепра, ибо дальнобойности им для этого вполне хватает.

Побудка фрицам за полчаса до привычного подъема вышла знатная. Шестидюймовый снаряд в блиндаж, от которого не спасают перекрытия бревнами в шесть накатов — это вам не крик фельдфебеля: «Подъем, лентяи!». Отсюда, с высоты наблюдательной вышки, хорошо было видно, как поверх вражеских окопов поднялась стена разрывов, сверкают багровые в предутреннем полумраке вспышки — во все стороны от них летят комья мерзлой земли. А если обернуться и посмотреть на нашу сторону, то тоже загляденье. Вспышки артиллерийских залпов выглядят как одно сплошное зарево, сливающееся с алой полосой утренней зари на горизонте. Ширина прорыва составляет тут около семи километров, основное направление удара вдоль железной и шоссейной дорог на Бобруйск.

Если посмотреть в северном направлении в сторону Рогачева, то видно, что там творится такая же свистопляска, только труба у нее пониже и дым пожиже.

Перед началом наступления до нас довели, что там работают только два артполка РГК и дивизионные гаубичные полки. Под Рогачевым наносится вспомогательный, отвлекающий удар, и в прорыв, если он будет, пойдет только пехота, а резервы немцы подтягивали как раз к Рогачеву, считая, что основной удар будет произойдет именно там. И вот теперь наша доблестная пехота, царица полей, будет врукопашную резаться в окопах с германскими солдатами только для того, чтобы немецкое командование не смогло снять оттуда ни одного взвода, а мы успешно выполнили поставленную перед нами задачу…

Скрип деревянных ступенек за спиной я услышал даже не ушами (расслышишь тут что-нибудь в таком грохоте), а каким-то шестым чувством; скорее, ощутив вибрации и раскачивание вышки под поднимающимся наверх тяжелым телом. Оборачиваюсь — и в неверных предутренних сумерках вижу почти забравшегося наверх командующего Брянским фронтом генерала армии Жукова. Попробуй не узнай эту приземистую кривоногую образину с жестким квадратным лицом, более подходящим то ли древнеримскому полководцу, то ли кондовому зажиточному среднерусскому мужику. Генеральская каракулевая папаха, хороший бараний полушубок, крытый белой тканью, и белые же бурки только дополняют это впечатление, как и маячащее, где-то ниже белое как бумага лицо адъютанта.

По-уставному вытягиваюсь в струнку и, приложив ладонь к теплому, подбитому изнутри мехом шлемофону, рапортую:

— Здравия желаю, товарищ генерал армии…


Жуков, поднявшийся, наконец, на смотровую площадку, окидывает меня внимательным взглядом с ног до головы и кивает.

— Вольно, полковник Катуков, — машет он мне рукой, и тут же, обернувшись к поднимающемуся следом адъютанту, рявкает: — Вячеслав, сгинь! У нас товарищем полковником приватный разговор.

Я гадаю, что это за приватный разговор может быть у полковника-танкиста с генералом армии, а Вячеслав уже пятится задом вперед, мелко-мелко перебирая по ступенькам ногами, стремясь как можно скорее сгинуть с генеральских глаз и удалиться за пределы слышимости.

— Так вот ты какой, северный олень, Михал Ефимыч Катуков — гений танковой войны и мастер таранного удара, — неожиданно подобревшим голосом говорит Жуков, — я ведь про тебя все знаю, даже то, что ты сам о себе не знаешь, спасибо товарищам из будущего — просветили. Так что не удивляйся. На людях ты полковник, а я генерал армии, ну а с глазу на глаз можно разговаривать без политесов. Ты не удивляйся. Вот смотришь на другого-третьего — бравые такие генералы, казалось бы, лучше некуда. Но ты знаешь, что один загонит сослепу без разведки свою армию в котел, где она вся и сгибнет, и сам будет героически отстреливаться от наседающих немцев из именного ТТ. А другой и вовсе, вот ведь вошь кусачая, сам сдастся немцам в плен, а потом будет формировать для них армию из таких же предателей. И ведь расстрелять пока не за что — ни того, ни другого. Только загнать в глубокий тыл на мелкую гарнизонную должность и позабыть об их существовании. А ты другой, ты одной со мной крови17, так что с тобой и за дело и поговорить можно. Как говорили в старой армии, «без чинов». А теперь давай, Михал Ефимыч, докладывай, как ты видишь текущую обстановку?

