Второй взгляд
Часть 26 из 90 Информация о книге
А теперь еще это… Во мне растет дитя, и оно ни в чем не повинно. Отняв жизнь у себя, я неизбежно отниму жизнь и у него тоже. А это будет означать, что я дважды убила того, кого должна была любить. Спенсер очень умный; он пользуется своим интеллектом как козырной картой. Спенсер заигрывает со мной и разжигает мое воображение. Когда приходит время отправляться в город, я уже мечтаю попасть на праздник. Я чувствую в воздухе запах гари от фейерверков, слышу торжественный грохот барабанов на параде. Дитя играет у меня в утробе, словно серебряная рыбка в озере Шамплейн. Я невольно кладу руку на живот. Спенсер замечает это, улыбается и накрывает мою ладонь своей. Пока мы едем по Оттер-Крик-Пасс, я думаю о гадалках. Может, одна из них увидит в своем хрустальном шаре лицо моей матери, а может, прорицательнице не удастся разглядеть ничего, кроме той зияющей бездны, которую вижу я сама. * * * Вопрос: Что является самым ценным на свете? Ответ: Зародышевая плазма. Вопрос: Каким образом зародышевая плазма становится бессмертной? Ответ: Исключительно благодаря деторождению. Вопрос: В чем состоит евгенический долг человека перед цивилизацией? Ответ: В том, чтобы передать собственные лучшие качества будущим поколениям. Если тот или иной индивидуум обладает чрезмерным количеством нежелательных качеств, от них следует избавиться, позволив его зародышевой плазме умереть вместе с ним. Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926 Так жарко, что, кажется, даже дома обливаются потом. Тротуар плавится под ногами. Мужчины в летних костюмах и женщины в красивых льняных платьях гуляют, взявшись за руки. Лоточники продают лимонный лед и красно-бело-голубые вертушки. Все улыбаются, все слишком широко улыбаются. — Я слышал, сегодня утром здесь был боксерский поединок, — говорит Спенсер. — Какой-то солдат из военного городка победил ирландца, приехавшего из Нью-Йорка. Он тащит меня туда, где толпа не так густа, вытягивает шею и смотрит в сторону Холма. Там живет мой отец, с тех пор как я и Спенсер поселились в доме, где прошло мое детство. — Гарри не имеет привычки опаздывать, — бормочет Спенсер. — Ты его не видишь? Спенсер почти на голову выше меня, к тому же он носит очки. Я тоже вытягиваю шею, высматривая отца, но вижу только босоногого мальчика, который стоит на коленях у кучи навоза и собирает монетки, просыпавшиеся из чьего-то кошелька. Этот мальчик — часть неизвестного мне мира, он принадлежит к тем людям, что живут в трущобах Норт-Энда. От нашего дома их отделяет расстояние в две сотни ярдов и невидимая, но непроницаемая стена. — Дорогая! — раздается у меня за спиной голос отца. Оборачиваюсь, он целует меня в щеку. — Прости, Спенсер, — говорит он, и они пожимают друг другу руки. — Я смотрел бокс. Потрясающее зрелище. Особенно для тех, кто интересуется психологией иммигрантов… Наука для меня — темный лес, однако я выросла в этом лесу. Мой отец Гарри Бомонт — профессор биологии в Вермонтском университете. Спенсер, профессор антропологии, разделяет его взгляды на законы генетики Менделя. Они оба — последователи еще одного ученого, Генри Перкинса, который познакомил Вермонт с евгеникой: наукой о совершенствовании человечества благодаря улучшению генетики. Профессор Перкинс когда-то возглавлял Вермонтское евгеническое общество, частную организацию, которая занималась изучением законов генетики, так сказать, на местном материале. Ныне он совместно со Спенсером и моим отцом работает под эгидой Вермонтской комиссии по вопросам сельской жизни. Созданный ими Комитет по изучению человеческого фактора много лет работал на Институт семьи, исследуя историю вырождающихся вермонтских семей и пытаясь понять, каким образом социальное и экономическое состояние города влияет на судьбы его жителей. Их родословные таблицы, несомненно, пригодятся социальным работникам и полицейским, которые опекают трудных подростков и досрочно освобожденных преступников. Эти исследования имеют самое широкое значение: как и всякий другой штат, Вермонт может служить уменьшенной моделью всей страны. В результате столь упорной научной работы станут возможными реформы, способные изменить будущее Вермонта. Спенсер часто говорит, что нам нужно стремиться не вперед, а назад — в ту пору, когда при слове «Вермонт» людям