Врата Войны. Трилогия

Помимо трех танковых батальонов, уже упомянутого артиллерийского дивизиона и самоходного зенитного дивизиона, в котором все три батареи укомплектованы 37-мм зенитными пушками 61-К, установленными на шасси «импортного» БТР-50, в состав бригады входят два мотострелковых батальона, посаженных на все те же БТР-50. Только вместо зенитки на «пехотных» бронетранспортерах установлен крупнокалиберный пулемет ДШК, который, впрочем, тоже имеет возможность вести огонь по воздушным целям. В качестве средства усиления в каждом батальоне имеется минометная батарея из четырех тяжелых 120-мм минометов, установленных на те же БТР-50, и артиллерийская батарея из четырех пушек ЗиС-3.

Есть в составе бригады и разведывательный батальон9 двухротного состава на БРДМ-2. Броня у этой машины тонкая, защищает только против пуль и осколков, главное оружие этой машины — подвижность и крупнокалиберный пулемет. В поединке между немецкой «колотушкой»10 и БРДМом победа будет за машиной потомков — быстрой, верткой, компактной, и к тому же больно кусающейся из своего крупнокалиберного пулемета. В случае входа в прорыв во время наступления две роты этого батальона будут по очереди «бежать» впереди бригады, разведывая путь на предмет возможных неприятностей и неожиданно захватывая у противника разные важные вещи вроде стратегических мостов. В случае нашей обороны разведбат, напротив, разными окольными путями и проселочными дорогами должен проникать в ближний тыл гитлеровцев и стараться ухватить их за интимное место, устраивая засады и нападения на штабы и колонны снабжения, а потом быстро возвращаться к главным силам, минируя за собой пути отхода. В разведбате считается особым шиком заманить в засаду и уничтожить преследователей, желающих отомстить за разгромленную колонну или штаб. Флаг, как говорится, этим мстителям в руки и бревно в задницу.

Одним словом, танковая бригада у нас — загляденье, укомплектована всем самым лучшим, а бойцы и командиры прошли полный курс боевой подготовки. Осталось только сдать экзамен, который будут принимать самые строгие экзаменаторы, то есть немцы. Ну да, для этого мы сюда и прибыли — куснуть немчуру за бок, чтобы никто не думал, что русский медведь лег в зимнюю спячку. Зажились эти гады на нашей земле, пора гнать их отсюда — чем дальше, тем быстрее. Ничего, мы им так сдадим свой экзамен, что у них головы на пупок завернутся. Они еще проклянут своего фюрера, свою фашистскую партию, свой рейхстаг, который не понимает, что чем дольше он сопротивляется, тем страшнее будет расплата.

Как я уже говорил, наш эшелон с первым танковым батальоном и управлением бригады прибыл на станцию «Жлобин» уже затемно. Никто бы не подумал, что станция функционирует. Вместо яркого электрического света ярко-желтых фонарей, обычного для мирного времени, через щели маскировочных ламп на землю падали только узкие полоски синеватого света. При этом падающие с низкого неба снежинки скорее угадывались во мраке, чем были видны. Вроде бы снегопад не сильный, но уже к рассвету свежий снежок полностью засыплет следы наших танков. А еще падающие с неба снежинки глушат и искажают звуки, благодаря чему бригада не выдаст себя шумом моторов, работающих на пониженных оборотах. Со станции разгрузки мы буквально на цыпочках прокрались на отведенное нам место, натянули над заглушенной техникой маскировочные сети и старательно принялись делать вид, будто нас тут нет. Никаких прогулок бойцов и командиров по окрестностям, никаких встреч и разговоров с местными жителями, никаких контактов третьего рода или поисков горючей жидкости. Наши особисты и местные чекисты бдят, и я не завидую тому, кого они поймают на месте преступления.

Вся эта секретность и маскировка необходимы для того, чтобы не спугнуть вражеское командование, которое уверено, что удар будет нанесен севернее, под Рогачевым, где специально для немцев проводятся дезинформирующие мероприятия. Ведь успех наступления определяет не только сила нашего удара, но и ошибки противника в определении места и времени его нанесения. И я не думаю, что мы долго будем находиться в ожидании. Как только вся бригада сосредоточится на исходных рубежах, последует приказ наступать.

13 ноября 1941 года, 10:05 СЕ. Берлин. 12.000 метров над землей, борт Ту-22М3 из состава авиагруппы экспедиционных сил.

Полковник авиации Александр Евгеньевич Голованов

Берлин в ясную погоду, кое-где разбавленную облачностью, с высоты двенадцати километров выглядел гигантской серой каменной паутиной, наброшенной на землю неведомым злым колдуном. Я сижу в кресле второго пилота (или, как говорят в будущем, помощника командира) и испытываю острое желание взять управление на себя, чтобы ощутить свою власть над могучей и стремительной машиной, которая мчится на высоте двенадцати километров в два раза быстрее скорости звука. Но тут все автоматизировано и пилот может делать только то, что позволит ему автоматика. Фактически пилот тут не управляет самолетом, а отдает команды мощному вычислительному устройству, которое само решает, как выполнить поступившую команду и насколько отклонить закрылки, элероны, рули направления и высоты.

