Все совпадения случайны

– Благодарный клиент. Кажется, я оказал ему какую-то услугу. Не помню уж, какую именно. Ничего особенного.

– Так кто это был? – переспросила она.

– Не помню, ма. Да в чем дело-то? Какое это имеет значение?

Она отвернулась, опасаясь, что он увидит выражение ее лица, и невнятно ответила:

– Никакого. Оставим это. – Но сделать этого не получалось. – Так, говоришь, книга тебе понравилась?

– Ну да. Но почему, рассказывать не буду, чтобы не испортить тебе удовольствия.

Она некоторое время молчала.

– Не испортишь. Скорее всего, я не буду ее дочитывать.

– Ладно, увидимся. Позвоню на неделе. – В сопровождении Роберта он направился к выходу. Она последовала за ними.

– Итак, чем все кончается? – Ей не терпелось узнать. – Наверное, дочитывать не буду, – повторила она. Он взялся за ручку двери и повернулся к ней.

– Она умирает. Печальный конец. Но она его заслужила. – Он обнял отца и с улыбкой помахал на прощание матери.





Глава 10




Полтора года назад

Слова, написанные Нэнси, не ослепили меня. Да, заставили сердце биться быстрее, задели, но не ослепили. Читая «Необычного друга», написанного молодой женщиной, я отчетливо слышал ее голос, и при этом звуке у меня слезы на глазах выступали. Теперь, когда мне попало в руки последнее произведение, последняя книга, я слышал ее голос не менее отчетливо, но это уже был голос зрелой женщины, с которой я прожил в браке почти пятьдесят лет. Голос женщины, от которой я не отходил, когда она умирала: помогал умыться, читал, кормил, обхаживал как только мог. Эту женщину я не предполагал увидеть на машинописных страницах, и тем не менее это была она. Я в свое время оставил писательство, а она нет. И, побыв с ее книгой некоторое время, перечитав ее не раз и не два, я почувствовал, что ее слова, поначалу выбившие меня из колеи, выстроились внутри меня в некий порядок, нашли удобные уголки и ниши, и я начинаю им верить, а они верят мне.

Я понял, что Нэнси хотела, чтобы я нашел рукопись, точно так же как хотела, чтобы я нашел фотографии. Она спрятала то и другое там, где, по ее убеждению, я в конце концов на них наткнусь. Она могла бы уничтожить их, но решила иначе. Она ждала, когда я буду готов, – а при жизни готов я не был. Мне надо было побыть с ними одному. Рукопись Нэнси встряхнула меня, перевернула, вдохнула жизнь. Она напомнила мне о том, в чем мы с Нэнси всегда были убеждены: литература – лучший способ освежить ум.

Сколько уж времени прошло с тех пор, как я написал на бумаге последние слова, и вот сейчас я впервые вернулся к этому занятию, когда Нэнси не было рядом, – раньше именно она служила мне стимулом. Сомнения остались позади, и вопросы, которые меня мучили, исчезли, ибо теперь я знал, почему эта книга должна была быть написана, и без колебаний мог бы сказать для кого.

Я придвинул стол к окну, чтобы видеть дом напротив и наблюдать за передвижениями жившей в нем молодой семьи. Утром – отправление в школу. Днем – возвращение из школы вместе с мамой. Их распорядок был для меня хорошим примером, он повторял расписание, по которому я жил много лет назад, когда Нэнси водила Джонатана в школу и возвращалась к полднику, а я как раз дописывал последнюю в этот день фразу.

Сначала я спрятал фотографии подальше от глаз, в ящик письменного стола, но вокруг них строился сюжет, так что пришлось вытащить их и приколоть к оконной раме. Получившаяся композиция являла собой коллаж секса и измены: нечто вроде наглядного пособия. Всякий раз, наблюдая сквозь эту раму, как молодая семья уходит из дома или возвращается домой, я думал о том, как легко развращается невинность. Это заставляло меня сосредоточиться.

Я не подстегивал себя, месяцами перерабатывая рукопись Нэнси на свой лад. Мне хотелось понять, что она чувствовала, выстраивая эти предложения; хотелось забраться в ее мозг, увидеть то, что видела она, покрывая словами очередную страницу. Я писал от руки, так мне было легче осязать форму каждой буквы: рука скользила по странице слева направо, и пальцы соприкасались с бумагой, ощущая ее гладкость.