Я набрался храбрости и произнес:

— Товарищ генерал армии, задача прорыва до Минска всего одной танковой бригадой, даже такой мощной, как моя, кажется мне авантюрой чистейшей воды.

— Во-первых, — ответил Жуков, — не генерал армии, а Георгий Константинович, сказано же было — без чинов. Во-вторых — Михал Ефимыч, разумеется, ты прав. Прорыв к Минску всего одной бригадой, если эту задачу ставить всерьез, это бесспорная авантюра. На такое не пойдут даже товарищи из экспедиционных сил, потому что стоит тебе оторваться от пехоты, как немцы навалятся на тебя с флангов пехотой и сожрут с потрохами. Кроме того, по данным разведки, там у Листа в районе Минска в резерве есть еще две танковые дивизии. Танки и самоходки нового образца, с длинноствольными пушками, а не с «окурками», как было прежде. Гитлер отдал сюда все, что немецкие заводы смогли выдать на-гора за два месяца. А теперь, Михал Ефимыч, слушай и мотай на ус. Все эти танцы с бубнами затеяны только для того, чтобы отвлечь внимание немцев от другого участка фронта, где немчуру поимеют вполне по-взрослому, сняв трусы. Где это будет, ты уж извини, тебе знать не положено. Сам потом все узнаешь из сводок Совинформбюро. Могу только сказать, что мне и Коневу задача поставлена просто. По максимуму мы должны установить линию фронта по Березине, а по минимуму после демонстрационного наступления, которое стянет на себя все вражеские резервы, в порядке и без ненужных потерь отступить на исходные позиции. Поэтому пехота дальше Бобруйска не пойдет, а ты проскочишь еще километров на восемьдесят дальше, имитируя наступление на Минск, после чего Лист обязательно бросит против тебя свои подвижные резервы. Кидаться грудью на немецкие танки не надо. Дурацкое занятие — мы на нем все довоенные танковые войска потеряли. С того момента твоей задачей будет отходить к Бобруйску, огрызаясь танковыми засадами. Прикрытие с воздуха и зенитный зонтик тебе обеспечат. Твоя задача — отвлечь на себя внимание, истребить как можно больше этих гадов и в то же время сохранить бригаду в боеспособном состоянии, чтобы после небольшого пополнения и переформирования она могла снова идти в бой. Понял меня, Михаил Ефимович?

— Понял, Георгий Константинович, чего же уж тут не понять, — ответил я и тут же спросил: — Только вот как быть с приказом, в котором указано, чтобы я любой ценой наступал на Минск?

Приказ тот дай мне сюда, — ответил Жуков, — вместо него возьми новый, под тем же номером и за моей подписью. Там как раз то, что я тебе сейчас тут расписывал. А что касается старого приказа, то слишком многие хотят, чтобы ты как следует обосрался и потерял бригаду. Но шиш им!

Как раз в этот момент артподготовка закончилась и наступила звенящая тишина, которая почти сразу же сменилась громовыми раскатами солдатского «Ура» в наших окопах.