К тому же для этой стремительной машины расстояние от Москвы до Берлина — все равно что рукой подать. Один час сорок пять минут назад мы взлетели с аэродрома в Кратово (нынешний Жуковский) — и вот мы уже над вражеской столицей. Мне, привыкшему проводить за штурвалом множество часов, совершенно непонятно, зачем в этой машине еще и второй пилот, в то время как командир и сам прекрасно справляется с управлением. Тут и одному делать нечего, тем более что когда ты тянешь за штурвал и жмешь на педали, сопротивление тебе создают не тяги управления, прикрепленные к рулям и элеронам, а специальные имитаторы нагрузки.

Так что мне остается только наслаждаться открывающимся видом вражеской столицы. Там, внизу, этот огромный злой город живет своей обычной жизнью; берлинцы спешат по своим делам, наверное, даже не обращая внимания на три тонкие белые полоски инверсионных следов, разматывающиеся в бледно-голубом осеннем небе. И только мальчишки, выскочившие на воздух во время школьной перемены, тычут в небо пальцами, азартно споря по поводу того, что это такое летит там, высоко в небесах. Жителям Берлина кажется, что им не о чем беспокоиться — и наша, и британская авиация совершают свои налеты по ночам, а сейчас совсем не ночь, и к тому же воздушную тревогу не объявляли. Не правда ли, фрау Крюгер и герр Мейер?

Все дело в том, что потомки, занятые решением фронтовых и стратегических задач (например, бомбардировками Плоешти и долбежкой железнодорожных узлов и мостов в Польше), пока еще ни разу не навещали вражескую столицу с визитом вежливости. Но теперь время для такого визита пришло — и три стремительные белоснежные машины с красными звездами на крыльях приближаются к Берлину. У каждого бомбардировщика в бомболюках по двадцать тонн бомб, а это все равно, что удар полнокровной дивизии ДБА11. Правда, перед нами не стоит задача превращать в щебень весь Берлин, наши цели — это административные здания, электростанции, паровозные депо и мосты через реку Шпрее, протекающую через город. Пусть не получится раздолбать все с первого налета, но после первого будет второй, третий — и так далее — удары, пока берлинцы не поймут, что значит жить в средневековье, в совершенно целых домах, но без электричества, воды, канализации, метро и железнодорожного транспорта.

Вот на приборной панели загорелся сигнал, что система автоматического бомбометания привязалась к рельефу местности и «видит» введенные в ее память цели. После этого командир корабля полковник Васильев щелкнул переключателем, передающим управление автоматике, и убрал руки со штурвала. В составе экипажа есть еще штурман-бомбардир, но, как мне объяснили, он нужен только тогда, когда применяется управляемое вооружение, и при ударе свободнопадающими бомбами, как сейчас, он такой же пассажир, как и я. Вот машина чуть вздрогнула — значит, вниз пошла первая серия из шести бомб; после этого самолет сам чуть изменил курс, выходя на новую цель. И как раз в этот момент полковник Васильев начал декламировать стихи: «Под крылом горят кварталы, смотрят в небо тыщи глаз. Вам пространства было мало, мы пришли — встречайте нас!» Говорил он вроде бы негромко, но так, что в кабине его слова было хорошо слышно, несмотря на гул двигателей. А может, дело в наушниках с системой шумоподавления, не знаю…

— Правильно, Николай Александрович, — подтвердил штурман корабля майор Шаров, — вот им, сукам немецким, лебенсраум, вот им поместья со славянскими рабами, вот им, недоноскам арийским, раса господ!

Пока шел это разговор, самолет еще раз пять сам сбрасывал бомбы, как правило, минимальными сериями — по четыре или по шесть штук. Потом машина заложила глубокий вираж и один раз, но щедро (можно сказать, от души) отсыпала по какой-то цели весь остаток бомб.

— Ну все, товарищи, — сказал полковник Васильев, — пожалуй, Герингу пришел песец, отхрюкался арийский боров, гадить больше не будет.

В ответ на мой недоуменный вопрос, а почему это Геринг должен был отхрюкаться, товарищ Васильев с милой улыбкой пояснил, что последняя партия из шестидесяти пятисоткилограммовых осколочно-фугасных, бетонобойных и зажигательных бомб предназначалась для родного Герингу рейхсминистерства авиации. Мол, если Геринг находился там, на месте, в своем служебном кабинете, то в самом ближайшем будущем, когда сброшенные нами бомбы долетят до земли, от толстого наркомана останутся только рожки да ножки, равномерно обжаренные в пламени пожара…

— Товарищ полковник, — азартно выкрикнул штурман-бомбардир, — есть накрытие рейхсминистерства авиации, хорошо попали, прямо по помидорам! Горит так, что просто смотреть приятно.

Если так, подумал я, то так этому козлу и надо. За утро двадцать второго июня, за внезапное нападение и бомбежку мирно спящих советских городов. А если он каким-то чудом выжил, то мы достанем его позже, обязательно достанем.

