Заражение

— Давай, ты, — сказал Трошин, — я уже не такой гибкий и зоркий колоть самому себе.

— Сейчас прозреете, — сказал Лукин и всадил ему шприц в руку.

Снег перестал сыпаться в окно мелкой крупой и застыл как в стоп-кадре. С лица Лукина сползла маска — перед Трошиным стоял человек, которого он никогда не знал. Трошин даже усомнился, что это вообще был человек. Запоздалая мысль, что некоторые знаки, некоторые фразы и моменты из их общения, жесты, любопытство в подвале, постоянные расспросы, попытка спихнуть вину и подставить Золотова, даже это чертово подергивание головы — должны были насторожить его, но, увы… невнимательность, боязнь запороть дорогостоящий и очень выгодный заказ, и страх за собственную жизнь — сделали его слепым. А ведь Афган когда-то приучил его обращать внимание на самые мельчайшие знаки и следы моджахедов. Вроде голой детской куклы без рук на входе в ущелье.

ПОЗДНО. СЛИШКОМ ПОЗДНО ТЫ ПРОЗРЕЛ.

Тело онемело. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

На стене напротив он увидел институтский календарь и сегодняшнюю дату, обведенную жирным красным маркером.

— Мы могли бы заразить вас и раньше, как сделали это со всеми, но тогда бы вы не прошли фейс-контроль на этой чертовой железяке. Я пытался ее взломать, но тщетно, слишком хитроумная защита. Нужны было расписаться и загрузить результаты испытаний. Побочный эффект заражения — небольшой тремор во всем теле. — В подтверждение его слов голова Лукина снова дернулась. — Не слишком мешает, но… расписаться нормально точно не получится, и система не примет такую подпись. Я пробовал. — Лукин говорил медленно, с расстановкой. — Сейчас вся тест-группа рассаживается по автобусам и выезжает в город. Я еду с ними, здесь нам делать больше нечего. Насчет Золотова не беспокойтесь, он уже мертв. А вот что делать с вами… — Лукин посмотрел на часы, висящие на стене. Учитывая, что вы не прошли полный курс вакцинации, как все, вирус получит контроль над вами часа через два, а может и позже. Но мы не можем ждать. И взять с собой вас тоже нельзя, мало ли что по дороге случится. Убивать вас нет смысла, после обращения вы вольетесь в наши ряды.

Лукин достал из шкафа скотч.

— Я просто примотаю вас к креслу, может кто-то и освободит, если найдет. А нет — так нет, что поделаешь. С другой стороны, если вы вдруг понадобитесь, я буду знать, где вас искать. Идет?

Трошин хотел ответить, но не мог. Язык онемел. Тело жгло изнутри, он горел тысячами, миллионами костров, каждая клетка, каждый нерв сигнализировали о неполадках в организме. Снизу, от ног, подымалась черная покалывающая вата, — так он ощущал странное безжизненное онемение, похожее на действие заморозки во время удаления зуба — она засасывала, поглощала тело, он чувствовал это, и ужас, панический, жестокий ужас сверлил его мозг, заставляя легкие толчками выталкивать воздух и вновь вдыхать, с клекотом и свистом.

— Не сопротивляйтесь, — посоветовал Лукин. — Половину из сегодняшнего дня вы забудете, собственно, как и вчерашнего. Из вашей жизни останется только кусок, пара часов, может быть. Я вкатил вам пятикратную дозу, так что не гарантирую приятных ощущений. Зато исчезнут все волнения, вы станете частью гигантского организма, который хочет только одного — расти. У вас будет только одно желание и стремление. Поверьте, это восхитительно, непередаваемо, как будто заново родился, только не в своем привычном теле, а… везде и одновременно! — глаза Лукина лихорадочно блестели.

— Ты сумасшедший, — хриплым голосом выдавил из себя Трошин. — Боль в ногах прошла, и это страшило его больше всего. Он переставал ощущать собственное тело, а значит, вероятность того, что ему удастся спастись таяла с каждой минутой. Неизвестно, что вколол ему Лукин и еще хуже он ощущал себя оттого, что поверил ему, даже проникся и… совершил ужасную, страшную, непростительную ошибку, если не преступление. Как теперь быть? Он бессильно скрежетал зубами. В ближайшие пару часов еще можно все отменить, пока формула и техпроцесс не ушли в производство, но потом… потом конвейер не остановить.