представлялся безмятежный пасторальный пейзаж: утопающие в зелени городки, белые церкви, пестрые склоны холмов, поросших лесом. Мой отец и Спенсер чуть ли не первыми поняли, что эта чу́дная картина замутилась вследствие того, что генетический фонд янки истощается и загрязняется. Сотрудники Института семьи отправляются в небольшие города и изучают, как социальный и экономический статус сказывается на генетических процессах, происходящих в семьях. Закономерно, что в городах, находящихся в состоянии экономического упадка, растет количество жителей, попадающих в тюрьмы, психиатрические лечебницы и школы для слабоумных детей. Ущербные гены, приводящие к слабоумию и проявлению криминальных наклонностей, разумеется, передаются потомству — это очень хорошо видно на схемах, которые отец часто раскладывает на нашем обеденном столе. Выявляя носителей подобных генов и лишая их возможности размножаться, Вермонт сможет вернуть себе былое процветание. Спенсер без конца повторяет, что все его исследования направлены на создание идеальной вермонтской семьи. — Такой семьи, как у нас с тобой, — добавляет он. С тех пор как я вышла замуж, мне тоже приходится вносить свою лепту в дело всеобщего процветания. Я состою в совете Общества помощи детям и в Обществе дочерей Американской революции, выполняю обязанности секретаря женского комитета при церкви. Но женщины, с которыми я встречаюсь там, — грудастые, в жакетах с подплечниками и чулках со швом — говорят одно и то же, думают одинаково и так похожи друг на друга, что мне трудно бывает их различать. Я никогда не стану одной из них. Иногда я думаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не вышла замуж за Спенсера, а поступила бы в колледж. Наверное, я стала бы сотрудницей евгенического общества, как Фрэнсис Конклин и Гарриет Эббот. Была бы я счастливее, вот в чем вопрос? Эти женщины ощущают себя частью движения, которое приведет Вермонт в безоблачное будущее. Не могу сказать то же самое о себе. Спенсер говорит, что предназначение некоторых женщин — изменять этот мир, а другие созданы для того, чтобы он не развалился. А еще есть женщины, которые не находят себе места в этом мире, потому что знают: сколько бы они ни старались, они всегда будут здесь чужими. Я отношусь к их числу. Отец обнимает меня за плечи. — Как поживает мой внучек? — спрашивает он, словно нет никаких сомнений в том, что родится мальчик. — Парень силен, как буйвол, — отвечает Спенсер. — Лягает Сисси без передышки. Отец расплывается в улыбке. Никто не упоминает о моей матери, хотя ее имя словно витает в воздухе. Интересно, я в утробе тоже была сильна, как буйвол, и лягалась целыми днями? Струйки пота бегут у меня меж грудей, стекают по спине. Голова под шляпой нестерпимо чешется. С озера доносится гудение барж, вереницей отплывающих от берега. — Мэм, вы хорошо себя чувствуете? — слышу я чей-то голос. Поворачиваюсь и вижу молодого человека в светлом костюме, с красной гвоздикой в петлице. Его волосы цвета патоки аккуратно причесаны на косой пробор. Рука его слегка касается моего локтя. — Вы выглядите немного усталой, — говорит он. — Несомненно, вы здесь самая очаровательная женщина. Но похоже, ваши силы на исходе. Прежде чем я успеваю ответить, между нами вырастает Спенсер. — Вы хотите что-то сказать моей жене? — спрашивает он. Молодой человек пожимает плечами. — Я хочу кое-что сказать всем этим людям, — говорит он, указывая на толпу, и, подмигнув мне, исчезает. — Может, на следующий год ты нокаутируешь ирландца на боксерском ринге, — обращается отец к Спенсеру. — Я нокаутирую всякого, кто будет приставать к Сисси, — ухмыляется Спенсер. Слова его заглушает раскатистый баритон того самого молодого человека, о котором идет речь. — Леди и джентльмены! Легенда о Самюэле де Шамплене! — провозглашает он. Люди спешат увидеть представление на исторический сюжет. Музыканты играют индейские мелодии, выходят четыре смельчака, изображающие зловещих ирокезов. Они полуголые, как и положено дикарям, лица и тела их разрисованы цветными полосами. Отважный путешественник Шамплен, прибывший в сопровождении воинов-алгонкинов, убивает всех врагов одним выстрелом из своей винтовки, и они падают вповалку. — Мрачная эпоха господства дикарей закончилась в этот решающий час, — возвещает оратор. — Могущественный Шамплен пересек воды… и