13 ноября 1941 года, 11:35 СЕ. Берлин. Рейхсмаршал авиации Герман Геринг

Полковник Васильев ошибался. Герман Геринг не погиб под пылающими руинами здания рейхсминистерства авиации, потому что редко появлялся на службе раньше полудня. Сейчас он ехал на своем «Хорьхе» по засыпанной битым стеклом улице Луизенштрассе и ужасался увиденному. То тут, то там, оттуда, где упали русские бомбы, в бледно-голубое небо над Берлином поднимались густые клубы черного дыма. По правую руку от Геринга, бегемотом развалившегося на заднем сиденье машины, жарким пламенем горел Центральный Берлинский вокзал. На самом деле горели угольные склады и паровозные депо, но отсюда с Луизенштрассе, казалось, что полыхает само здание и дебаркадер над пассажирскими платформами. По левую руку тоже что-то горело, но особенно густо пожары полыхали впереди за Бранденбургскими воротами — там, где Луизенштарассе переходила в Вильгельмштрассе, улицу, буквально нашпигованную зданиями министерств и ведомств. И именно там горело особенно жарко, дым в небо поднимался особенно густо, а сирены пожарных машин и санитарных карет выли особенно громко. Мост через Шпрее, по счастью, уцелел. Предназначенные ему бомбы достались институту Коха, и сейчас там занимался яростный пожар12. Стены здания, правда, уцелели, но почти из всех окон вырывались языки пламени или шел дым. При этом Геринг не увидел большого количества пожарных машин, и причину этого он понял, только когда подъехал к Бранденбургским воротам, от которых уже начиналась Вильгельмштрассе.

У самых ворот его «Хорьх» остановил усталый закопченный шуцман и сказал, что дальше по Вильгельмштассе, проезда нет. Улица, мол, завалена обломками, через которые не проехать на машине, а по обеим ее сторонам на месте разрушенных зданий ключевых германских министерств все еще продолжаются пожары, которые не потушить. И в самом деле — впереди, за Бранденбургскими воротами, творилось что-то кошмарное, локальный филиал ада, вздымающий к небесам сплошную стену пламени и едкого черного дыма в почти неповрежденном городе. К примеру, на Унтер-ден-Линден, совершенно неповрежденной бомбежкой, владельцы дамских модных магазинов даже не соизволили закрыть свои заведения. А с чего их закрывать, если сирены воздушной тревоги завыли только после того, как русские бомбардировщики удались восвояси, а стрельба зенитных батарей по ним и вовсе напоминала приветственный салют, пальбу в чистое небо. Стремительные стреловидные самолеты давно улетели, а зенитки все продолжали стрелять, будто стремились оправдаться за внезапность вражеского налета.

Наорав на шуцмана за пораженческие речи, Геринг вылез из своего «хорьха» и пешком пошел по улице в сторону Рейхсминистерства авиации. Он никогда не был трусом — ни в небе Великой войны, когда геройствовал в составе летающего цирка Рихтгофена, лучшей авиационной части Германской империи, ни позже, когда во время так называемого Пивного путча низом живота словил две пули, чуть было не отправившие его на тот свет. Но, несмотря на все это, сейчас ему было по-настоящему страшно. Когда Берлин бомбили англичане, они равномерно посыпали город бомбами, не делая различия между правительственными кварталами, жильем для среднего класса, заводами и рабочими районами. Но это краснозвездные самолеты бомбили прицельно и очень кучно, так что в районе выбранной ими цели бомба буквально падала на бомбу. И все это с чудовищной высоты в двенадцать километров и скорости под тысячу километров в час. От этой мысли Герингу захотелось прибегнуть к своему обычному средству — то есть ввести себе в вену очередную дозу морфия.

И тут он вспомнил, что забыл коробочку с ампулами и шприц в машине. Все, что угодно, за одну единственную дозу! Все, что угодно, за возможность снова мыслить легко и свободно, а не брести вперед мимо занятых непонятно чем людей, разбирающих развалины, тушащих пожары и складывающих в штабеля изуродованные тела тех, кого все же удалось найти и откопать. Ну ничего, в служебном кабинете в министерстве, огромном, как иной стадион, есть запасная коробка с ампулами морфия и запасной шприц, ведь второй человек в нацистской партии заранее не знал, где его настигнет ломка. Как сомнамбула, Геринг прошел мимо пылающих и изуродованных домов, мимо старой и новой Рейхсканцелярий, мимо руин бывшего британского посольства, и подошел к перекрестку Лейпцигерштрассе и Вильгельмштрассе. Тут он застыл, не поверив своим глазам. Новенького, отстроенного только в 1935 году, здания рейхсминистерства авиации не было на месте. Вместо него пылала бесформенная куча развалин, как бы намекавшая на то, что ни рейхсминистерства авиации, ни главного штаба люфтваффе, располагавшегося в том же здании, больше не существует, а все его соратники — Мильх, Удет, Рихтгофен и прочие — погибли под этими пылающими развалинами, которые сейчас тщетно пытаются потушить немногочисленные пожарные.

13 ноября 1941 года, 19:15 СЕ. Восточная Пруссия, окрестности Растенбурга, главная ставка Гитлера «Вольфшанце», бункер фюрера.

