Заражение

Ничего. Звенящая, всепоглощающая тишина. Ни шагов, ни разговоров, ни даже какого-нибудь технического звука — вроде работающего трансформатора или холодильника.

ОБЫЧНО В БОЛЬНИЦАХ НИКОГДА НЕ БЫВАЕТ ТИХО.

Тем более, в психиатрических. Кого-то привозят с помешательством, белой горячкой, шизофренией, нервными потрясениями и неврозами и только в самых редких случаях люди ведут себя тихо, соглашаясь с собственной незавидной участью. Но таковых единицы, если не меньше. Большинство сражается не на жизнь, а на смерть, пока успокаивающий укол санитара не усмиряет их пыл. После пробуждения у многих все повторяется по новому кругу и так до бесконечности — крики, стоны, завывания, смех, неразборчивая речь, лай и мяуканье — все это и даже больше, Андрей успел услышать во время посещения вотчины Каплана.

По ночам ситуация редко менялась к лучшему. Да, многие засыпали под действием сильных успокоительных. Но не все. Многие и просыпались: тогда по больнице, погруженной во мрак раздавались жуткие звуки — из-за этого по ночам даже местные жители близлежащих районов закрывали окна и двери на все задвижки, и только совсем уж безбашенные люди могли прогуливаться вблизи гнетущей каменной ограды.

Что-то все-таки было. Там, за дверью. Шорохи. Да. Как будто кто-то стоял прямо за дверью и тоже прижимал к ней ухо.

Сходи в туалет, потом ложись в кровать, — услышал он голос (из-за двери?). Андрей шарахнулся в сторону, чудом не зацепившись за ручку.

— Кто здесь? — прошептал он, озираясь.

Никто ему не ответил.

Понятно, злорадно произнес внутренний голос. Белка. Самая натуральная, пушистая, лесная.

Это не белка, но объяснять нет смысла. Иди в туалет, потом медленно в кровать. Когда будешь ложиться, возьми ручку. Она лежит в верхнем ящике тумбочки. Повернешься к стене, отогнешь кусок пластика, он на уровне глаз, когда лежишь боком и напишешь цифру 58.

Почему пятьдесят восемь, подумал Андрей.

Ну вот, так-то лучше. Просто напиши, не нужно ни о чем думать.

Хорошо. И что потом?

Ничего. Просто спи.

Где я?

Это тоже сейчас не имеет значения.

Ты не мой внутренний голос? Я не сошел с ума?

Я не твой внутренний голос, и ты не сошел с ума, впрочем, еще чуть-чуть и все возможно.

Тогда кто же ты? Мне кажется… или я тебя знаю? Нет, я точно сошел с ума… что вообще происходит? Ты можешь мне объяснить? Вчера было лето, я просыпаюсь и на тебе — за окном настоящая пурга, не видно не зги, никто ничего не объясняет.

Сначала никто не ответил, но ему вдруг послышался вздох. Где-то там, за дверью. Возле двери. Или даже внутри нее. Или внутри головы. Где-то…

Ложись, быстрее. В туалет потом сходишь. Сейчас охрана дойдет до твоей камеры. Быстрее! Ручку возьми!

Голос был тверд и решителен.

Андрей подскочил к тумбочке возле кровати, открыл ящик, нащупал ручку, потом юркнул в постель.

Замри. Не дыши.

Он застыл, боясь пошевелиться.

Красный глаз сверкнул ярче обычного. Камера повернулся влево-вправо, потом вверх-вниз, сработал зум. С минуту невидимый наблюдатель рассматривал его с самого близкого расстояния, на который была способна камера.

Андрей не дышал. Пот лился с него градом.

Все. Расслабься. Теперь отогни пластик на стене и напиши 58.

Андрей едва унял дрожь. Понимая всю абсурдность происходящего, спросил, двигая одними губами:

— Почему пятьдесят восемь, можешь объяснить?

Скоро сам все поймешь.

Свет фонаря из окна выхватил часть стены перед его лицом. Он увидел едва заметный шов, ковырнул его ногтем. На удивление, материал поддался, он завернул кусок тонкого волокнистого пластика, чем-то напоминающего стеклообои, вверх. Ошарашенным взором уставился на стену. Там, через запятую, где аккуратным, где неровным и сбитым, где и вовсе едва читаемым почерком тянулась вереница цифр — от одного до пятидесяти семи.

