Завтра вновь и вновь

– Он разговаривал с Куценичем, но тот сказал, что я его лучший исследователь, – объясняю я. – Сливки всегда поднимаются на поверхность. Ты лучше послушай: когда я начал искать Альбион, то проводил поиск по фото и получил почти тридцать тысяч результатов, но все с вероятностью совпадения меньше двух процентов, и решил, что их подчистили…

– Сливки? Это дерьмо всегда всплывает на поверхность.

– Ты послушай. Я пролистал результаты, и, конечно же, Паук выдал рыжих, но и только, ни единого совпадения с Альбион. Хотя один результат имел около семи процентов совпадения, так что я его проверил. Это оказалось мутное фото, снятое в темном уголке питтсбургской художественной галереи «Современные формы», на поэтических чтениях. Лицо было в тени, и я не мог понять, Альбион это или нет, но в тот вечер я сам был там. Я находился на сцене, дожидался своей очереди читать. Я увидел себя…

– Ох, прям мурашки по коже.

– Я был в рубашке с галстуком и совсем тощим. Выглядел двенадцатилетним.

Гаврил расплачивается и не дает мне поучаствовать. Он обещает разнюхать по поводу фото Альбион, может, найдет что-нибудь о ее работе в модельном бизнесе, хотя и сомневается. Он предлагает мне оставить каталог себе, но когда мы возвращаемся в его квартиру, за несколько минут я сканирую каждую страницу и сохраняю в электронном виде. Гаврил приглашает меня остаться и выпить с ним, но мне надо работать, и я говорю, что пропаду на некоторое время.

Шестнадцать часов погружения и восемь часов вне Архива – перерыв на сон, сортир, душ, еду и сообщение для Гаврила или Тимоти, что я еще жив. Еда навынос в «Генерале Тсо» и два литра пепси. Овсянка быстрого приготовления на завтрак и обед. Сон урывками на три-четыре часа, а потом новое погружение. Самая чистая ниточка к Альбион – через Пейтон Ганновер, и я пытаюсь воссоздать ее жизнь, найти, где еще она пересекалась с Альбион.

Я отслеживаю Пейтон до предыдущей квартиры, в лофте на Рейлроуд-стрит, тогда татуировка Пейтон была еще бесцветной, лишь контуры сложного цветочного узора. Затем дальше в прошлое, к первому курсу в Чатеме, когда у нее и вовсе не было татуировки, она обитала в общежитии и стриглась коротко, по-мальчишески, с четким пробором как у Томаса Эллиота. Я слежу за ней. По утрам Пейтон ездит на велосипеде, свой розовый шлем она держит в коробке из магазина Шнайдера, привязанной сзади к раме.

Ездит она по главным улицам, так что не исчезает из поля зрения – от камеры к камере: блондинку записывают камеры безопасности, видеорегистраторы, глазные камеры. От Рейлроуд-стрит к Смолман-стрит через район Стрип до Лоуренсвила. Я следую за ней. Лица в проезжающих машинах расплываются, как лепестки на мокрой черной ветке, случайно запечатленный фон вокруг Пейтон. Эти пустые лица меня бесят. Как будто пытаются привлечь мое внимание. Словно хотят, чтобы я их заметил, отвернулся от Пейтон и наполнил их черты обрывками воспоминаний, но мне нечего о них вспомнить, я не могу оживить их никакими подробностями или воспоминаниями. Я никогда их не знал, и они мелькают на периферии зрения.

Прежде чем Пейтон добилась успехов в моделировании одежды, она работала официанткой в «Кола кафе». Она носит черные джинсы в облипку и обтягивающие футболки с названиями старых групп – Centipede Eest, Host Skull, Lovebettie, Anti-Flag. Подает французские тосты с лимонным соусом и разливает латте за прилавком, а между заказами убирает посуду. Я наблюдаю, как она грациозно скользит по узким проходам между столами. Мы с Терезой приходили сюда на поздний завтрак по воскресеньям, и АйЛюкс вытаскивает из моей памяти жену – она уютно устроилась в уголке, с чашкой кофе и теплой банановой булочкой, читая «Пост-газетт».