Так стиралась грань между мной и страницей. Кожа пальцев, перо, бумага – мне хотелось, чтобы они слились воедино. Я растягивал удовольствие, насколько возможно, и наслаждался самим ритмом слов, лаская каждое из них. Случалось, я чувствовал, что какое-то предложение можно было улучшить, но не останавливался, чтобы сразу же внести исправления, а продолжал писать, говоря себе, что, подобно скалолазу, взбирающемуся на вершину, позволю себе оглянуться, лишь достигнув цели. Ни за что не посмотрю вниз.

Я вспомнил, как мы с Нэнси когда-то потешались над писателями, абсурдно утверждавшими, будто следуют повелениям собственных персонажей, будто им кажется, что книга сама себя пишет. Но сейчас получалось именно так – по крайней мере у меня возникло то же ощущение. Я видел, как персонажи, живые, во плоти, дышащие полной грудью, вполне законченные, выскакивают из книги. А я ладонью – гладкой, но твердой – подхватываю слова, перелетающие от Нэнси ко мне.

Это был вдохновляющий опыт: через открывшуюся таким образом дверь Нэнси возвращалась ко мне, ее теплое, нежное присутствие согревало наш дом. Каждый день, когда под вечер рука уставала от писания, я кипятил чай, делал тосты и читал ей вслух – так, как если бы она сидела напротив меня на старом стуле.

Потом, довольный сделанным, я отпечатал рукопись на машинке. Тук, тук, тук – пальцы вбивали в страницу каждое слово, как гвоздик. Наконец с работой было покончено. Сколько времени она заняла? От старта до финиша? На переписывание рукописи Нэнси у меня ушел год, но, конечно, подлинное начало следовало датировать гораздо более ранним временем, просто тогда я этого еще не понимал. Она всегда говорила, что когда-нибудь мои сочинения заговорят в полный голос.





Глава 11




2013, весна

Дверь за Николасом захлопнулась, и Кэтрин тут же заперлась в туалете на первом этаже. Выходит, орудие пытки, которой она подверглась, было вложено в руки ее сына, хотя сам он еще, похоже, не осознавал, что связан с этой книгой самым непосредственным образом. Она услышала за дверью шаги Роберта, подняла с пола журнал и начала шелестеть страницами, давая ему понять, что выйдет не сразу. Она перевела взгляд вниз, на свои колготки, повисшие на щиколотках, и внезапно на нее накатила волна жалости к самой себе. Не заслуживала она всего этого. Зачем ее мучали? Почему именно сейчас? Она начала плакать, и ей почти захотелось, чтобы Роберт услышал и утешил ее. Он продолжал стоять за дверью.

– Ты как там, в порядке?

– Да, все нормально. – Она снова начала шелестеть страницами, подтянула колготки, высморкалась под шум спускаемой воды. Посмотрела в зеркало. Выглядела она кошмарно, но было воскресенье, в этот день можно. «Возьми себя в руки, глупая ты курица. Дочитай книгу, перестань откладывать ее в сторону. Тогда и поймешь, что делать, что тебе противостоит». Она улыбнулась своему отражению в зеркале, едва сдерживая смех, – настолько все это дико.



Было три часа утра, и Роберт спал. Ей удалось как-то перетерпеть вечер вдвоем, а когда пришла пора идти в постель – лечь как обычно рядом и притвориться спящей в ожидании, когда он задремлет. Дождавшись этого момента, она выскользнула из постели, неслышно спустилась вниз и снова заперлась в туалете. Теперь она читала описание собственной смерти. Описание того, какой она кому-то привиделась. Как и чем все это для нее закончится. И это нестерпимо. Это ужасно. Она видела то, что сможет увидеть после смерти. То, что увидят другие, глядя на нее со стороны. Череп ее раскроен, мозги вытекли наружу. Язык откусан собственными зубами. Нос сворочен на сторону и застрял где-то в челюсти. Так все это выглядело, когда она попала под поезд, выскочив на железнодорожное полотно. Только Кэтрин, падая, осознавала, что на самом деле никуда она не выскакивала. Ей помогли. Слегка подтолкнули. Вытолкнули на полотно как раз в тот момент, когда поезд подъезжал к платформе. На ней полно народа. Какое ужасное несчастье! Такова цена, которую она должна заплатить за то, что последние двадцать лет жила так, будто все прекрасно.


