Второй взгляд
Часть 29 из 90 Информация о книге
— Законодательное собрание штата недавно приняло решение о строительстве нового корпуса для женщин с острыми психическими расстройствами, — сообщает доктор. — Вы сами видите, как у нас тесно. — Сколько больных сейчас содержится в вашей больнице? — спрашивает Абигейл. — Девятьсот девяносто семь, — отвечает доктор Стенли, и тут взгляд его падает на какую-то девушку — одна сестра ведет ее за руку, а другая несет следом небольшой чемодан. — Уже девятьсот девяносто восемь. — Доктор распахивает дверь в просторную светлую комнату, где тоже многолюдно. — Я очень верю в трудотерапию. Праздные руки — угроза для душевного здоровья. Женщины, сидящие за длинными столами, плетут тростниковые корзинки или собирают прищепки для белья. Они смотрят на меня и видят богатую даму в нарядном платье для беременных. Никто не догадывается, что я одна из них. — Мы продаем наши изделия, — с гордостью рассказывает доктор Стенли. — А на вырученные деньги устраиваем для пациентов всякого рода развлечения. Интересно, ставят ли они штамп на эти изделия? «Сделано по принуждению человеком, который не нашел себе места в реальном мире». Главный врач подводит нас к запертой двери. — К сожалению, не все наши пациенты способны к общению, — говорит он и с сомнением смотрит на меня. — Право, не знаю, стоит ли женщине в вашем положении… — Я не из пугливых. Чтобы доказать это, я сама открываю дверь. И сразу жалею об этом. Два здоровенных санитара стоят по обеим сторонам ванны, в которой сидит голая женщина. Они давят ей на плечи, заставляя погрузиться в воду. Успеваю заметить, что губы у женщины синие, а груди сморщенные, как сушеные яблоки. Из крана на ее голову льется сильная струя. Рядом с ванной — стол, на нем лицом вниз лежит другая женщина, верхняя часть ее тела покрыта простыней. Сиделка с огромной резиновой грушей в руках накачивает воду в трубку, введенную в задний проход пациентки. — Гидротерапия и орошение кишечника очень эффективны при лечении больных с деструктивными настроениями, — поясняет доктор Стенли. — Но я привел вас, чтобы показать кое-что другое. Милые дамы, я рад представить вам нашу первую пациентку, которая прошла добровольную стерилизацию. Прошу, сюда! Он ведет нас в дальнюю часть комнаты. — Перевязка фаллопиевых труб была проведена, когда женщина обратилась за медицинской помощью по поводу синдрома раздраженного кишечника. Пациентка происходит из семьи, которая была подвергнута тщательному генетическому исследованию. Выяснилось, что склонность к депрессии и деструктивному поведению передавалась в этой семье из поколения в поколение. Доктор Кестлер и я поставили свои подписи под врачебным заключением. Мы подходим к столу, у которого сидит служитель в белом халате. На столе лежит женщина, тело ее сотрясает мелкая дрожь. — После стерилизации она совершенно оправилась, — с воодушевлением заявляет доктор Стенли. — Ее нынешние проблемы… — он машет рукой, — не имеют ни малейшего отношения к этой процедуре. Служитель заворачивает женщину в холодную мокрую простыню, превращая ее в мумию. Пациентка стучит зубами. — Влажные обертывания помогают при лечении самых сложных случаев, — сообщает доктор Стенли. — Что с ней? — Мой голос кажется мне чужим. — Она пыталась совершить самоубийство. Три раза. Смотрю на ее руки, торчащие из-под влажной простыни, и вижу, что запястья забинтованы. Бог мой, ведь я сделала то же самое! Если бы я не была дочерью Гарри Бомонта и женой Спенсера Пайка, я лежала бы сейчас на месте этой несчастной! — Я… Простите… Резко поворачиваюсь и вылетаю в коридор. Пробегаю мимо многолюдной комнаты для занятий, мимо девушки, привязанной к скамье, сворачиваю за угол и сталкиваюсь с какой-то низкорослой женщиной. Это пациентка. Ее черные волосы заплетены в две тощие косицы, руки от плеч до запястий покрыты царапинами. — Твоего ребенка они тоже заберут, — говорит она. Невольным жестом закрываю живот. Сумасшедшая протягивает руку и касается меня. Отшатываюсь и со всех ног несусь по лабиринту коридоров к выходу. Распахиваю дверь, вырываюсь на воздух и, едва переводя дух, опускаюсь на каменные ступеньки. Немного отдышавшись, закатываю рукав блузки и разматываю бинт на запястье. Порез еще не