– Кажется, я не рассказывала о моем новом знакомом из ботсада, – говорит Тереза. – Не возражаешь, если я доем твою порцию?

– Нет. Продолжай.

– Вкуснотища, – говорит она, намазывая на банановую булочку ягодный крем.

– Так этот твой знакомый?..

– Ну так вот, этот человек подошел ко мне после выставки «Цветы Таиланда». Ему лет сорок с хвостиком, наверное. Я заметила его во время экскурсии – замызганная толстовка, джинсы с огромными дырами. Он болтался поблизости, пока все не разошлись, и спросил, не выращиваем ли мы в теплице травку.

– Серьезно? Да ты меня разыгрываешь.

– Он сказал, что с удовольствием покажет мне передовые методы выращивания, лучше наших. Тогда я объяснила, что мы не выращиваем травку, ему следует связаться с питтсбургским Союзом любителей каннабиса. «А что такое каннабис?» – спросил он. Я ответила, что так называется травка. И знаешь, что он сказал?

– Ты только что это выдумала, да?

– Он сказал: «Вот черт! То есть они курят травку и едят людей?»

В такие дни мы с Терезой долго сидели за кофе – она работала над книгой, совмещая свою диссертацию с рассказом о путешествии в Таиланд, куда она ездила в колледже. Книга об экологии, сельском хозяйстве и местной кухне. Либо Тереза оттачивала заявки на грант или пресс-релизы о парке, который она создала, ей хотелось однажды превратить эту работу в собственную некоммерческую организацию, поддерживать городское огородничество по соседству.

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает она в разгар завтрака, поднимая голову от своей работы.

Она приоделась для выхода и в это утро выглядит почти как наездница – белая блузка и бежевые брюки, заправленные в красные кожаные сапоги до колен. АйЛюкс безупречно загружает воспоминания, даже волосы Терезы в тени приобретают цвет мокрого песка, а на свету соломенные.

– С удовольствием прогуляюсь, – отвечаю я.

Мы идем по Пенсильвания-авеню в Лоуренсвиле, до самого ее конца тянется пестрая смесь бутиков и кафе, бульвары с деревьями и обновленные дома. Деревья в цвету. Мы держимся за руки, разглядываем витрины и иногда заходим в магазинчики. В «Пейджбое» Тереза копается в развешанной одежде в поисках винтажной. А я тем временем скучаю, прислонившись к стене, и читаю прихваченную с собой книжку. Но как же я теперь злюсь на себя за то, что не пользовался этими моментами…

Только один рекламный щит портит впечатление от начала дня, на нем изображен обугленный и окровавленный зародыш религиозной кампании против абортов. Этот щит висит здесь много лет, изображение успело выцвести. «Какое дурновкусие», – когда-то говорила Тереза, но после потери ребенка она просто не выносила этот щит.

Она побежала в туалет на стадионе «Хайнц-филд», смутившись, когда начались преждевременные схватки, но потом увидела кровь и вернулась на горчично-желтые сиденья вся в слезах, но ради меня хотела остаться до конца игры, потому что билеты были дорогие и достать их оказалось нелегко, а я всегда так хотел посмотреть эту игру. Она умоляла меня остаться, но истерически всхлипывала: «Ну почему? Почему?» Это была наша первая попытка. В тот вечер больница была переполнена. Мы прождали долгие часы, пока пришли результаты анализов и врачи объяснили, что произошло. Я прилег рядом с ней на больничную койку, слишком измотанный и потрясенный, чтобы плакать, мы обнимали друг друга, пока по телевизору не закончилась игра, и обещали, что снова попытаемся, обязательно попытаемся.

– Это невыносимо, – говорит Тереза о рекламном щите.