— Вот, — Жуков поднял вверх палец, — сейчас немецкие солдаты, услышав, что наша пехота пошла в атаку, вылезают из своих глубоких блиндажей-убежищ во второй линии обороны и по ходам сообщений спешат к своим пулеметам, минометам и прочей утвари для убийства. Расковыривать землю на пару метров вглубь у нас сейчас не хватит ни стволов, ни снарядов, поэтому товарищи из будущего предложили одну хитрость. — Жуков посмотрел на часы. — Вот сейчас немецкие солдаты добежали до первой траншеи, убрали с пулеметов промасленные тряпки, которым они были укрыты на время обстрела, и теперь напряженно всматриваются в сторону наших позиций, высматривая, где же эти русские, которые, судя по воплям, идут сейчас в атаку. И тут вместо этого…

Как раз в это момент на наших позициях взревело, завыло и заулюлюкало, и в сторону врага тучами полетели огненные стрелы. Это дали залп семьдесят две установки БМ-13-16, расчертив небо полосами своих реактивных снарядов. Длилось это все недолго, минуты полторы, но вражеские позиции оказались еще раз выжжены и дополнительно перепаханы.

— Ну все, — сказал Жуков, — амбец котятам, даже испугаться не успели. А теперь мне пора идти, так что ты снова товарищ полковник, а я — генерал армии. Если там будет особо тяжело, ты уж не матери меня там, пожалуйста, вслух, я ведь тоже далеко не волшебник, а только учусь.

Одним словом, генерал Жуков ушел, а я со смешанным чувством остался наблюдать за тем, как пошли вперед пехотные цепи, как двинулись вслед за ними самоходки с зенитными орудиями, способными в два-три точных выстрела прямой наводкой разбить любую амбразуру ожившего дота.

Но не все получилось так, гладко как планировалось. Уцелевшие при артподготовке дзоты, тщательно замаскированные в нескольких местах, открыли фланкирующий огонь по нашей атакующей пехоте, прижимая ее к заснеженной земле, а откуда-то из глубины вражеских позиций по атакующим цепям ударили вражеские минометы и артиллерия, почти не задетые огневым валом артподготовки. Ну нет у нас еще такого количества артиллерийских орудий, чтобы они одним махом сметали вражескую оборону, втаптывая ее в землю так, чтобы ни одна тварь потом не смогла бы огрызнуться. Во время переподготовки командного состава, когда наша бригада только формировалась, майор-инструктор из экспедиционных сил назвал мне норматив насыщенности артиллерией при прорыве долговременной обороны — двести орудий и минометов калибром выше ста двадцати миллиметров на один километр полосы прорыва. По мнению только что беседовавшего со мной товарища Жукова, при такой насыщенности боевых порядков артиллерией докладывать следует уже не о противнике, а о темпах продвижения вперед, и запрашивать у командования следующие задачи. У нас с артиллерией пока не так густо, всего шестьдесят орудий на километр фронта, из-за чего остались некоторые недоделки, которые пехоте придется исправлять вручную. Тем временем залегшие кое-где цепи, пусть и медленнее, но продолжали продвигаться вперед короткими перебежками, после каждого такого броска оставляя на снегу неподвижные тела убитых и раненых бойцов.

Впрочем, немецкое счастье длилось недолго — ровно столько времени, сколько потребовалось операторам станций артиллерийской разведки для того, чтобы засечь позиции вражеских минометных и артиллерийских батарей и передать эти данные тяжелым гаубичным артполкам. А контрбатарейная борьба с корректировкой по радару — это вам не артподготовка по площадям; тут можно такую плотность огня организовать, что воронка буквально будет на воронке. Г-а-а-а! — почти одновременно рявкнули гаубичные полки на том берегу Днепра; и жить с этого мгновения вражеским артиллеристам и минометчикам оставалось ровно столько, сколько мчат по траектории тяжелые фугасные снаряды.