Для Кэтрин этот нестерпимый страх – отдаленное воспоминание. Она забыла, что это за чувство. Она пожилая женщина и достигла возраста, когда смерть уже подкрадывается и все чаще напоминает о себе в мыслях, но ей всегда удавалось их отгонять и двигаться вперед, ускользая от цепких когтей страха, всегда норовящего встать преградой на ее пути. Но теперь она попалась. Ненависть, выплеснувшаяся на нее, не имела пределов. Это такая ненависть, которую вызывают убийцы-садисты и насильники малолетних, но ведь она-то ни то ни другое. Автор превратил ее в какое-то чудовище. Изменил ее облик до неузнаваемости. Он – или она – ждет с ее стороны оправданий. Но с чего бы это? Она ничего и никому не должна. Такую роль она играть не будет.

Кэтрин – из тех, кто выманивает у людей правду. Она сделала из этого свою профессию. И добилась в ней немалых успехов. Она умела убеждать, она одна из лучших. Вытянуть из людей правду, вывернуть их наизнанку, заставить признаться в том, что они хотели бы сохранить в тайне, а затем выставить на всеобщее обозрение в качестве урока, – все это она делала с полной непринужденностью и никак не раскрывая самое себя. И сейчас она никому не позволит заглянуть внутрь. Она выследит охотника, того, кто вывернул наизнанку ее жизнь. Но кто это? Кто-то из знакомых? Да нет, не может быть. Она перечитала последнюю фразу: «Какая жалость, что она так и не поняла, что бездействие станет по-настоящему смертельной ошибкой».

Ей захотелось добить эту книгу до конца, но двести страниц – это слишком. Что ж, в таком случае она разорвет ее в клочья. Она не будет покорно выжидать. Кэтрин встала и, кутаясь в халат, пошла на кухню. Нашла спички – тонкие длинные спички, которые раньше использовались только для того, чтобы зажигать ароматизированные свечи, чиркнула одной и поднесла пламя к книге. Та разгорелась медленно, неохотно: ламинированный переплет сопротивлялся, и поначалу возник лишь ядовитый запах. В конце концов страницы поддались, края почернели, обуглились, постепенно занялись красным, а затем голубым и желтым пламенем. Она держала книгу в руках, пока огонь не начал обжигать пальцы, и, наконец, бросила полыхающий комок в раковину, открыла кран и уничтожила собственноручно разведенный огонь.

– Что ты здесь делаешь?

Кэтрин стояла неподвижно. Роберт, громко ступая, подошел к ней и молча посмотрел на почерневшую массу. Они оба взирали на бесформенное нечто, сохранившее, несмотря на все ее усилия, очертания книги. Он перевел на нее вопросительный взгляд. Кэтрин отвернулась и еще плотнее запахнула халат.

– Кэтрин?

Она покачала головой. Она попалась. Ее поймали. Может, она сама этого хотела. Может, оно и к лучшему. Роберт захватил большим и указательным пальцами полусгоревшую бумагу. «Идеальный» – единственное слово, которое еще можно было разобрать на обложке.

– Это про меня.

Вообще-то говоря, она с тем же успехом могла сказать: «Сама не знаю, что на меня нашло». Так и надо было сделать, но что сказано, то сказано. Может, этого ей и хотелось? Все ему рассказать? Прямо сейчас?

– Дорогая… – В этом слове ей послышалось смущение и неизбывная горечь. Роберт бросил книгу назад в раковину, она перехватила ее обеими руками так, словно та все еще горела, и отправила в мусорную корзину. Вытащила черный пластмассовый мешок и завязала его. Все это делалось очень быстро, словно кто-то поставил запись на самую большую скорость. Она побежала с мешком к входной двери, выскочила на улицу, бросила его в ближайший мусорный бак и захлопнула металлическую крышку. Затем, уже медленнее, возвратилась домой и закрыла за собой дверь.

Издали она видела, что Роберт все еще на кухне – наблюдал за ней. Он не двигался, она тоже. Между ними коридор, расстояние в десять футов, в котором плавали непроизнесенные слова. Кэтрин мучительно соображала, какие из них проглотить, какие выговорить. Выбрав, в каком порядке их расставить, она сделала первой шаг, направляясь в сторону Роберта, готовясь заговорить.

– Это было отправлено на наш прежний адрес. На мое имя. Книга – о том, что случилось много лет назад. – Она запнулась. – Меня хотят наказать.