Она потрясена и извиняется передо мной за то, что испортила нам утро, расстроившись; говорит, что это глупо, но щит ее тревожит, задевает за живое, хотя она видела этот зародыш уже много раз. Я успокаиваю ее и заверяю, что такие щиты вообще нельзя ставить в городе, и пусть выплачется, это нормально… Я постоянно ей это твержу, утешая ее или пытаясь утешить, но сейчас мне хочется рассказать о том, что я уже знаю: через несколько лет мы снова попробуем, и однажды за ужином она удивит меня признанием, что у нас будет дочь, однако я выбрасываю эту мысль из головы, ведь вторая беременность закончится во вспышке света.

Мы ныряем в «Пейвмент», чтобы она могла вытереть слезы в туалете. Бамбуковые полы, сложенные футболки на столах, сарафаны на вешалках. Паук присылает оповещение – то, что я ищу, где-то поблизости. Оповещение приводит меня к дверям бутика, где витрину украшает коллаж с рекламными постерами рэп-певцов, учебниками китайского языка, книгами по йоге и глянцевыми журналами с продающимися здесь марками одежды – «Зето», «Пенни-лейн», «Ворон и медведь». Паук приводит к «Ворону», на фото сексуальная Пейтон Ганновер в библиотеке с кожаными диванами. Пейтон тянется к верхней полке с книгами, обнажая длинное белое бедро между синей юбкой в клетку и синими гольфами по колено. «Чуть-чуть повыше» – написано курсивом.

Быстрый поиск по «Ворону и медведю» выдает список архивных сайтов и значится в питтсбургском деловом справочнике как бренд модной одежды, но закэшированная страница компании повреждена, все прямые ссылки на нее не работают. Я добавляю фильтр, чтобы включить в поиск только текст с фото, и нахожу другие рекламные плакаты «Во́рона и медведя», почти на всех Пейтон с ее волнами золотистых волос и такими голубыми глазами, что они кажутся кукольными. Бренд предпочитает эстетику матчей по поло, частных школ для девочек и сельских джентльменов; на фото женщины потягивают чай или играют в крокет, а Пейтон в твидовых брюках и клетчатых жакетах, в аккуратных блузках и шейных платках – мужская одежда подчеркивает фигуру модели.

Я нахожу фото Пейтон в других архивных рекламных кампаниях, на разворотах в журналах Maniac и Whirl, даже несколько фото для American Eagle, но для образа «девушки по соседству», характерного для этой марки, она слишком воздушна. Реклама «Ворона и медведя» выглядит по-другому, на остальных фотографиях Пейтон кажется ледяной богиней, неприступной красавицей, но у «Ворона» она более домашняя, я будто смотрю на личные фотографии, а не на рекламу. Эти снимки по стилю напоминают ту первую фотографию Альбион. Я вспоминаю Пейтон и Чжоу в лифте, когда каждый жест Чжоу копировал жест Альбион, вспоминаю, как Пейтон и Альбион красили ткань в квартире, воображаю, как Альбион делает эти фотографии Пейтон в клетчатой юбке и просит ее принять ту или иную позу.

По данным Архива, Пейтон Ганновер прибыла в Питтсбург из местечка Дарвин в Миннесоте, с населением в триста восемь человек. Ее родители живут на пенсии во Флориде. Они установили виртуальный мемориал. Пейтон – их младшая дочь из пяти детей, но я лишь несколько минут просматриваю в мемориале ее детские фотографии, видео с празднования Хеллоуина, сногсшибательные снимки с выпускных экзаменов, она выглядит слишком идеальной для толстяка в смокинге, цепляющегося за ее корсаж. Я подумывал поговорить с ее родителями и узнать, не упоминала ли Пейтон девушку по имени Альбион, но мне слишком хорошо знакомо чувство утраты, и я не хочу тревожить их воспоминания. Им и так досталось.

Первый раз Пейтон появилась в Архиве как первокурсница университета Чатема. Короткие джинсовые шорты и ботинки со стальными мысками, университетская толстовка. Пейтон сидит в уличном кафе, в окружении цветущих подсолнечников, и читает «Джейн Эйр», не замечая, какое внимание ее ногам уделяют сидящие неподалеку мужчины среднего возраста. Когда она говорит, в голосе слышится акцент Миннесоты.