затянулся, рана напоминает тонкие красные губы. Спенсер, разумеется, был прав, когда говорил, что я не отношусь к числу женщин, из которых получаются успешные социальные работники. Мое предназначение — быть женой и матерью. Увы, это предназначение я также не способна исполнить должным образом. Минут через пятнадцать меня находит Абигейл. Я так и сижу на ступеньках. Смущенная собственным идиотским поведением, я не могу смотреть ей в глаза. Абигейл садится рядом. Несомненно, она видит шрам у меня на запястье, но притворяется, что ничего не заметила. — Когда я впервые увидела, как лечат душевнобольных, то по возвращении в офис подала заявление об отставке, — признается Абигейл. — Заявила шефу, что для карьеры социального работника у меня недостаточно крепкие нервы. Знаете, что он мне ответил? Сказал, что именно поэтому я должна продолжать работать. Если я сочувствую тем, кто страдает, мой долг — сделать все, чтобы страданий в этом мире стало меньше. Пожалуй, эти слова не лишены смысла. Таков девиз всех борцов за социальное благополучие: «Сегодня делай то, что можешь, и завтра ты изменишь мир». Но весьма сомнительно, что кто-нибудь дал себе труд спросить у той женщины на столе, почему она больше не хочет жить. Никто не выяснил, связано ли ее желание умереть с тем обстоятельством, что она больше не может иметь детей. А сильнее всего меня мучает вопрос: почему Абигейл и доктор Стенли сочли необходимым стерилизовать эту женщину, но при этом не позволяют ей покончить с собой. Ведь, убив себя, она тоже лишается возможности передать потомкам дефектные гены. Почему же ей не дают права выбора? — И вы не бросили работу, — едва слышно шепчу я. — Вы тоже этого не сделаете, — говорит Абигейл. Взгляд ее полон симпатии. Она тянет меня за рукав, заставляя встать. — Завтра в восемь часов утра жду вас в офисе на Чёрч-стрит. * * * Вопрос: Для чего необходима стерилизация? Ответ: Для того чтобы оздоровить нацию, снизив количество различных генетических патологий. Следствием подобного оздоровления станет уменьшение расходов на определенные социальные нужды и, соответственно, снижение налогов. Численность страдающих и несчастных индивидуумов резко пойдет на убыль. Мы должны сделать то, что в естественных условиях сделала бы природа, но более гуманно. Стерилизация ни в коем случае не является карательной мерой. Это всего лишь способ самозащиты общества. Американское евгеническое общество. Евгенический катехизис, 1926 Когда я возвращаюсь домой, солнце опускается так низко, что на него можно смотреть не щурясь. На черноглазых сюзаннах, растущих вдоль Оттер-Крик-Пасс, сияют золотистые короны. При мысли о завтрашнем дне меня охватывает такое нетерпение, что я готова взорваться. Оставив машину на стоянке у дома, поднимаюсь по ступенькам крыльца. Нога моя задевает за что-то маленькое и легкое. Наклонившись, вижу корзинку размером с кулак. В отличие от тех, что мастерят пациенты психиатрической лечебницы, эта корзинка сплетена затейливо и аккуратно. Опускаю находку в карман и открываю дверь. — Сисси? — Голос Спенсера притягивает меня, как магнит. Муж стоит в дверях своего кабинета, в руках стакан с виски, который он обычно позволяет себе после обеда. — Я примчался сюда как безумный, чтобы просить прощения у моей милой женушки за то, что нарушил ее планы. И что же я вижу? Дом пуст, и моя красавица меня покинула. — Лишь на время, — говорю я, целуя его в щеку. — Ты вся сияешь. Можно узнать, что привело тебя в столь радужное настроение? Замечаю, что в сторонке неподвижно стоит Руби и прислушивается к разговору, не предназначенному для ее ушей. — Общество помощи детям, — решаюсь я на заведомую ложь — Я была на его заседании. Руби отводит глаза. Отправляясь на заседания общества, я всегда говорю ей об этом. Я сообщаю ей обо всех своих передвижениях и предполагаемом местонахождении — на тот случай, если об этом захочет узнать Спенсер. — Есть какие-нибудь хорошие новости? — спрашивает Спенсер. — Все просто замечательно, — отвечаю я. Иду в спальню. Руби следует за мной и помогает раздеться. Она расстегивает мое платье на спине — мне самой не дотянуться. — Знаю, о чем ты думаешь, — говорю я. Но Руби молчит как рыба. С ее помощью снимаю платье и надеваю свободный хлопковый