сотворил из великого хаоса великий порядок. Раздаются аплодисменты, актеры кланяются, а зрители начинают расходиться. — Ну, куда пойдем теперь? — спрашивает Спенсер. — Скоро начнется бейсбольный матч, а на озере будут гонки катеров. Или ты хочешь посмотреть выставку? Хотя нас разделяют колеблющиеся людские волны, я вижу, что мужчина, стоящий по другую сторону сцены, неотрывно смотрит на меня. Он такой же смуглый, как и индейцы, игравшие в историческом представлении. Глаза у него темные — не глаза, а настоящие ловушки. Встретив мой взгляд, он не улыбается и из вежливости делает вид, что смотрит в другую сторону. Не могу двинуться с места даже после того, как Спенсер касается моего плеча. Я чувствую, что странный незнакомец может причинить мне боль, и сознаю, что он никогда этого не сделает. Сама не знаю, что завораживает меня сильнее. — Сисси? — Идем посмотрим выставку, — говорю я, надеясь, что это вполне приемлемый ответ. Когда я оборачиваюсь, темноглазого незнакомца уже нет. * * * Свобода и единство. Девиз штата Вермонт Заброшенный участок на Шелберн-стрит превратился в выставочную площадку. Мы сидим на трибуне и смотрим шоу Берти Бриггс «Легендарные танцующие кошки». Я обмахиваюсь программкой, как веером. Приподнимаю волосы с мокрой от пота шеи и пытаюсь засунуть их под шляпу. Замечаю, что под мышками у меня темные круги, и краснею от смущения. Спенсеру наверняка тоже жарко. Но в своем костюме из индийского льна он выглядит таким же спокойным и невозмутимым, как и обычно. Они с отцом наблюдают за цыганами, которые предлагают свои товары: плетеные корзинки, настои трав, снегоступы. Летом они раскидывают свой табор на берегах реки и озера, а зиму, говорят, проводят в Канаде. Разумеется, это не настоящие цыгане, а самые обычные индейцы. Но их называют джипси[10] — у них темная кожа, они ведут кочевую жизнь, и их многочисленные дети частенько попадают в приюты и тюрьмы. — Воскресшие исмаилиты, — бормочет Спенсер. Профессор Перкинс проводил свои исследования среди этих самых джипси и выяснил, что в их клане нередки случаи умственного расстройства. Он изучал и семьи, принадлежащие к племени так называемых пиратов, которое ютится в плавучих трущобах. Различия между этими семьями и, скажем так, здоровой американской семьей вроде нашей обусловлены генетическим фактором. Отец, склонный к бродяжничеству, производит на свет сына-бродягу. Развратная мать передает это качество дочери. — В Брандоне были сделаны три операции, — говорит отец. — И еще две — в тюрьме. — Замечательно, — улыбается Спенсер. — Наши надежды скоро станут явью. Уверен, со временем многие пожелают пройти через это добровольно. Как только поймут, что эта небольшая процедура существенно облегчит им жизнь. Одна из дрессированных кошек Берти Бриггс начинает расхаживать по проводу. Лапы у нее дрожат, — по крайней мере, мне так кажется. Внезапно у меня перед глазами все начинает расплываться. Опускаю голову, смотрю на собственные колени и несколько раз глубоко вдыхаю, отгоняя приступ дурноты. Неожиданно на колени мои ложится маленькая ручка, смуглая, а может, просто грязная. В ней зажат измятый листок бумаги, на котором, в окружении луны и звезд, напечатано: «Предсказания судьбы — мадам Солиат». Вскидываю голову, но мальчуган, оставив листок у меня на коленях, исчезает в толпе. — Пойду поищу туалет, — говорю я, поднимаясь. — Я тебя провожу, — заявляет Спенсер. — Я вполне в состоянии дойти туда сама. В конце концов Спенсер соглашается отпустить меня. Он помогает мне сойти с трибуны и машет рукой, указывая, куда нужно идти. Убедившись, что он больше на меня не смотрит, направляюсь совсем в другую сторону. Вытаскиваю из сумочки сигарету (Спенсер полагает, что женщине ни в коем случае не следует курить) и ныряю в шатер мадам Солиат. Он небольшой, черный, занавески у входа расшиты золотистыми звездами. На гадалке серебристый тюрбан, в каждом ухе по три серебряные серьги. Под столом лежит огромная собака, она высунула язык, розовый, как открытая рана. — Садитесь, — говорит гадалка так, словно она давно меня ждала. У нее нет ни чайных листьев, ни хрустального шара. Она не просит меня протянуть руку и не пытается рассмотреть мою ладонь. Я уже собираюсь встать и уйти. — Не бойтесь, — произносит гадалка. Голос у нее глубокий и низкий, как у мужчины. — Я не боюсь.