— Что же ты наделал… — прошептал Трошин. С его посиневшей губы стекла слюна, окрашенная алым. Чтобы сохранить самообладание, не поддаться медленно надвигающемуся омертвению, он начал прокусывать губы, впервые в жизни радуясь боли.

Лукин перекладывал из лабораторного холодильника в спортивную сумку блоки пузырьков. Они мелодично позвякивали.

— Вы ни в чем не виноваты, — сказал он, заметив взгляд Трошина, полный ненависти. — Я уже давно занимаюсь этим, с тех пор как обнаружил… впрочем, это неважно, не буду углубляться в науку. Знаете… оказывается, вирусы могут быть в симбиозе с высшими формами жизни. Благодаря им, у нас есть шанс на вечную жизнь, разве это не мечта? Разве это не выход за пределы совершенства человека — ограниченного и жалкого существа, подверженному болезням и смерти?

— Вирус убьет тебя, — просипел Трошин.

Лукин повел бровями. Его болезненное лицо дергалось, но он словно этого не замечал.

— А вот и нет. Как раз в этом и была загвоздка. Штамм действительно слишком агрессивен, он заражает организм и убивает его. С тех пор как я поступил в мединститут, эта задача сводила меня с ума. Но случилось чудо! Воистину, ищущий да обрящет. Два с половиной года назад у меня появилась надежда. Я специально инфицировал ту девочку, помните, в детском саду. Только не смотрите на меня так, словно я прямой потомок Менгеле, хотя, как ученый, он мне импонирует. Я заменился в тот день, пришлось подделать кое-какие документы, потому что я должен был сделать это лично. Тогда в полиции меня опросили, но дело даже не стали заводить, — это и понятно, другие дети получили нормальную вакцину. А эта девочка…

— Ты мерзкий больной ублюдок, — выдавил Трошин. — Как? Как можно было?! — он попытался встать, но у него не получилось даже шевельнуться, только мышца на шее напряглась, да так и застыла, исказив судорогой лицо.

— …это необычная девочка. Настолько необычная, что пришлось пойти на риск. Ее папаша когда-то в детстве получил электротравму, несовместимую с жизнью. Я тогда был студентом медицинского и запомнил этот случай навсегда. Ничего на первый взгляд особенного. Только вот кровь. У него очень редкая группа, вторая отрицательная и когда нам потребовалось переливание, оказалось, что в банке такой нет. Но за пару дней до того я брал кровь для анализа у какого-то бездомного. Оказалось, впрочем, этому никто не поверил, а меня чуть не выгнали из института, что у бомжа кровь без резус-фактора. Уникальная кровь. Таких людей всего несколько десятков в мире и, наверное, один или два в России. Старик согласился помочь, но… откинул копыта прямо во время переливания. Тогда я, конечно, понятия не имел, как это важно. Но со временем, когда стал проводить эксперименты с вирусами, потом специально устроился к вам в институт, чтобы иметь под рукой самые свежие штаммы, я вспомнил про тот случай. Этот парень работал журналистом на местном портале и несколько раз под видом передвижного пункта вакцинации брал кровь и колол ему вирусы — его ничего не брало, он был не подвержен заражению, словно заколдован. Представляете? К сожалению, я не мог наблюдать его круглосуточно, чтобы разобраться в защитной реакции и ее механизме. А потом я вспомнил, что у него есть дочь. Девочку пришлось заразить, хотя я и не предполагал, что реакция будет именно такой. Разумеется, папаша рискнул своим здоровьем, чтобы ей помочь.

— Рррр… Хр… Щщщкотина… — рот и язык уже не повиновались Трошину.

— Знаю, знаю, но это все ради науки, ничего личного. По правде говоря, я не предполагал, что будет такая реакция организма — он сразу же, моментально отверг вирус. Я приуныл, такой исход меня не устраивал. Но оказалось, что это только первое впечатление. Я постоянно колол себе и ослабленные штаммы, и вакцины и настоящие вирусы, живые — поэтому мое состояние было вечно болезненным, и мне крайне трудно было это скрывать. Я свободно навещал девочку под видом поиска причин комы и в один прекрасный день… я услышал.