А на простреливаемой с обеих сторон нейтральной полосе кое-где несколько раз прямой наводкой по амбразурам дотов ударили зенитные самоходы, звонко прорезаясь через глухой фон гаубичной канонады… Влепить снарядом от зенитки прямо в амбразуру дзота — это задача, нелегкая даже для опытного наводчика; но близкие разрывы нервировали немецких пулеметчиков и сбивали им прицел, тем более что уцелевших дотов было не много. Большая часть огневых точек была подавлена еще во время артподготовки, и сейчас дзоты, словившие прямые попадания гаубичных снарядов, зияли развороченными бревенчатыми перекрытиями. У некоторых уцелевших дотов вследствие близких разрывов амбразуры оказались завалены комьями мерзлой земли, и сейчас, должно быть, их расчеты, отодвинув пулеметы в стороны, лихорадочно пытались расчистить сектора огня. Вон один такой герой даже вылез с лопатой на бруствер, но тут же пал под дружным огнем из стрелковой цепи.

Впрочем, окончательно вопрос дзотов, упорно прижимавших к земле нашу пехоту, решили не зенитные самоходы, добившиеся только одного-двух попаданий, а сверхтяжелые самоходные минометы из будущего, которые, перебирая гусеницами, выехали к нашему переднему краю. Одна-две мины пристрелочные, а третья «рыбка» весом в сто тридцать килограмм влетает прямо в маковку дзота — и тот от внутреннего взрыва раскрывается розочкой, выворачивая наружу все свои потроха. Увидев, что путь свободен, наша пехота поднимается и одним рывком врывается в разбитую первую траншею немцев, в рукопашной схватке добивая и зачищая все, что было еще живо к тому моменту. А на нейтралке появляются новые действующие лица — санитары, собирающие раненых для эвакуации в тыл, а также машины разграждения танкового саперного батальона на базе танков КВ, толкающие перед собой тяжелые колейные тралы.

Это пехота в такой мороз может бегать по минным полям почти без опаски, потому что взрыватели установленных еще осенью противопехотных мин сначала утонули в жидкой грязи во время распутицы, а потом мороз схватил их будто бетоном. А вот противотанковая мина под гусеницей Т-55 или тридцатьчетверки может и сработать. Там такой вес, что продавит любую ледяную корку. И ведь точно — где-то с середины нейтральной полосы то под одним, то под другим тралом начались подрывы. В основном это хлопали потревоженные тяжелыми тралами противопехотные мины, но несколько взрывов были достаточно сильными, чтобы понять, что, наехав на эту мину, любой танк остался бы без гусеницы, а автомобиль без колеса. Вслед за разградителями, медленно ползущими к уже молчащей линии вражеских траншей, в колонну выстроились зенитные самоходы, потому что пехоте, застрявшей там, впереди, на втором рубеже вражеской обороны, требуется их помощь. Там, примерно в районе деревне Кабановка, ожесточенно строчат немецкие пулеметы и слышны хлопки ручных гранат.

Ну что же, значит, пора слезать с этой вышки — ведь как только пехота возьмет третью линию траншей и зачистит эту Кабановку (в которой, наверное, расположено что-то вроде штаба немецкого пехотного полка), настанет наша очередь идти в прорыв.

15 ноября 1941 года, 9:15. Гомельская область, Рогачевский район, деревня Красная слобода, штаб 155-й резервной дивизии

Командир дивизии генерал-майор Отто Чернинг

Утро этого дня началось с того, что на деревню, где располагался штаб нашей дивизии, обрушились тяжелые артиллерийские снаряды чуть ли не линкорного калибра. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто злобный великан с ожесточенным азартом топтал все, что попадется ему под ноги — утлые бревенчатые домики местных жителей, штабные машины, бронетранспортеры роты охраны, радийные машины батальона связи… Я даже не понял, как у меня получилось уцелеть. Наверное, только потому, что первый такой чудовищный снаряд упал на другом конце деревни, через дорогу, а у моего денщика Курта хватило решимости и здорового нахальства вытащить меня из постели, схватить в охапку мой китель, шинель и фуражку и выскочить вместе со мной из дома. Благо спал я наполовину одетый (иначе тут нельзя) и вдобавок успел натянуть сапоги, иначе бы вообще смерть. Второй взрыв прозвучал уже значительно ближе, примерно там, где находился наш штаб, размещенный в местном деревенском клубе.