Оказавшись в большом городе, восемнадцатилетняя девушка стряхивает с себя пыль маленького. Я слежу за ней: вечеринки по выходным, девушки на замызганных диванах, что-то потягивающие из красных одноразовых стаканов, прокуренные подвалы с неопрятными мужиками, в руках у них банки с пивом. Пейтон среди них – как орхидея на овощной грядке, курит сигареты с мундштуком, время от времени щеголяет в монокле, агрессивно флиртует с другими девушками, которые, похоже, толком не понимают, как с ней себя вести. Поначалу она вела разгульную жизнь, напиваясь в стельку на вечеринках, приставала к девушкам и спала со случайными парнями. Она все обращала в шутку, но большую часть времени проводила в одиночестве, без друзей, не считая тусовок на вечеринках.

Отслеживая ее жизнь, я обнаружил Пейтон в парке Шенли, на летнем музыкальном фестивале. Она с группой приятелей, все вместе сидят на покрывале, разложенном на траве. Пейтон уже отращивает волосы, сейчас они не длиннее, чем у Томаса Эллиота, но вьются, и это делает ее еще более юной. Она начала делать татуировку на руке, всего несколько цветков у плеча, лилии и розы. На концерте собрались и другие посетители Архива. Я различаю их лица в толпе – слегка светлее остальных.

Мы замечаем друг друга и иногда улыбаемся, но чаще просто игнорируем друг друга, зная, что иначе испортим иллюзию, будто эти летние ночи никогда не закончатся. Я снимаю ботинки и ощущаю траву под ногами. Выступает «Донора», и Пейтон радуется и смеется, но к тому времени, когда фонари в парке облепляет мошкара, Пейтон уже покидает друзей. Я следую за ней и натыкаюсь на Альбион, сидящую в одиночестве на скамейке в конце парка. Ее волосы собраны под вязаным беретом.

На ней льняная юбка и замшевый жакет. Она на несколько лет старше Пейтон, но им хорошо вместе. Пейтон обнимает Альбион, просовывая руку под жакет, и этот интимный жест, как и пальцы Пейтон, дотрагивающиеся до Чжоу в лифте, будоражит кровь. Им плевать на концерт, на друзей Пейтон. Они целуются. Поцелуй короткий, но явно любовный. Они стараются не выставлять его напоказ, но все равно привлекают внимание окружающих мужчин; мужчины с семьями и играющими на лужайке детьми не могут отвести взглядов от двух целующихся девушек. Пейтон и Альбион уходят вместе, и я следую за ними, но запись обрывается, и меня снова отбрасывает в толпу, к началу.






19 января




Я нашел только два следа Альбион. Один раз, когда она красила ткань в квартире Пейтон, а второй – поцелуй в парке. Я часами не думаю об Альбион, но потом мысли о ней захлестывают меня, поначалу как воспоминания об увиденном, а затем перерастают в желание снова ее увидеть, она притягивает меня больше, чем любой наркотик. Я снова и снова загружаю эти записи и смотрю на Альбион, запоминая все подробности. Смотрю, пока мозг не превращается в изношенную тряпку, а глаза так болят, что даже когда я их закрываю, мне кажется, будто они открыты. Вся остальная жизнь Альбион – это черная дыра, которую я заполняю с краев, словно пытаюсь определить форму предмета по его тени. Я одержим этим расследованием, Альбион поглощает всю мою жизнь. Я снова загружаю запись с поцелуем Альбион и Пейтон в парке…

Я никогда далеко не удаляюсь от Пейтон, потому что она ведет меня к Альбион. И вот Пейтон читает Камиллу Палья[15] за уличным столиком кафе «Пейнера», ходит на йогу в фитнес-центр, бежит по университетскому городку на занятия по Уильяму Блейку и английскому символизму. Время от времени я натыкаюсь на Пейтон с Чжоу и понимаю, что на месте Чжоу должна быть Альбион, а Чжоу – это подделка, и когда я сталкиваюсь с ней в Архиве, то изучаю ее, пытаясь разобраться в оригинале – Пейтон чаще смеется, а Чжоу серьезнее и строже.