Трошин склонил голову. Кажется, он начинал тоже кое-что слышать. Нечеткие, смутные, словно зудящий шум сломанного радиоприемника, далекие голоса. Они говорили все разом, различить что-либо было невозможно.

— О-о, профессор, кажется вы начинаете понимать, о чем я говорю, — заметил Лукин его реакцию. Трошин прохрипел что-то нечленораздельное, розоватая пена пошла у него изо рта.

Где-то внизу, едва слышно сквозь завывание ветра ударили раздвижные двери микроавтобусов.

— Кажется, мне пора, — Лукин запихнул остатки склянок в сумку, сверху побросал одноразовые шприцы. — Ну вот, весь запас, что успел сделать. На город должно хватить, а дальше благодаря вам, само пойдет. Одной формулы, как вы понимаете, недостаточно, вакцина и вирус вступают в сложное взаимодействие, в результате которого рождается новый совершенной организм. Мы слышим мысли друг друга, как если бы являлись частью одного целого! Вы себе не представляете, какое грандиозное открытие я сделал! Двадцать три года ежедневных неудач. И вот, свершилось! А вы… — он ткнул профессора пальцем в грудь, — вы все это время продвигали только своего любимчика, Золотова. Все ему, все лавры, как же. А мне! — он чуть ли не закричал и его голос сорвался в хрип, — мне вы подарили вот это! — и Лукин выставил перед его налившимися кровью глазами серебристые часы марки «Командирские».

— Уже иду, ждите, — сказал он кому-то в сторону. Потом повернул изменившееся до неузнаваемости лицо к Трошину. — Вам миллионы, а мне бессонные ночи. Вам рестораны, шикарные квартиры, дачи, любовницы, правда тут я не завидую, могли бы и получше найти, чем эта старая карга. Все, все вам.

Трошин силился что-то сказать, искривленный судорогой рот пытался сложить букву, но язык не слушался. Голова стала трястись точь-в-точь как у того… он попытался вспомнить утро, которое только что было как на ладони: встревоженная жена провожает его на срочный вызов с работы, он обещает не задерживаться, на работе ЧП, один человек из группы тестирования новой вакцины исчезает прямо из своей палаты, обойдя все пропускные пункты. В кабинете его встречает странный человек в штатском, представившийся капитаном ФСБ Гавриловым или Галиловым, потом он забирает у них, то есть у него, Трошина, Золотова и Лукина все мобильные приборы и оставляет под охраной. Позже выяснятся, что его секретарь, его милая Вера Ильинична мертва. Вероятно, она пыталась что-то предпринять, но не успела. Оказывается, что Золотов не совсем друг и через камеры видеонаблюдения они наблюдают ужасающие кадры из актового зала третьего корпуса — что там случилось и почему — остается неясным. Он с Лукиным, который, получается, был все это время главным зачинщиком, пробирается по подвальным ходам к третьему корпусу в лабораторию, где должен находиться телефон.

Он подписывает электронным ключом и отправляет результаты тестирования вакцины на сервер компании-производителя.

Призрачные картины минувших суток проносятся перед взором Трошина словно записи на тонкой рисовой бумаге, которую в следующее мгновение разорвет бушующий снежный шквал. Он с ужасом наблюдает как невесомые клочки его памяти уносит черным зловонным ручьем.

И запах. Сквозь тонкий аромат туалетной воды с мускусным, слегка пряным вкусом он ощущает неудержимый запах гнили, разложения, тлена и смерти.

— Мне надо идти, профессор, — сказал Лукин, застегивая сумку. — Кстати… хотите прикол? Золотов на самом деле организовал захват института. И, разумеется, я об этом знал. Он остался в вашем кабинете, в надежде, что ребята «Фармапрома», которые должны были тихо взять лабораторию с результатами тестов, придут ему на помощь. — Лукин засмеялся отрывистым лающим смехом. — Так что, вы были правы, он мудак. Зато теперь нас неожиданно стало больше. Ребята Фармапрома едут с нами в город, а после — выдвинутся непосредственно на заводы концерна. Им есть, чем удивить руководство… Ладно, не смею больше задерживать вас. Надеюсь, скоро увидимся. — С этими словами он вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.