Андрей быстро оглянулся. Никого.

Досчитай до десяти, — это уже его собственный внутренний голос. Со мной творится какая-то ерунда. Это что же получается…

Он сосчитал до десяти, косясь на цифры. Потом ущипнул себя за бедро — больно. Очень больно. Крутанул мочку уха.

Не поможет, — ответил голос спокойно. Ты не спишь, и ты не болен. Надеюсь, почерк свой узнал?

Это был его почерк. Корявый, нечитаемый журналистский почерк. Большинство заметок и статей он набирал на ноутбуке и писать совершенно разучился.

— Пятьдесят восемь дней? Я тут — пятьдесят восемь дней?


Да.

— И я… ничего не помню?

Нет.

— Тогда зачем эти цифры? — спросил Андрей тихо, настолько тихо, что едва слышал сам себя.

Чтобы ты поверил. Иначе ты не поверишь. Я знаю тебя. Факты. Ты всегда говоришь — «где факты?».

Он так действительно говорил. Только кому? Да всем. Это была его повседневная фраза. Все ее слышали. Все о ней знали.

— И что потом?

Сейчас ты ляжешь и уснешь. Завтра повторим еще раз. Повторение — мать учения, помнишь, как ты… — Голос осекся. — А послезавтра… — Голос замолк, потом сказал с изменившейся интонацией: Все будет зависеть от тебя.

— Что будет зависеть от меня? Скажи мне. Разве… почему я ничего не помню? Что происходит?

Бесполезно. Ты все равно все забудешь завтра. Объясню, что смогу, но не сейчас. Скоро утро. Тебе нужно спать. Завтра мы запишем чуть больше, чем обычно.

Андрей завертел головой, пытаясь обнаружить подвох, но бесполезно. Тишина. Ничего. Он хотел нажать на кнопку вызова, мерцавшую зеленым светом на столике, но голос опередил его:

Не советую. Если ты ее сейчас нажмешь, то никогда отсюда не выберешься. НИКОГДА. ПОНИМАЕШЬ МЕНЯ? ЕСЛИ НЕТ, ПОСМОТРИ ЕЩЕ РАЗ НА СПИСОК.

Он повернулся к стене, снова отогнул пластик. Это был его почерк. Без сомнений. Пятьдесят восемь дней он разговаривает с этим голосом и отмечает дни, оставшиеся до… или прошедшие с… чего?

Он ничего не помнил. Ничего.

— Хорошо, — прошептал он, совершенно обессиленный. — Хорошо. Как скажешь. Ты завтра тоже придешь? Точно?

Да, — сказал голос. — Я не отдам им тебя.



Наутро в палату вошли несколько мужчин. Один оглядел камеру, второй подсел на кровать к Андрею.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился он.

Андрей повернулся к мужчинам. Он довольно хорошо выспался и настроение было отличным.

— Прекрасно. Отлично я себя чувствую. А что?

— Кажется, вы ночью поднимались?

Андрей широко улыбнулся.

— Может и поднимался. В сортир. Вчера на обед был вкусный компот, и я кажется перепил.

Второй врач, который приходил каждое утро, смерил ему давление, температуру, посмотрел горло, прослушал легкие.

— Все нормально?

— Да, все в порядке.

— Когда же начнутся испытания?

Врачи посмотрели друг на друга. Один кивнул второму.

— Они уже начались.

— Что-то я не заметил, — сказал Андрей. — Он взглянул на памятку: — Тот человек, который проводил нам… политинформацию, то есть… презентацию, не знаю, как это у вас называется… с ним все нормально? Он упал в обморок полчаса или час назад. Не знаю, часов нет. Я зашел в палату, прочел эту вашу бумагу, как себя вести и пока ждал, немного… прикорнул.

— Сейчас начнем, — ответил врач, закатывая металлическую тележку со шприцами и склянками, каждая из которых была подписана фамилией.

— Лосев?

Андрей кивнул.

Длинный сухопарый врач выудил пузырек из центра батареи, встряхнул желтоватую мутную жидкость, затем наполнил шприц.

— Будет довольно больно, — сказал он. — Впрочем, как всегда.

— Что значит, как всегда? — удивился Андрей. Он выпрямился, сидя на кровати, перевел взгляд от сухопарого на второго, коренастого доктора, а потом на окно, которое почему-то беспокоило его больше всего.