сарафан. Когда Руби вешает платье на плечики, из кармана выпадает крошечная корзинка. Поспешно поднимаю ее и прячу в ящик ночного столика. Руби бросает на меня любопытный взгляд, но я делаю вид, что ничего не замечаю. Я не обязана давать какие-либо объяснения своей служанке — ни по поводу корзинки, ни по поводу того, где я была сегодня. Сейчас я слишком поглощена мыслями о завтрашнем дне и не могу переживать о том, как отреагирует Спенсер, узнав правду. Замечаю, что на ногах у Руби ботинки, которые я ей отдала. Она вешает платье в шкаф — кстати, там наведен порядок после моего утреннего сеанса — и подходит к кровати. Сует руку под подушку и протягивает мне тоненькую книжечку. Это биография Гарри Гудини, которую Руби предусмотрительно припрятала. Таким способом она дает мне понять, что сохранила мою тайну и Спенсер ничего не знает. Наши взгляды встречаются. — Спасибо, — бормочу я. — Вы верите во все это, миз Пайк? — горячим шепотом спрашивает Руби. — Верите, что кто-то может вернуться… оттуда? Сжимаю ее руку и киваю. В конце концов я сама — живое доказательство этого. * * * Изучая генеалогию семей, представляющих для штата и городских властей постоянную статью расхода, мы выяснили, что многие из них имеют французские и индейские корни, а также примесь негритянской крови. Г. Ф. Перкинс. Проект № 1. Архив Вермонтского евгенического общества. Проекты прошлого, 1926 Оксбери, маленький город на берегу озера Шамплейн, в отчетах Абигейл Олкотт носит название Флитвилль — для того чтобы сохранить приватный характер информации. — Проследить генеалогию некоторых семей иногда бывает столь же сложно, как узнать родословную лягушек, — говорит мне Абигейл по дороге в лагерь индейцев джипси. После того как сотрудники евгенического общества отбирают семьи для изучения, они начинают работу с архивами, которые хранятся в Уотербери, в тюрьме штата Вермонт, в ремесленном училище для беспризорных детей и малолетних правонарушителей и в государственной школе для умственно отсталых в Брандоне. Необходимо выяснить, кто из членов этих семей когда-либо находился в данных заведениях. Нужно также опросить учителей, священников, соседей и даже дальних родственников — разумеется, в том случае, если они избежали воздействия дегенеративных тенденций. Из всех этих свидетельств складывается история вырождения семьи, которая излагается в финальном отчете. Абигейл позволила мне просмотреть записи, сделанные во время прежних визитов в этот лагерь. Клан Делакур ведет свое происхождение от французских канадцев и индейцев. Их предки, приходившиеся друг другу двоюродными братом и сестрой, сочетались браком по римско-католическому обряду и произвели на свет семнадцать детей, десять из которых оказались слабоумными, а трое, по выражению Абигейл, отличались крайней степенью сексуальной распущенности. Последующие поколения изобиловали алкоголиками, преступниками и бродягами. Уделом клана оставалась крайняя бедность, несколько поколений семьи, как правило, теснились в одной жалкой лачуге. В течение последних шести лет многие потомки этого клана перебрались в другие города — Корнуолл, Берлингтон, Вейбридж, Платтсбург. Но летом они непременно собираются во Флитвилле, продают свои поделки, заготовленные зимой, и занимаются рыбной ловлей. Главная проблема Делакуров — слабоумие. Однако криминальные наклонности, различные зависимости и любовь к бродяжничеству тоже нельзя сбрасывать со счетов. В заметках Абигейл фамилия Делакур превратилась в Мутон — она сказала мне, что так зовут ее пуделя. Таков принцип социальных работников — хранить в тайне имена людей, которые являются объектом их исследования. — Вы не поверите, но порой информация сама плывет к нам в руки, — делится опытом Абигейл. — Просто приезжаешь в город и начинаешь задавать вопросы. В каждом городе непременно отыщется семья, которая давно стала притчей во языцех. Если все знают этих людей, в псевдонимах нет никакого смысла, отмечаю я про себя. Пока мы идем к озеру, вспоминаю слова отца. Он убежден: чем ближе люди живут к воде, тем меньшего успеха они добились в жизни. «Посмотри на племя речных крыс, — говорит он, — и посмотри на меня». Его нынешний дом стоит на вершине Холма в Берлингтоне, как можно дальше от озера.