Стук его шагов замолк через пару минут, и вскоре Трошин услышал автомобильный сигнал, снова хлопнула дверь, затем двигатели взревели и когда ему удалось приподнять голову и посмотреть в окно, шум автобусов уже слился с воем стихии.

В здании стало невыносимо тихо, словно его только что построили или наоборот — готовили к сносу. Угрюмая, мрачная, тревожная тишина.

Голоса в голове пропали, сменившись жуткой болью в затылке. Как, каким образом эти существа, или кем они являются на самом деле, общаются между собой? Что им нужно? Чего они добиваются?

Странно, но волнение ушло. Вместе с последним обрывком памяти. Он сначала растерялся — потому что помнил только, что успел отправить результаты. Какие результаты? Кому? Зачем? И вообще, что он здесь делает?

Сердце застучало быстрее, потому что где-то в подсознании проскочила не мысль, скорее отголосок из медицинского прошлого: «Инсульт. У меня инсульт!». Он рассчитывал запаниковать, но и паника не пришла, ей попросту не на чем было расти, не было твердого основания в виде знания. Трошин забыл, что такое инсульт.


Мысли ворочались медленно, будто их погрузили в застывающую янтарную смолу, словно того комара из доисторического прошлого. Кто я? Я… Леонид Маркович Трошин, профессор, доктор био… нет… геоло… да нет же, матема…впрочем, неважно… наук. Мне 63 года, и я женат. Или нет? Вроде бы… Жена… холодная искра пронзила его мозг — Елена? Инна? Вика? Или он не женат? Дети?

Что вообще происходит? Почему он в таком странном виде, да еще в кабинете заведующего лаборатории Лукина. Трошин посмотрел на гигантский график тестирования — на стене они занимал почти три метра в ширину и представлял собой доску с таблицей, каждая ячейка которой была новым днем. Мелкий убористый почерк в каждой ячейка кроме последней, под номером 60.

Где Лукин? Где все? Почему нет людей?

Трошин глянул на свои брюки и с ужасом обнаружил, что обмочился. Темное пятно расплылось в районе ширинки, но он ничего не чувствовал — ни теплоты, ни противного жжения — как в детстве, когда не успеваешь добежать до кустов. Просто пятно.

Память очертила в сознании круг диаметром в пару часов — все остальное находилось вне доступа его разума. Вполне возможно, что вирус мог воспользоваться его воспоминаниями в своих целях.

Он лениво размышлял, что будет, когда полностью утратит над собой контроль и власть. На что это будет похоже? Страх постепенно рассеялся, сменившись почти полным безразличием. Вирус, если можно так выразиться, был неплохим психологом, отрезая память у своих жертв. Без памяти человек становился роботом, марионеткой, своеобразным экзоскелетом для странной, враждебной формы жизни.

Внезапно наверху, прямо у него над головой, что-то упало, с грохотом и… проклятиями? В кабинете МРТ, — отреагировал мозг, вяло и почти безразлично. Почти. Там… кто-то есть. Господи! Вторая его половина, еще живая и разумная, затрепыхалась — появилась надежда на… что? На что он мог надеяться, если смертельный вирус почти завершил свое превращение — он это ощущал по тому, как тело, хоть и постаревшее, но все еще достаточно атлетичное (восемь раз в месяц он ходил в тренажерный зал, чтобы Вера Ильинична не нашла себе кого помоложе), реагировало на укол.

Леонид Маркович с силой повернул крутнул головой. Хрустнули позвонки, в глазах стрельнуло молнией — наверное, это должна была быть боль, но боли он не чувствовал. Сидя в кресле, он ощущал себя размазней — не мог ни пошевелиться, ни открыть рот, ни даже прошипеть какое-нибудь ругательство — бессильная злоба на себя, на свою недальновидность, куриную слепоту, в конце концов, — душила его исподволь. Если бы он мог зареветь, заорать, — коридоры опустевшего НИИ сейчас бы сотряслись от душераздирающего вопля, полного отчаяния и презрения к самому себе.