Для того чтобы Гитлер во всех подробностях узнал о бомбардировке Берлина сверхаэропланами из будущего, потребовалось не так уж много времени. Сообщить о подробностях подсуетился Борман, которому тоже повезло, как и Герингу, не оказаться в служебном кабинете, но который, в отличие от рейхсминистра авиации, не впал в прострацию, а оказался весьма деятелен и работоспособен. Именно по его указанию были сделаны фотографии самых впечатляющих мест разбомбленной столицы Третьего Рейха, разбитая вдребезги Вильгельмштрассе, где бомба падала на бомбу; и тут же, рядом, в паре сотен метров — нетронутая Унтер-ден-Линден с открытыми модными магазинами, варьете и ресторанчиками, а также толпами праздношатающейся публики. Как только с проявленных пленок были отпечатаны фотографии, Борман вылетел с ними из Берлинского аэропорта Темпельсхоф, пока нетронутого бомбежками. Ему надо было торопиться представить дело в выгодном для себя свете, и заодно покрепче пнуть также уцелевшего Геринга, который теперь представлялся Борману чуть ли не единственным конкурентом по влиянию на Гитлера.

По оценкам доклада, представленного фюреру Борманом, в результате этого налета Германия лишилась до девяноста процентов руководящего состава гражданских министерств, сил безопасности, гестапо, СС и СД. Не пострадало только командование сухопутных войск, с началом войны выведенное в расположенную в Восточной Пруссии передовую ставку «Мауервальд». В ходе удара из высших руководителей третьего Рейха погибли: министр иностранных дел Иоахим Риббентроп, министр пропаганды Йозеф Геббельс, министр восточных территорий Альфред Розенберг, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, также были обезглавлены министерство юстиции, министерство внутренних дел, министерство финансов и множество других ведомств помельче. Таким высоким потерям способствовала плотная концентрация правительственных учреждений вдоль единственной улицы Вильгельмштрассе, что позволило бомбардировщикам противника нанести концентрированный удар и буквально перепахать эту королевскую улицу бомбами.

Выслушав этот доклад со всеми его страшными подробностями, Гитлер помертвел. Ему, конечно, не могли не доложить о самом факте налета трех стреловидных самолетов из будущего на Берлин, но сделали это в стиле песни: «Все хорошо, наш любимый фюрер, все хорошо, все хорошо.» Частично так получилось потому, что люди из секретариата Гитлера сами владели только самой общей информацией по поводу этого налета получив до предела лаконичное сообщение: «бомбы сбросили три самолета» и представили это Гитлеру как демонстрационный комариный укус. Мол, что эти три самолета могут сделать огромному городу на Шпрее, который переварит их несколько бомб и даже не заметит. Более достоверной информации из Берлина не было, точнее, ее просто боялись сообщать, поэтому до неожиданного появления Бормана Гитлер пребывал в блаженном неведении относительно масштаба случившихся событий.

Зато после доклада Бормана началось… Бедные стенографистки, фиксировавшие ход беседы Бормана и Гитлера для истории, притихли и попрятались по углам. Что поделать — их фюрер был контужен на фронте прошлой Великой войны, и к тому же перенес отравление английскими газами, поэтому такие моменты лучше всего было просто переждать, сжавшись в комок в уголке. Потом, когда приступ истерики с катанием по полу и пусканием пены прошел, Гитлер долго не мог отдышаться и все пил и пил ледяную родниковую воду из высокого стакана. Он ведь еще тогда, в конце августа, подозревал возможность чего-то подобного сегодняшнему ужасу, поэтому и послал своего самого доверенного человека Рейнхарда Гейдриха договариваться с руководством потусторонней России; но тот в ходе выполнения этого особо важного задания бесследно сгинул где-то в русских лесах.

О судьбе Гейдриха было известно только то, что первого сентября днем он вылетел с аэродрома под Могилевом вместе с напарником. Потом, через полчаса после вылета, Рейнхард вышел на связь с аэродромом, чтобы сообщить, что его внезапно атаковала большая группа большевистских истребителей, и замолчал на полуслове. Скорее всего, он погиб или попал в руки большевиков, но был все-таки небольшой шанс, что ему удалось выкрутиться и добраться до цели. Надежда на это сохранялась даже несмотря на то, что уже больше двух месяце о Гейдрихе не поступало никаких известий. С другой стороны, какое-то время спустя после исчезновения Гейдриха «марсиане» свернули свои активные наземные операции, и на истерзанном ударами Восточном фронте наступило затишье. Действия «марсианской» авиации были не в счет, ибо по разрушительному эффекту не шли ни в какое сравнение с ударами их же подвижных соединений.

Одно время Гитлер даже ждал, что со дня на день Гейдрих все же объявится и сообщит радостную весть о спасении Третьего Рейха от смертельной опасности; но день проходил за днем, а о его посланце к «марсианам» не было никаких известий. И вот теперь пришельцы из будущего снова заявили о себе во весь голос — и не где-нибудь, а в самом Берлине. То, что их командование избегало бить по жилым и торговым кварталам, сосредоточив всю свою ярость на транспортной инфраструктуре и системе государственного управления, служило хорошим знаком для немецкого народа и плохим — для самого Гитлера и его ближайших соратников. Правда, многие из этих соратников, застигнутые этим воздушным ударом врасплох, уже не представляли собой ничего, кроме разлагающейся плоти.