– Наказать? Кто хочет тебя наказать?

– Тот, кто написал эту книгу.

– Но за что? Это что, имеет отношение к твоему фильму? В таком случае я звоню в полицию…

– Нет, нет, ничего подобного.

– Тогда в чем дело? – В его голосе звучало нетерпение. Он устал. – Кто прислал ее?

– Не знаю.

– Что заставляет тебя думать, будто это про тебя? – В его голосе слышалась насмешка.

– Я узнала себя.

– Тебя называют по имени?

– Нет, но описывают меня и… – Она схватила его за руку в надежде почерпнуть силы для продолжения.

– Описывают тебя? Как это – пишут про блондинку? Про женщину средних лет? Кэтрин, ради Бога, опомнись!

Он высвободил руку и сел. Кэтрин почувствовала, что слова застряли в горле, и ее охватила злость. Она злилась на его неведение. Винила за то, что он ничего не знал. За то, что не был там. За то, что ей так трудно рассказывать ему все это. Да и момент прошел. Она не могла ему ничего сказать, и бессловесность заставила ее разрыдаться. Она бессильно опустилась на стул и склонила голову к коленям.

– Кэтрин, милая, нельзя так терзать себя. – Его тон смягчился, она почувствовала прикосновение его ладони к своим волосам. – Что там с этой книгой? Ведь Ник читал ее, верно? Похоже, это тебя беспокоит. Но почему?

Он ждал ответа, и она заставила себя поднять голову и повернуть к нему раскрасневшееся, залитое слезами лицо.

– Я испугалась… Я нашла там такое, что… – Она буквально выталкивала из себя слова, стараясь донести до него какие-то крупицы правды. – Из-за этой книги я возненавидела себя. Извини, извини, пожалуйста… – Она запнулась, слова прилипли к гортани, и она говорила то, чему он, как ей кажется, должен был поверить: – Это паранойя, у меня что-то с головой, не могу объяснить…

Повисло минутное молчание, которое он нарушил:

– Да ничего и не надо объяснять, Кэт. Это я у тебя должен просить прощения. Нельзя мне было раздражаться, да я и не злился, просто забеспокоился. – Он взял ее за руки. – Знаю, у вас с Ником проблемы. Тебе нелегко. Но ведь он любит тебя, и ты это знаешь, разве не так? Просто со мной он легче находит общий язык. – Смягчая сказанное, он обнял ее, и все же она отстранилась. – Бывает, он откалывает разные штучки, я знаю. И прекрасно могу тебя понять. Книга явно чем-то тебя задела… задела. Она каким-то образом с тобой связана. Вообще – о чем она? О вине? Об отношениях матери с сыном? – Он ждал подтверждения и слышал его в ее молчании. – Но тебе не в чем себя винить, Кэтрин. Нику двадцать пять, пора ему жить своей жизнью. Конечно, если понадобится, мы всегда его примем. В конце концов, у нас есть свободная комната. – Он обхватил ее виски ладонями и заставил посмотреть на себя. – Единственный, кто наказывает тебя, Кэтрин, это ты сама. – Голос его звучал мягко и нежно. – Пора покончить с этим. Обещаешь? – Она кивнула. – Мы уже такое проходили, Кэт. На сей раз давай разберемся побыстрее – тебе совершенно ни к чему себя мучить. Сходи к нашему доктору. Поговори с ней. Почему бы не попросить ее прописать тебе снотворное? – Он улыбнулся. – Я слишком хорошо тебя знаю. Ты пыталась ничего не показывать, но меня-то не проведешь. Выглядишь ты ужасно. – Он поцеловал ее.

Кэтрин снова кивнула.

– Извини, ты, должно быть, страшно устал, – произнесла она. – А ведь завтра тебе рано вставать.

– Все нормально, – ответил он. – Обещай, что сходишь к докторше.

– Схожу. Обещаю.

– От меня тебе ничего скрывать не нужно. Ты ведь это знаешь, правда? – Это не вопрос. Он взял ее за руку и повел наверх. – Ты просто поговори со мной, Кэт. Когда у тебя такое состояние, возьми да поговори.

Его слова – ласковые, добрые – контрастировали с видением, по-прежнему мерцающим в ее сознании: ее лицо, то самое лицо, которое муж теперь поглаживал, белело, растерзанное до неузнаваемости, на железнодорожном полотне.





Глава 12