Ему ведь перед выходом на пенсию обещали благодарность и награду от правительства, намекали, что он может рассчитывать на теплое местечко в попечительском совете Минздрава, — все это он помнил, потому что каждую секунду думал об этом. А сейчас? Он даже шевельнуться не может. Но как? Как он прошляпил тестирование? Почему ни разу не зашел и не поинтересовался у группы, как все проходит? — то ли от злости, то ли от оттого, что действие вакцины стало ослабевать, островки памяти, безвольные и бесконечно чужие, проплывали мимо него, вынуждая скрежетать зубами.

По потолку раздался отчетливый стук каблуков. Он вдруг вспомнил, как они проходили мимо закрытых дверей второго этажа и Лукин поднял зимнюю перчатку. А что если… что если кто-то умудрился там спрятаться?

Он напрягся.

На деревянном столе перед ним стоял прибор электронной подписи и сканирования радужки. От него тянулся провод к розетке. Трошин думал не долго. Больше ничего не оставалось, никакой надежды. Или он что-то сделает, или черная тля, бездушная, прожорливая, ненасытная, проглотит его тело и разум, превратив в послушную марионетку, чучело под управлением смертоносного вируса.

Едва оторвавшись от взмокшей спинки кресла, он принялся раскачиваться туловищем — туда-сюда, туда-сюда. Руки висели вдоль туловища, совершенно неподвижные и нечувствительные, как две иссохшиеся плети. Амплитуда росла, изо рта его вырывались глухие воющие звуки. Вряд ли темная его половина, так он о ней думал, та, что под контролем вируса, понимала, что он задумал — все живое стремится к выживанию и размножению, вирусы — к росту и предполагать, что организм по собственной воле решит вдруг умереть, у той половины резона никакого не имелось.

Раскачавшись, он изловчился, поймал момент наибольшего отклонения от оси равновесия и, собравшись, сделал последний волевой рывок — вперед, на стол.

Мимо пронеслась плоскость пола.

Его тело неуклюже распласталось на деревянном журнальном столике. Он сильно ударился носом о твердую поверхность и, кажется, сломал его — перед глазами расплывалась темная лужа крови. Он пошевелил ртом и… да! — под нижней губой, несмотря на почти полную потерю чувствительности прощупывался бугорок. Провод! Он попал! Ему удалось это сделать! Пожалуй, впервые за последние годы он почувствовал что-то вроде удовлетворения.

Больно не будет, подумал он, то ли убеждая себя, то ли отвлекая от неминуемого.

Замороженной губой он нащупал бугорок и стал его раскатывать, одновременно пытаясь высунуть язык и подхватить, благо у языка чувствительность была чуть выше. Через пять минут безрезультатных попыток, когда вся спина взмокла, а стол под его ртом стал скользким от смешавшейся слюны и крови, ему это удалось. Не веря в удачу, он застыл, сомкнув зубы, словно лошадь удила.

Ну что, — подумал он. — Посмотрим, чья возьмет.

И он принялся разгрызать провод, с силой смыкая непослушные челюсти, растирая поливинилхлорид меж крошащихся зубов. Никакой боли он не чувствовал, легкое давление да твердые крошки — остатки передних зубов, которые ломались с противным хрустом.

Да где же, где же… неужели даже это не поможет?

Темная половина слишком поздно поняла, а может быть, услышала течение мыслей. Тело его рванулось назад, в кресло, как будто какой-то гигант схватил его за ворот костюма, тряхнув изо всех сил. Руки метнулись к голове, вцепились в провод, пальцы побелели — он видел это собственными выпученными глазами, пытаясь вырвать провод изо рта.

И тут-то его тряхнуло.

Вероятно, для этих тварей ток смертелен — подумал он отстраненно и даже злорадно, прежде чем нечеловеческой силы крик, полный боли и ужаса вырвался из его рта. Тело выгнулось дугой, позвоночник хрустнул, едва не разломившись пополам, но в следующую секунду его скрутило в обратном направлении, руки вывернулись, одна зацепилась за стол и с треском вывихнулась в плече. Лицо поплыло. Кожа начала гореть, плавиться, подсохшая кровь из носа — запузырилась. Он бился в агонии, улыбаясь.