Тут надо сказать, что с какого-то момента Гитлер начал испытывать определенные иллюзии13 — что если он вычеркнет русских из списка недочеловеков14 и припишет их к числу арийских народов, ему удастся избежать самого худшего. Но такой смене официальной расовой политики мешал Альфред Розенберг, по происхождению являвшийся остзейским немцем, выходцем из Российской Империи. Русских Розенберг ненавидел даже больше, чем евреев. Созданное им министерство Восточных Территорий в основном подразумевало управление оккупированными землями Советского Союза и бывшей Российской империи для их последующей германизации и низведения местного населения до уровня двуногого рабочего скота. Пока Розенберг был жив и обладал большим влиянием на товарищей по партии (в первую очередь на Гиммлера и Геббельса), никакие изменения расовой политики были невозможны, но теперь, когда эта троица оказалась мертва в полном составе, надежды Гитлера на закулисную договоренность с «марсианами» вспыхнули с новой силой.

— Мой добрый Мартин, — сказал Гитлер Борману, взяв того за пуговицу на пиджаке, — сейчас, когда наша партия понесла тяжелейшие потери, необходимо привлечь в руководство новых, широко мыслящих людей, которые смогли бы исправить ошибки их предшественников и уврачевать раны, нанесенные их неразумной политикой…

«Да он испуган, — подумал Борман, — причем испуган настолько, что готов признать «марсиан» обстоятельством неодолимой силы. Какой поворот и какая ирония судьбы! Еще совсем недавно, когда наши войска только начали вторжение в Россию, он говорил солдатам, что освобождает их от такой химеры, как совесть. И вот теперь наш любимый фюрер готов пойти с этими людьми на мировую и, может быть, даже объявить национал-социализм германской национальной разновидностью большевизма.

Ведь он и раньше восхищался Сталиным, как человеком, который сумел обуздать неуправляемую славянскую стихию и направил ее энергию на создание выдуманного им социального государства. Ни одному писателю-утописту, планировавшему свои коммуны будущего, и не снился тот могучий ресурс, который сын грузинского сапожника сумел направить для воплощения мечты детства. Сейчас это, конечно, звучит как бред, но после победы над большевизмом он даже собирался поселить пленного большевистского вождя в уединенном альпийском замке, чтобы постараться выведать секрет, как можно управлять тем, чем в принципе управлять невозможно.

Тьфу ты, гадость! При всем внешнем сходстве между национал-социализмом и большевизмом существует одно фундаментальное отличие, которое сводит это сходство на нет. Большевизм утопически обещает счастливое будущее всем народам, которые примут их веру, а реалистичный национал-социализм — только немцам, за счет всех остальных. Даже самые прекрасные образцы государственного устройства прошлых эпох, вроде афинской демократии или римской республики, были призваны обеспечить процветание коренного государствообразующего этноса за счет широких масс бесправных рабов.

Фюрер взамен выбывших хочет усилить руководство партии молодыми перспективно мыслящими людьми с широкими взглядами? Что же, это вполне возможно сделать, только как главный специалист по партийным кадрам именно я буду решать, кто мыслит достаточно перспективно, а кто нет. И в то же время уже сейчас необходимо готовить варианты скрытого отхода с дальнейшим залеганием на дно. Когда третий Рейх рухнет, он не должен придавить только одного человека, которого зовут Мартин Борман.»

Но вслух Борман сказал совсем иное.


— Мой фюрер, — вскинул он руку в нацистском приветствии, — я немедленно приступаю к выполнению вашего поручения. Это будут лучшие из лучших, как раз то, что вы заказывали, и вам никогда не придется краснеть за мой выбор.

Полчаса спустя, там же. Ева Браун.

Он постучался ко мне тихо и коротко, но в этом звуке я уловила беспокойство и еще целую гамму чувств, обуревавших моего любимого. Это обостренное чутье влюбленной и преданной женщины открывало мне в нем то, что сам он обычно старался скрыть.

Я подбежала к двери и открыла, и сразу же ощутила трепыхание своего сердца — так было каждый раз, когда он оказывался рядом. Он давно не навещал меня. Кажется, у него были какие-то проблемы с Восточным фронтом… Последнее время в воздухе вообще висело нечто такое, отчего голоса становились тише, а взгляды — серьезнее. Впрочем, я не вникала во все это, никого ни о чем не расспрашивала. Я была далека от тех великих дел, что вершил мой возлюбленный. Моим уделом было хранить ему верность и поддерживать своей лаской и пониманием. Мне нужен был только он, и я знала, что буду с ним до самого конца. Все стерплю, все прощу. Я сделаю это вовсе не ради того, чтобы когда-нибудь стать первой леди Германии — нет, просто я безумно люблю этого мужчину… Такого необыкновенного и потрясающе умного, любимца всего народа… Нет на свете вещи, которой я бы не могла простить ему. Конечно, мне бы хотелось, чтобы он относился ко мне лучше, но когда я задумываюсь о том, что одно то, что он со мной, уже является величайшим счастьем, я начинаю испытывать благодарность судьбе. Мне и вправду повезло. Быть возлюбленной столь яркого человека — вместо того, чтобы похоронить себя в пеленках и уборках, будучи женой какого-нибудь пресного обывателя — о, это и есть то, что делает мою жизнь осмысленной и наполненной.

