Все на дачу

* * *


Долгий летний день в синеве и лазури




Греческие вывески очень трогательны: они напоминают старательные детские письмена. Моя дочь в детстве так писала букву N – с перевернутой перекладиной. Видишь слово ТАВЕРNА – и душа улыбается.

Вообще надписи, вывески, указатели, написанные на смеси родной кириллицы с таинственными зигзагами елочной конфигурации, рождают странное ощущение сна. Так во сне бывает: берешь в руки исписанный лист, пытаешься вглядеться в криво бегущую строку, перед глазами прыгают отдельные буквы, слоги… а смысл фразы ускользает.

Едешь в автобусе, и вдруг на повороте обрадованный глаз выхватывает вывеску: КАФЕ. И снова – в названиях ресторанов, магазинов, отелей – две-три русские буквы перемежаются фигурками шрифта пляшущих человечков из знаменитого рассказа о Шерлоке Холмсе.

А какие имена у всей здешней топографии: у водопадов, побережий, пляжей, монастырей, портов и таверн… у людей, наконец! Не говоря уж о древних богах, c которыми все здесь запанибрата, ибо те обитали не на небе, а по соседству и возникали там и сям не то чтобы по первому зову царей и героев, но частенько – достаточно часто, чтобы достойному древнегреческому писателю помочь сварганить приличный литературный сюжет.



Нашего водителя зовут Васи́лис, и глаза у него синие, как у василиска. Он все время улыбается плотно сжатыми губами с таким видом, будто знает о нас нечто пикантное. Вообще к нам – ко мне и моей подруге – он относится, кажется, с легкой иронией.

Его прислали, чтобы он не только рулил, но и разговаривал. Заказывая в отеле экскурсию, моя деятельная подруга сообщила портье, что с ней писательница, известная русская писательница, которая приехала на Крит за впечатлениями, и поэтому…

– Ладно, – сказали на том конце провода. – Мы пришлем водителя, который что-нибудь скажет.

И Василис говорит – на твердом и раздельном английском, в особо патетические, вернее, патриотические моменты («Смотрите, сколько вокруг олив! миллионы!!! наше масло – лучшее в мире!»), переходя на мягко шелестящий, проворный греческий, в котором у каждого слова на конце либо восхитительный лисий хвост, либо залихватское притоптывание. Спустя минут двадцать такого разговора мне начинает казаться, что греческий я понимаю лучше, чем английский.



Ни за какими впечатлениями я сюда не ехала. Все просто: подруга Регина пригласила меня в трехдневную поездку на Крит, организованную профсоюзом банка, где она работает. Стоило все увеселение – хвала профсоюзу – сущие копейки, так что это был случай явно из тех, о каких моя бабка всегда говорила: «Жалко было не купить». Собственно, поехала я на Крит, чтобы расслабиться и хотя б на три дня отвлечься от работы над книгой, отдалиться от нее, отвернуться – так художники отворачивают лицом к стене незаконченный холст. И никаких впечатлений, пожалуйста. Одна лишь нирвана у синего моря, под музыку… сиртаки? или как это здесь называется?



Наш отель, новый и очень модный, спроектированный «в духе древних дворцов Эллады» (все, что я ненавижу в современной архитектуре: минимализм, стекло, металл, острые углы, неудобство во всем, и все принесено в жертву великому замыслу и стилю – причем скоплению этих бараков выдано пять звездочек), наш супердорогой и очень модный отель находился в приморском городке или, скорее, деревушке под названием Колимпари.

Приехали под вечер, а на рассвете я вышла на балкон и – видимо, наш балкон выходил на оборотную сторону счастья – под утренним, еще бесцветным небом увидела скудный пейзаж Самарии: каменистые холмы, редкие эвкалипты и сосенки на них, вперемежку с какими-то колючими кустами. С одного склона горы на другой, тихо позвякивая колокольцами, перетекало стадо мохнатых местных козочек «кри-кри».