Так тебе, скотина! Так тебе, мразь! Ты у меня узнаешь, кто такой Леня Трошин, военврач 2-й десантно-штурмовой роты десантно-штурмового батальона 70-й мотострелковой бригады из под Кандагара! Не успела, да? Это твои проблемы! Думала, все пройдет гладко, как с остальными подопытными кроликами? Не-е-ет! Как говорила моя покойная бабушка: «Не начудишь — не прославишься».

Его как будто кто-то бил под дых, выбивая все внутренности, а заодно и мозги. Со стола слетели приборы, один отскочил в стену, разлетевшись на десяток осколков, второй, тот что сканировал радужку — упал под стол.

Трошина подбросило вверх, на лету он прогнулся, вывихнутая рука стукнулась о стену — провод выскочил из розетки. Падая, он каким-то образом ухватился за холодильник и потянул его за собой. Он рухнул на пол, едва успев откатиться в сторону, когда рядом с оглушительным грохотом упал лабораторный холодильник, защемив ему кисть здоровой руки.

И тут пришла боль.

Сотни ее лезвий одновременно полоснули по лицу, по телу, рукам и ногам. Мозг оцепенел от ужаса — темное покрывало, скрывавшее истину — исчезло, только пятнышки, тут и там, и где-то еще говорили, что оно только что было тут, но растаяло, не выдержав пытки, обнажив самые болезненные нервы.

И тут впору бы заплакать — глядя на него, даже опытный реаниматолог покачал бы головой, но Трошин смеялся полудиким лающим смехом, смешанным с клекотом и бульканьем в глубине легких.

Вывихнутая левая болталась рядом, придавленная правая не могла пошевелиться, лицо, вернее, то что от него осталось — представляло собой жженый бифштекс с кровью. Но он смеялся.

Смеялся до тех пор, пока дверь в кабинет не приоткрылась. Медленно, аккуратно. Краем глаза он видел, что кто-то пытается зайти. И если это один из пособников Лукина или Золотова или зараженный участник группы тестирования, то ему, пожалуй, конец. А кто еще это может быть? Сам Золотов мертв, в этом сомневаться не приходилось. Вера Ильинична мертва, он сам видел. Ренат, начальник службы безопасности на чужой стороне. Кто-то со смены из охраны проходной? Они в этот корпус не заходят, им запрещено появляться здесь под страхом увольнения.

Вернулся Лукин? Он не слышал звуков автобусов, да и зачем ему возвращаться — он достиг своей цели, дело за малым: распространить эту дрянь как можно шире. Чихнуть на всю страну, а лучше — на весь мир. Будьте здоровы.

Трошин закрыл глаза. Какая разница, кто за ним пришел. Важно лишь то, что несмотря ни на что, он победил. Он сделал то, на что Лукин явно не рассчитывал, нащупал брешь в обороне, слабое место безукоризненной биологической машины. Единственное, о чем он сожалел, что не смог отменить машину производства.

Трошин увидел себя маленьким мальчиком — в деревне, у тихой заводи бесшумно скользящей речки. Стоя на мостках, он забрасывает удочку из бамбука — далеко далеко, в воздухе тетивой звенит тонкая леска, поплавок плюхается на воду, ложится набок, а потом лениво, нехотя поднимается. Леня берет удочку одной рукой, готовясь к быстрой поклёвке — ввечеру изголодавшаяся рыба берет задорно, нагло. Он напрягается, готовясь подсечь, все его внимание на красном кончике пера — его тянет течением, относит к зеленым зарослям рдеста, щучьей траве.

Зрение на пределе, вот-вот будет поклевка, а там гляди и окунь или даже щука, чем черт не шутит… Круги на темной воде гипнотизируют, увлекают в бездонный омут, он ищет поплавок, но не может найти. Пытается выбрать леску, но не получается. Что-то огромное и чужое затаилось на глубине. Оно тянет его к себе. Неумолимо. В полной тишине.