— Ева… — сказал он, заходя быстрым, даже каким-то суетливым шагом в мою комнату. — Ева…

Я заперла дверь и повернулась к нему. Я всегда, лишь при одном взгляде на него, могла определить, в каком он настроении и чего мне можно ожидать. Также я обычно без труда определяла по его глазам, был ли он с другой женщиной…

Но теперь ему явно было не до любовных похождений. Он пришел ко мне — а значит, все же считал меня не последним человеком в своей жизни… Он вошел и сел в кресло, напряженно глядя на меня. Посеревшее лицо, волосы, в беспорядке разбросанные по лбу… Губы нервно подрагивают, а глаза как-то особенно ярко горят, будто в лихорадке. Таким я его еще не видела. Мне приходилось видеть его счастливым, умиротворенным, задумчивым, воодушевленным, а также злым, раздраженным, меланхоличным; но таким, как сейчас — никогда. Казалось, он пребывает в растерянности, которая близка к панике.

И потому, что таким он предстал передо мной в первый раз, я тоже немного растерялась. Он ничего не говорил, а только смотрел на меня своим пугающим горящим взглядом и при этом шевелил губами. Я подошла к нему и опустилась на пол у его ног…

Он любил, когда я сидела вот так — покорно, склонив голову и бросая на него лишь короткие взгляды снизу вверх. Мне нравилось ощущать себя его смиренной рабыней — это чувство возбуждало меня, ведь мой господин был велик, воистину велик. С этого обычно и начинались наши любовные игры. Я была его собачкой, его ковриком для ног, я выполняла любые его прихоти. Любовный пыл разгорался в нем с большим трудом. Мне приходилось стараться… И все же иногда у него ничего не получалось. И тогда он грубо толкал меня и, сказав что-нибудь оскорбительное, уходил, хлопнув дверью, оставляя меня рыдать и мучиться сознанием своей неполноценности, неспособности доставить удовольствие своему мужчине… Потом он, правда, приходил, с букетом и подарком, горячо извинялся, признавал свою неправоту… И в эти моменты мною завладевала упоительная эйфория… Проливая горячие слезы, я прощала его, зная, что буду прощать еще тысячи и миллионы раз… Я знала, что не оставлю его никогда, что бы ни случилось, и что разлучит нас только смерть. Связь с ним приносила мне такую сладкую боль, что я уже не мыслила без этой боли своей жизни. Я научилась наслаждаться ею… Моя жертвенная любовь возносила меня к небесам… Я казалась себе святой.

— Ева… — хрипло бормотал он, — Ева, я хочу поговорить с тобой…

— Конечно, любовь моя… — откликнулась я со всем пылом своей жертвенной души, — конечно…

Он не любил многословия. На влюбленный женский лепет он лишь снисходительно улыбался, при этом откровенно морщась. Он предпочитал говорить сам. Так он и покорил меня когда-то — он наизусть цитировал стихи Гейне, глубокомысленно рассуждал о разных высоких материях… Он это умел. Он не только был великим оратором; нет, он еще был истинным, непревзойденным покорителем сердец. Это получалось у него легко и непринужденно — что ж, с одной стороны, мне даже льстило, что у него такое множество поклонниц. Ведь возвращался-то он всегда ко мне… Заботился обо мне… Но все же в идеале я бы хотела от него такой же верности и преданности, как это было с моей стороны.

— Ева, дорогая… — произнес он как-то непривычно проникновенно (глубина чувств, кажется, вообще была ему несвойственна), — ты знаешь, мне так все надоело… — Он слегка наклонился и взял мои руки в свои. Невиданный порыв нежности!

— Что надоело, любовь моя? — чуть дрогнувшим голосом отозвалась я, млея от неожиданной ласки.

— Да все надоело! — Он вдруг резко откинулся на спинку кресла, выпустив мои руки; я даже вздрогнула. — Этот тупица Геринг, который не смог защитить мою столицу от русских бомбардировщиков, этот напыщенный индюк Борман, который делает важный вид, а сам ничего не понимает! Ситуация на фронте оставляет желать лучшего, детка, и это еще мягко сказано… А эти ничего не могут сделать, и лишь твердят: «Яволь, мой фюрер, яволь, мой фюрер!» Черт бы побрал этих русских! Никогда не предполагал, что может произойти что-то подобное… Проклятье! — И он как-то резко замолчал, не уточнив, что он имел в виду. Наверное, стряслось что-то страшное, оказавшееся выше его сил.