И никакого моря в обозрении, лишь молодые чахлые пальмы выстроились вдоль дорожек, дураки дураками, на задворках молодого отеля…

«Приехали», – подумала я и крикнула в комнату:

– А погулять где-нибудь здесь найдется?

Подруга бывала на Крите, довольно много по нему поездила. Но упоминать о Лабиринте и прочих великих древностях не стала, зная мою неспособность восхищаться камнями (пусть даже и легендарными) и мою манеру подтрунивать над туристами, припадающими ко всем святыням, рекомендованным путеводителями.

Тут уместно добавить, что Судьба, со свойственной ей иронией, меня наказала достойно: моя собственная дочь стала археологом и уже не раз тщетно пыталась пристрастить меня к каким-то бывшим склепам и пустым саркофагам. Недавно демонстрировала снимки обнаруженной гробницы царя Ирода. «Посмотри, – говорила она, склоняясь над моим плечом и кивая на бликующий экранчик смартфона. – Ты только глянь на эту красоту!» Я же видела одни лишь камни, беспорядочно нагроможденные.

«У тебя нет ни капли воображения», – огорченно вздохнула дочь.

И это правда. Я способна понять красоту собора, уют какой-нибудь средневековой аптеки с ее старинными склянками, медными ступками и перегонными аппаратами; готова бесконечно искать свой улов в авоське венецианских кампо и калле, но не в состоянии мысленно достроить стены над мертвыми камнями, возвести в воображении арки, вставить витражи в свинцовые переплеты окон, воздвигнуть купола и шпили…

Подруга появилась на балконе с мокрыми после душа волосами, в банном халате – как обычно, бодрая с утра. Достала сигарету из пачки, закурила…

– Знаю-знаю, – сказала, отгоняя дым ладонью. – Тебе нужно «вещество жизни», да? Таверны, море, вино, лавки со всякой пыльной дрянью, живописные идиоты, уличные драки…

– Можно покататься на кораблике, – примирительно заметила я. – Только, за-ради всех греческих богов, никаких минотавров! Лучше просто нанять водителя и колесить по дорогам и деревенькам. – И кивнула на тихо звенящее стадо «кри-кри»: – Здесь должны быть отличное вино, потрясающее мясо и отменный козий сыр.

Так возник синеглазый василиск Васи́лис.





* * *


Он заехал за нами ранним утром: в июне на Крите надо ловить утреннюю прохладу, подставляя лицо гулящему ветерку, погружая благодарный взгляд в сине-зеленые тени платанов.

Одет был наш полугид в легкий светлый костюм, довольно элегантный, и, хоть галстук, видимо, не входил в его гардероб, воротник расстегнутой у горла белой рубашки был отглажен и весьма красиво оттенял загорелую шею и лицо с грозным носом, но полноватыми, добродушными щеками. Небольшая лысина тоже была отполирована природным золотистым загаром.

Он был безупречен: представился, вежливо осведомился, куда бы дамам хотелось ехать, – в сторону Ливийского моря, например? Знаменитый монастырь, горные деревушки, великолепный пляж? Кастели? Фаласарна? Хрисоскалитисса? Полириния? Платанос?

– О’кей, – любезно отозвалась моя подруга, а по-русски вполголоса добавила: – Хрен с ним, пусть везет куда знает. Главное, чтобы вывез к пляжу… забыла название, что-то зубодробительное, но дивное море и странный розовый песок – я была там в восемьдесят пятом году.




…Минут тридцать летели по прибрежному шоссе, пролистывая синие окна и двери домов приморских деревень. Мелькали таверны, пансионы, сдобные византийские церкви, похожие на пасхальные куличи. Некоторые меньше моей кухни. У меня вообще-то большая кухня, но подобное пришедшее на ум сравнение все же слегка обескураживало.

Апогей этого умиленного церковного уюта я видела по дороге из аэропорта: на хвосте выступающей в море косы, длинной и узкой, как лезвие критского кинжала – словно лягушонок вскочил на травинку, – сидела церковка размером с исповедальню, едва ли не в человеческий рост – и была как гриб-боровик, выросший сам-три, с тремя голубыми шляпками.