«Бежать, бежать, бежать отсюда — куда глаза глядят», — подумал я, и мы с Куртом побежали в предутреннем полумраке туда, где за окраину деревни уходила узкая извилистая дорога, по которой наши солдаты привозили в деревню из леса дрова. Почему дрова привозили наши солдаты? Местных-то тут в деревне нет. Еще осенью, когда мы размещали штаб своей дивизии в этом месте, мы их всех выгнали прочь. Так мне посоветовали знающие люди еще тогда, когда на срочно отправляли в Россию, затыкать дыру в фронте. Мол, не стоит держать у себя под боком потенциальных шпионов и сочувствующих лесным бандитам, которых слишком много развелось в этой Вайсрутении. Пусть эти грязные недочеловеки идут куда хотят и скажут спасибо за то, что мы их просто не расстреляли. Эссесманы, например, так бы и сделали, но мы, солдаты доблестного вермахта, все же настоящие воины, а не палачи.

Я перебирал ногами по узкой извилистой дороге, больше похожей на хорошо утоптанную тропу, натягивал на ходу китель и молился только о том, чтобы выжить, выжить, выжить. И тут какая-то могучая сила немилосердно толкнула меня в спину, и я упал, больно ударившись лицом о плотно утоптанный снег. Когда я поднялся, то верного Курта со мной уже не было. То есть его тело лежало тут же, подмяв под себя мою шинель и фуражку, да только затылок Курта превратился в одну большую кровавую рану — а это значит, что сейчас он уже не со мной, а беседует со Святым Петром, пытаясь договориться о самом лучшем месте для своего генерала. Пусть договаривает подольше, я туда не тороплюсь…

Оторвав взгляд от своего мертвого денщика, я увидел, что третий чудовищный снаряд упал поблизости от того дома, в котором я квартировал, и что если бы не расторопность Курта, сейчас бы я был уже мертв. Мысленно поблагодарив своего денщика за оказанную услугу, я застегнул до конца китель, нахлобучил на голову генеральскую фуражку с наушниками, и после этого выдернул из-под тела Курта свою теплую генеральскую шинель с красной подкладкой. Проделав все это, я с максимально возможной скоростью продолжил удаляться прочь от того опасного места, в которое превратилось место дислокации штаба нашей дивизии. Кстати, большевики выпустили по нам чуть больше трех десятков этих чудовищных снарядов, превративших эту деревню в груду бесполезного изломанного хлама, почти непригодного к какому-нибудь разумному применению. Кстати, больше никто на мою сторону не вышел — быть может, просто не захотел спастись; и я, отбежав еще метров на пятьсот до самой засеки, где наши солдаты пилили дрова, остановился и в гордом одиночестве смотрел, как гибнет штаб вверенной мне дивизии.

А ведь как все прекрасно начиналось… После того как наша дивизия поучаствовала в установлении истинно арийского порядка на территории бывшей Чехословакии, осенью сорокового года нас снова вернули в благословенный Штутгарт — готовить пополнения для доблестного вермахта. Золотое было время. Правда, как только началась кампания в России, мы сразу почувствовали, какой отменный аппетит у восточного фронта. В течение всего двух месяцев войны у нас было изъято и направлено на Восток в качестве маршевых пополнений пять учебных батальонов из пяти. Впрочем, тогда мы еще были уверены, что все эти страдания германских солдат продлятся совсем недолго и что в конце лета или, в крайнем случае, осенью мы непременно победим большевиков, после чего все наши парни, кому повезло уцелеть, вернутся к себе на родину веселые, загорелые и полные впечатлений. Но дела с каждым днем шли все хуже и хуже, большевики ни за что не хотели сдавать, а поток похоронных извещений набирал и набирал свою силу, а до победы, кажется, было даже дальше, чем в первый день войны.