Он сидел, прикрыв глаза, и тяжело дышал. Его одолевали невеселые думы. На его лбу мелким бисером выступили капли пота. Мой герой, мой мрачный гений! О, будь моя воля — я бы разорвала этих русских, которые посмели встать на пути воплощения планов моего любимого! Похоже, там и вправду нешуточное дело. Девочки-секретарши перешептывались, что в ход войны вмешалась какая-то неведомая сила непреодолимой мощи, и сила это полностью находится на стороне русских. Наши солдаты гибнут тысячами, но нечего не могут сделать с пришельцами из бездны, которых они называют «марсианами». Их танки давят наши панцеры как спичечные коробки, их солдаты тысячами убивают наших солдат и офицеров, после чего снимают с них скальпы. По крайней мере, так говорил доктор Геббельс. Да, настроения у нас в Волчьем Логове теперь были совсем не такие, как пару месяцев назад. Несмотря на нарочитое спокойствие, казалось, что все держится на какой-то тоненькой ниточке; чуть потянуть — и она оборвется, и в тот же миг начнется всеобщая паника. Все чувствовали это, но никто не признавался. Все ждали добрых вестей с фронта, но там, похоже, обстановка только ухудшалась.

Я не осмеливалась пошевелиться и только с благоговением и безмерной любовью смотрела на своего идола, на своего возлюбленного. Несмотря на то, что он молчал, между нами прорастала какая-то невидимая связь. Я чувствовала, что нужна ему в этот момент. Ведь только со мной он мог хоть немного расслабиться, не опасаясь, что о нем подумают соратники. Просто вот так посидеть в кресле, зная, что я у его ног. Кто бы мог заменить ему меня? Никто. Он нуждался во мне, хоть и никогда явно не показывал мне этого. Может быть, сейчас, в такой критический момент, когда ему так тяжело, он изменит свое обычное отношение ко мне? Может быть, он даже предложит стать его женой? О, тогда он бы сделал меня самой счастливой женщиной на свете… Но я не стану ему на это намекать. Я вообще ничего не буду от него требовать. Я просто буду рядом… Буду рядом… Везде и повсюду… Моя любовь сбережет его. Моя любовь все преодолеет! Ведь мы созданы друг для друга… Когда-нибудь он перестанет изменять мне — тогда, когда закончится война и он станет великим фюрером, которому подвластен весь мир… А что, если не станет? Что, если русские и их чудовищные союзники победят и втопчут в землю все, что мой возлюбленный с таким трудом создавал целых восемь лет? Ведь против нас сила и безжалостность марсиан, решивших что это они — сверхчеловеки, а мы — пыль под их ногами, а также миллионы и миллионы русских солдат, которые прокатятся по Европе дикой азиатской ордой, не оставив после себя камня на камне. Ведь именно их «марсиане» назвали своими братьями, которым они дарят этот такой прекрасный мир.

При этой мысли у меня в груди похолодело. «Если это случится, тогда мы будем мертвы! — отчетливо прозвучал голос в моей голове, — Германия будет повержена, твой возлюбленный проклят навеки и втоптан в пыль, а сама ты разделишь его участь… За что нам такая кара?! Почему этого счастья удостоились русские дикари, только что оторвавшиеся от сохи?! Разве мы, немцы, не достойны участи расы господ, устанавливающей на Земле идеальный новый порядок?!»

Смерть! Да неужели она сильней любви? Что мне смерть! Жизнь без возлюбленного хуже могильного холода… Он-то сам хоть догадывается, что я готова идти за ним куда угодно, хоть в ад?

Дрожа, я подползла к нему еще ближе. Обхватила руками его колени.

— Любимый! — прошептала я, — знай — что бы ни случилось, я не отвернусь от тебя… Ты — счастье мое, и без тебя моя жизнь не имеет смысла… Что бы с тобой ни случилось — я не перестану любить тебя… И даже если придут эти русские — я тебя не оставлю. Я умру только вместе с тобой!

Он открыл глаза. Несколько секунд он внимательно вглядывался в мое лицо — так, словно увидел впервые. И странное выражение было в его глазах — будто он боится мне поверить… И еще что-то похожее на нежность и признательность… Как бы мне хотелось, чтобы он поднял меня с пола, усадил на колени, прижал к себе и сказал, что очень любит меня и благодарен мне… Но он сделал на собой усилие — и выражение его глаз тут же сменилось на сурово-отчужденное. И сам он весь напрягся и, вздернув голову, посмотрел на меня свысока — я тут же почувствовала себя неуютно, исчезло все очарование нашего начавшегося было сближения.

— Русские не придут! — сказал он в своей чеканной манере, которой пользовался, произнося свои горячие речи. — Не придут! Мы им не позволим. Ева! Я запрещаю тебе когда-либо поднимать эту тему! Тебе понятно?

Я только кивала. И при этом не могла оторвать от него взгляда. Внезапно мне стало понятно, что им владеет страх — и не просто опасение, а самый настоящий страх, от которого холодеет душа.

Наверное, он понял, что разговаривал со мной слишком резко, и, стараясь загладить впечатление, произнес:

— Впрочем, я счастлив слышать от тебя такие речи. Мне важна твоя поддержка, Ева. Я бываю с тобой незаслуженно груб, ты прости меня. Знаешь, я и вправду начинаю склоняться к мысли, что, окажись я поверженным, со мной останутся лишь двое преданных мне существ — ты и Блонди…

Я была растрогана этими словами. Правда, упоминание о Блонди слегка покоробило меня. Так звали его овчарку, которую он очень любил. Глупо, но я даже ревновала его к собаке. По правде говоря, я ненавидела проклятую псину, но при этом старалась делать вид, что она мне нравится. Собака же, чувствуя мое истинное к ней отношение, вела себя со мной, мягко говоря, настороженно, и, если бы не внушение хозяина, наверное, с удовольствием порвала бы меня в клочья. Но я смирялась с этим — как, собственно, смирялась и со всем остальным.