А когда свернули на проселочную дорогу, уходящую вверх, в горы, нам все чаще стали попадаться совсем уж миниатюрные – высотой с напольные часы или даже меньше – часовни на обочинах. Они похожи на тщательно сработанные макеты церквей – с нефами, барабанами, куполами и окнами. Внутри крошечной залы за стеклянной дверцей помещена толстая свеча или масляный светильник. На мой вопрос, к чему эти милые, но неуместные на такой крутой дороге развлекалки, Василис меланхолично ответил, что это придорожные капеллы в память о погибших в авариях. Их ставят осиротевшие семьи… либо сами жертвы, добавил он, в память о спасении.

– Смотря в каком виде жертва выползла из госпиталя, – хмуро заметила на это Регина. Заядлая курильщица, она уже мечтала о привале: «полюбоваться пейзажем».

Судя по тому, что подобные мини-капеллы мелькали на дороге каждые два-три километра, можно было судить о набожности местного населения, равно как и о манере водить, да и о качестве дорог тоже.

А наша похожая на тропу дорога вязала узлы и петли, взлетала вертикально, падала вниз, вокруг все теснее сдвигались горы, втягивая макаронину тропы в глубину ущелья; извилисто сияло небо меж вершинами гор, сгущаясь в ярчайшую синеву, исчирканную хищным полетом каких-то крупных птиц…

– Тополия, – проговорил Василис, останавливаясь и притирая машину к отвесному боку скалы. – Кофе, туалет, сувениры…



Дома старинной деревушки с прелестным именем Тополия похожи на все средиземноморские небогатые строения: прямоугольные, приземистые, с опоясывающими весь дом деревянными балконами. Они лепятся по склонам ущелья на первый взгляд как попало, без малейшего намека на разумный порядок улиц. Вблизи оказывается, что улицы все же есть, но вьются-завиваются по горам, как заливистые мелодии местных песен, как тесное небо между вершин, как длинные лисьи хвосты в греческих именах и названиях.

Над кольцами опасной горной дороги висит кафе «Романца», к которому подняться можно по выбитым в скале узким беленым ступеням без поручней. Подниматься лучше всего боком, спиной к скале. И в самом кафе, слепленном, как корзинка, из трех – лесенкой – маленьких террас (на каждой по пять столиков), тоже ловчее всего двигаться боком.

Мы присели за стол на второй террасе и заказали кофе. Моя подруга достала сигарету из пачки, щелкнула зажигалкой и с наслаждением затянулась, а Василис деликатно отчалил к группе мужчин за соседним столом, где немедленно включился в громкий разговор. Судя по всему, ему были знакомы все здешние посетители – водители автобусов, гиды, какие-то местные старики… Один сидел поодаль, поигрывая четками: наматывал нитку на палец, перебирал бусины, сбрасывал их по нитке две-три зараз, опять покручивал… никакой святости, просто занятие для рук.

Подруга проследила за моим взглядом и сказала:

– Комболай!

– Что?

– Четки у них называются «комболай». Вот надо же, вспомнила… Обрати внимание, у многих местных – голубые глаза. Это венецианцы погуляли. Триста лет – не копеечка. Что интересно: пребывание здесь венецианцев во всех путеводителях называется господством, а вот владычество турок – игом. И то сказать, венецианцы строили здесь церкви и порты, а турки – мечети и бани. Ну, и лютовали – будь здоров! Половину населения вырезали.

За прилавком киоска стоял сам хозяин кафе, Манолис – я опознала его по фотографии на придорожном щите. Он и одет был как на той фотографии – в черной традиционной рубахе, черных брюках, заправленных в высокие критские сапоги, на голове сари́ки – черный платок с бахромой, спадающей на лоб, – странный такой головной убор, будто оторванный от скатерти лоскут на голову повязан.