А потом произошла катастрофа. Большевики позвали на помощь чудовищных союзников чуть ли не из самого ада, и те помогли им окружить и разгромить лучшие части и соединения группы армий «Центр». Это была катастрофа с далеко идущими последствиями. Запасные дивизии и призванные их усилить танковые подразделения не шли ни в какое сравнение с уже окруженными частями. Нас просто погрузили в вагоны и бросили на Восток, пообещав пополнить нас уже на месте. Мы успели почти вовремя. Окруженные под Смоленском части еще ожесточенно сражались, отвлекая на себя все внимание большевиков и давая нам время построить более-менее устойчивую оборону. Когда мы прибыли, они еще держались, хоть и было очевидно, что все это чревато быстрым и ужасным концом. И вот настал тот момент, когда мы узнали, что окруженные под Смоленском германские войска потерпели позорнейшую катастрофу в германской истории.

Какое-то время после этого на фронте царило суровое затишье, потом пошли дожди, и все вокруг так развезло, что за пределами дорог пеший человек сразу увязал по пояс. И вот теперь, когда ужасный русский мороз мертвой хваткой сковал эту жуткую землю, большевики и сами решили перейти в наступление. Как только закончился этот обстрел, стало слышно ожесточенную канонаду, гремящую там, где стояли полки вверенной мне дивизии. Выждав некоторое время, чтобы убедиться в том, что обстрел сверхснарядами не возобновится, я вернулся на руины и попробовал отыскать выживших. Безрезультатно. Если таковые и были, то они уже давно отступили по дороге на Бобруйск. Но я-то знаю, что наши доблестные солдаты не могли не отразить врага, тем более что канонада на востоке стихла. Поэтому я подумал, что генерал, в одиночку отступающий по дороге, будет выглядеть смешно, гораздо лучше делать это во главе вверенных мне подразделений. Приняв это решение, я бодро зашагал навстречу багровому как помидор восходящему солнцу.

15 ноября 1941 года, 20:05. Бобруйск, Бобруйская крепость.

Командир 4-й танковой бригады полковник Михаил Ефимович Катуков

Уже давно отгорел на западе кровавый закат, ушло за горизонт утомленное зимнее солнце. «Бобруйск наш» — хороший итог первого дня наступления. Немцы нас ждали, но намного позднее, примерно в полдень следующего дня, поэтому и готовились ко встрече с некоторой ленцой. Самых страшных для этих частей экспедиционных сил на плацдарме не было, а механизированные и танковые части РККА они по традиции оценивали не очень высоко. И основания на то у них имелись. Разгром наших мехкорпусов первого стратегического эшелона показал слабость старой техники, конструктивные недостатки новой и полное отсутствие боевого опыта во всех командных звеньях— от командиров взводов до командующих корпусами.

Зато настроения в отношении частей экспедиционного корпуса колебались в диапазоне от почтительного опасения до панического страха. Например, тот же Бобруйск с краткосрочным визитом в начале сентября уже посещала Севастопольская мотострелковая бригада экспедиционных сил, разгромившая тут находящийся в состоянии разгрузки из эшелонов 3-й моторизованный корпус немцев и попутно устроившая изрядный погром в городе и окрестностях. Шестьдесят тысяч советских военнопленных, за вычетом предателей и изменников, снова встали тогда в строй Красной армии, а у немцев почти полнокровный на тот момент 3-й моторизованный корпус усох до пехотной дивизии неполного штата. Ох и врезали же им тогда потомки только в этом сражении уничтожив несколько тысяч фашистов.

Но мы в нашей 4-й танковой бригаде уже совсем не те, что встретили войну на границе двадцать второго июня. У нас уже есть собственный боевой опыт18 и боевой опыт экспедиционных сил. Мы осознали, насколько важен своевременный маневр силами и почему успех в сражении невозможен без ведения разведки. Мы изучили действия самых успешных генералов немцев — Гудериана и Гота, и нашли против их методов тактическое противоядие. Мы получили на вооружение как танки из будущего, обгоняющие современные образцы на двадцать-тридцать лет, так и наши модернизированные танки Т-34, избавленные от большинства своих детских болезней, усиленные и улучшенные, которым вермахту совсем нечего противопоставить.