Он потянулся ко мне. За двенадцать лет я очень хорошо выучила все его жесты — это означало, что я могу наконец обнять своего любимого. Я приподнялась на коленях и обвила руками его шею… Как я любила эти моменты нашей близости, когда соприкасались наши души! Но в этот раз что-то было не так, словно вкрадчивый яд уже пропитал сам воздух вокруг нас… Все то время, пока длилось объятие, надо мной довлело смутное ощущение неотвратимо приближающегося конца. Холод разверстой бездны вползал в мое сердце и объятия не могли меня согреть…

14 ноября 1941 года, 10:05. США, Вашингтон, Белый Дом, Овальный кабинет.

Все приглашенные на совещание министры уже были в сборе, когда пожилой темнокожий слуга ввез в Овальный кабинет кресло-каталку, в которой важно восседал тридцать второй президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт.

— Итак, джентльмены, — сказал Президент, кивком отпустив слугу, — сегодня я собрал вас для того, чтобы поговорить о войне в Европе, которая начинает приобретать несколько неожиданный оборот. Мистер Стимсон, что вы можете сказать по этому поводу?

— Мистер президент, — ответил военный министр, — нам известно только то, что русские получили очень значительную помощь со стороны. Если в начале августа их вождь мистер Сталин просил у мистера Гопкинса в первую очередь открытия второго фронта в Европе, а уж потом поставок вооружения, техники и боеприпасов, то теперь их больше интересуют самые современные станки, некоторые дефицитные материалы и промышленное оборудование. Насколько я понимаю, за исключением нескольких моделей самолетов и вездеходных тягачей, вопрос с приобретением вооружения был решен мистером Сталиным за счет тех таинственных союзников, которые пришли ему на помощь в конце августа и помогли наголову разгромить германцев в Смоленской битве. Именно в те дни русские резко охладели к нашей помощи и перестали торопить наше посольство с тем, чтобы мы отправили им хоть что-нибудь.

— Да, Фрэнки, так оно и есть, — подтвердил присутствующий тут же Гарри Гопкинс, в качестве спецпредставителя Рузвельта прилетевший в Москву 30 июля, пробывший там до 2 августа, и за это время беседовавший со Сталиным больше восьми часов в общей сложности.

— Мистер президент, — сказал госсекретарь Корделл Халл, — действительно, в последнюю неделю августа русские перестали бомбардировать наше посольство запросами по поводу ускорения начала поставок, а в начале сентября принесли измененную заявку на срочные поставки, совсем не похожую на их прежние требования. Список готовой техники и вооружения сократился до нескольких наименований: теперь им нужны только истребители Р-39 «Белл Аэрокобра», бомбардировщики А-20 «Бостон», полугусеничные тягачи М2 и бронетранспортеры М3, а также скоростные гусеничные тягачи М5…

— Ничего не слышал о таком тягаче, — резко сказал военный министр Стимсон.

— Разумеется, что вы о нем не слышали, Генри, — сухо сжав губы, произнес госсекретарь, — русские пояснили, что эта машина, разработанная на основе танка М3, пока только проходит испытания и сейчас называется Т21. Такие машины как нельзя лучше подойдут для буксировки их тяжелой гаубичной артиллерии. Остальная номенклатура относится исключительно к промышленному оборудованию, а также сырью и полуфабрикатам военного назначения. Им нужны артиллерийские и ружейные пороха, латунь и дюралюминий в листах, силумин в слитках, броневые листы, боевая взрывчатка для снаряжения боеприпасов и промышленная для горных работ, готовый высокооктановый бензин, высокоточные токарные и фрезеровочные станки, химическое и нефтехимическое оборудование, а также многое другое, что требует нудного и скучного перечисления. Должен еще добавить, что оборудование русские хотят приобрести за золото и что большая часть наименований находится в стоп-листах и может быть продана только с вашего разрешения, мистер президент.

— Джентльмены, мне кажется, я чего-то недопонимаю, — негромко сказал президент, обводя своих соратников взглядом, — неужели мистер Сталин не может закупить все это у своих таинственных союзников?

— Мистер президент, — также тихо ответил Корделл Халл, — по частным, неофициальным каналам через московские знакомства мистера Хаммера15 нам удалось выяснить, что здешний Советский Союз и его союзников в другом мире связывает только один — как бы это сказать — туннель между мирами, являющийся естественным образованием с ограниченной пропускной способностью. Первоначально возможности этого туннеля использовались для снабжения армейской группировки пришельцев, и только потом через него началась своего рода ограниченная межмировая торговля. В основном мистер Сталин закупает на той стороне вооружение для своей армии и, как нам стало известно, такое промышленное оборудование, какое ему не сможем поставить даже мы.