Высокая крупная девушка, возможно, дочка Манолиса, принесла нам кофе на маленьком подносе, двигаясь экономно, как стюардесса в самолете. И, как у стюардесс компании греческих авиалиний, у нее были (книжный образ аллегорической Эллады!) крутой подбородок, прямая сильная шея и прямые плечи.

Солнце выплеснуло на ржаво-зеленую вершину высокой горы озерцо золотого огня, и утренний сумрак ущелья вспыхнул, зарумянился и застрекотал разом. От чашек поднимался густой кофейный аромат, в него вплетались запахи горных трав; не сходя со стула, можно было протянуть руку и коснуться скалы, поросшей острой травой и крошечными синими и желтыми цветами. Тенистая излучина в скале, в которой странным древесным наростом прилепилось это ступенчатое кафе, являла сгусток суеты среди суровой и отрешенной крутизны гор.

Внизу на дороге непрерывно гомонила и двигалась своя жизнь: останавливались машины и автобусы; из них вываливались туристы, карабкались по ступеням вверх, первым делом бросаясь к кабинке туалета, подвешенной к скале, как люлька; затем выстаивали очередь к киоску за кофе и мороженым и, наконец, затоваривались сувенирами… Через эти три террасы проходили за день сотни туристов. Сколько литров кофе варил в своем закутке Манолис с рассвета до закрытия? Да и закрывалось ли это кафе вообще?



Монотонно и негромко в динамиках притоптывала ритмичная народная музыка, но не могла заглушить остервенелый ор цикад.

Цикады здесь гремят, как водопад. В этом звуке есть даже нечто металлическое, будто в глотке у каждой сидит заводная машинка и что-то выпиливает, а наружу сыплется стальная стружка. Где ни присядешь на минуту – на скамье у остановки автобуса, за столик на террасе таверны, на лужайке возле бассейна, – немедленно раздается галдеж цикад, которые орут, как гуси на ферме.

С верхней террасы спустился Василис с биноклем.

– Что-то интересное смотреть, – сказал он, увлек меня к висящим над пропастью шатким деревянным перилам и сунул в руки бинокль. – Вон там, вверху. Пещеры. Да?

– Да, – согласилась я, вглядываясь в кучерявые гребни горы, еще ничего не замечая и в следующий же миг – ага! – в ослепительном сегменте солнца заметив два черных отверстия в одной из вершин.

– Смотреть в бинокль, там орлы!

Я послушно приложила к глазам тяжелый бинокль и стала наводить окуляры. Неожиданно близко и ясно возникли передо мной сухие кусты у входа в кромешную темень, и вдруг – огромный, с костистым клювом, с головой римлянина орел снялся с камня и взлетел в небо, полоснув синеву могучим крылом…

В тот же миг я – как в юности – ощутила под ребрами взмыв жаркого счастья и удивилась, что это еще случается со мною.

– Ну, что там за пещера? – спросила моя подруга. – Это в которой Зевса прятали?

– Нет, – важно ответил Василис. – Та – Диктеон. Не здесь. Ехать другой маршрут. Сейчас покупаем сувениры и ехать дальше в знаменитый монастырь.

Видимо, как и все гиды повсюду в мире, он получал у Манолиса какой-то свой приварок от купленных туристами безделушек.

Проворно снял с полки критский нож, вытащил его из ножен и показал надпись на лезвии:

– Вот, здесь поуэтри. Песня. Написано вот что: «Я критский нож, оружье чести и правды. Но я и память о вечной дружбе».

– «Могу вам в рифму выпустить кишки…» – пробормотала по-русски Регина. – Ты знаешь, что на Крите до сих пор процветают традиции вендетты?.. Нет, Василис, – сказала она, – сувениры будем покупать не в этой забегаловке.

Я все же купила тощий путеводитель по Криту на русском языке (издательство называлось просто: «Братья Марматаки») и долго стояла перед крутящейся этажеркой с открытками, но так и не смогла выбрать ни одной: все они казались пересиненными, перелазуренными – прошедшими огонь и воду программы «Фотшоп»…