Сегодня состоялся наш дебют в качестве самостоятельной ударной силы, и думаю, что мы сдали этот экзамен если не на отлично, то хотя бы на хорошо с плюсом. По крайней мере, мне понравилось. В отличие от танкового сражения на Украине, в котором мы принимали участие летом, в этот раз мы делали все, что было задумано, а немцам оставалось только от нас отбиваться. А то, как на нашу передовую разведку выскочил немецкий генерал, единственный уцелевший после обстрела штаба его дивизии морскими снарядами — это вообще история, близкая к анекдоту. Ведь этот Отто Чернинг думал, что идет прямо навстречу своим отступающим войскам, даже не догадываясь, что части его дивизии, оказавшиеся в полосе прорыва, целиком уничтожены, а те, которым повезло находиться слева и справа, оттеснены с магистральных дорог в непролазные леса. Видели бы вы его удивленную рожу, когда вместо своих частей он вышел прямо навстречу нашему разведывательному батальону19.

Первым, как и задумывалось, на магистраль «встал» этот самый разведывательный батальон. Раньше всех добравшись до разгромленного морскими артиллеристами штаба немецкой пехотной дивизии, бойцы разведбата не только озаботились сбором разбросанных повсюду секретных штабных документов, но еще и прихватили с собой нацистский флаг со свастикой, какой вражеские водители крепят на капот машины, дабы их не долбануло собственное люфтваффе, а также два десятка наиболее целых германских касок, откопанных в развалинах. Пункт дислокации немецкого штаба, правда, нашим разведчикам прошлось объезжать полями, обо четырнадцатидюймовые снаряды так расковыряли шоссе, что ему теперь требовался капитальный ямочный ремонт. Дальше бросок нашего разведбатальона в направлении на Бобруйск напоминал туристическую прогулку или учения для новобранцев.

Должным образом закамуфлированный головной БРДМ мог подходить к вражеским постам почти вплотную, ведь никто и представить не мог, что фронт уже прорван и советские войска свободно передвигаются в немецких тылах. А когда немецкие часовые или полицаи начинали о чем-то догадываться, было уже поздно. Несколько пулеметных очередей, пара гранат, спрыгнувшие с брони разведчики добивают выживших врагов — и никто больше никуда не идет. По пути до Бобруйска наша разведка уничтожила пять полицейских участков и два поста немецкой фельджандармерии. Белоповязочников20 наши бойцы уничтожали с особым омерзением и гадливостью, даже притом, что те пытались сдаться. Собакам — собачья смерть, и никакой жалости. Что касалось фельджандармов, то эти жирные обрюзгшие дядьки, привыкшие, что их боится не только местное население, но и сами немецкие солдаты, не сразу могли и сообразить смысл происходящего, а когда это до них доходило, было уже поздно.

Таким образом, разведбат занимался не столько самой разведкой, сколько расчисткой пути от мелких вражеских подразделений перед тем, как там пройдут основные силы нашей бригады. Когда разведчики подъехали к деревне Титовка, расположено перед самым шоссейным мостом, на часах было уже два часа дня. Лезть наобум уже фактически в сам Бобруйск командир разведбатальона капитан Андреев не рискнул. Мало ли что, тревога в городе раньше времени никому не нужна, к тому же первоочередной задачей разведки было взять в неповрежденном состоянии шоссейный мост. А он, по сведениям местных подпольщиков, мог быть и заминирован, так что действовать требовалось наверняка. Поэтому разведка остановилась в лесном массиве в паре километров от этой Титовки и выслала пешие дозоры в маскхалатах для наблюдения со стороны опушки леса за Титовкой и за обоими мостами — шоссейным и железнодорожным.