Чжоу рассматривает картины в Музее изобразительных искусств Карнеги, указывает на что-то Пейтон, наскоро пробегается по биографии художника или говорит о материалах его работ. Чжоу – это Альбион, напоминаю я себе. Они стоят перед картиной Джона Каррена, на которой изображены две обнаженные женщины в странных, неуклюжих позах. Чжоу упоминает, что Каррен жил в Питтсбурге, а Пейтон слушает, но гримасничает и повторяет позы женщин на картине. Она разыгрывает эту сценку, пока Чжоу не начинает смеяться вместе с ней. Пейтон прекрасно умеет контролировать производимый на мужчин эффект; Альбион более сдержанная, словно стремится стать невидимой. Пейтон подзуживает Чжоу тоже принять позу и просит охранника снять их на фоне картины.

Я нахожу ранние упоминания «Ворона и медведя» в качестве участника модного показа, сборы пойдут на финансирование социального магазина «Девушки Гвен». Среди моделей числится Пейтон, только по имени. Сайт «Девушек Гвен» есть в Архиве, там с десяток фото этого показа, на некоторых – Альбион. Она выделяется среди фотомоделей – в твидовом костюме-тройке, как я понимаю, собственного дизайна, волосы спадают алым каскадом.

А вот Альбион на заднем плане другого снимка. Пиджак расстегнут, руки в карманах, она небрежно прислонилась к колонне и смотрит на подиум, такая же замкнутая, какой я знаю ее по Чжоу. Затем идет серия снимков со студией дизайнера, все без подписи, но на одном я узнаю твид Альбион, она стоит на фоне кирпичного здания, видимо, где-то в Лоуренсвиле. Я запускаю Паука и, конечно же, нахожу это место: около Батлер-стрит в Лоуренсвиле, на Тридцать седьмой, но ссылка на здание повреждена. Кто-то его стер.

Я следую за Пейтон после ее смены в «Кола кафе», через несколько кварталов мы оказываемся на Тридцать седьмой, записи на маршруте скудны, но я снова ловлю ее у выстроившихся в ряд обшарпанных домов у гравийной парковки, один участок от другого отделяют неопрятные изгороди и заросли сорняков. Наверное, Пейтон сама снимала это видео, рассказ от первого лица через глазные камеры. Она вводит код на замке и входит. Внутри дом отремонтировали – здесь полы из ламината, на первом этаже офис и шоу-рум, украшенный настенной фреской с птицей и медведем, надпись «Ворон и медведь» готическим шрифтом. Это студия Альбион. Мастерская наверху, второй этаж отведен под просторный зал с панорамными окнами и открытыми потолочными балками. Чжоу сидит за швейной машинкой и трудится над брюками. Она улыбается при виде Пейтон.

– Вот что ты наденешь, – говорит она.

Я просматриваю записи из студии. Их довольно мало, многие дни либо удалены, либо просто не снимались. Я ищу в Архиве нужный период и нахожу часы, когда Чжоу работает за швейной машинкой или прикалывает ткань на манекенах, но в конце концов натыкаюсь на неподписанную и неподделанную серию. Вместо Чжоу там Альбион, она снимает подготовку к показу видеокамерой на штативе. Одета Альбион в толстовку, штаны для йоги и вязаную шапку с эмблемой «Стилерз». Временная метка на записи – двадцать девятое сентября, почти три часа ночи. Альбион кроит ткань перед шитьем.

Пейтон стоит на возвышении, она в розовой юбке до пола, похожей на водопад роз. Ее грудь не прикрыта, топ в виде корсета лежит на рабочем столе. На редкость сильный ливень превращается в снежные хлопья, парящие за окном. Я помню этот снег, тогда я проснулся и с изумлением увидел, что все покрыто густой белизной. За ночь навалило снега шириной в ладонь. Помню, как мы с Терезой пошли завтракать в Crêpes Parisiennes, гадая, был ли снегопад случайным, или это раннее начало зимы. Но потом снова потеплело, в тот же день снег растаял. Нам оставалось меньше десяти дней вместе. Но в ту ночь, когда мы с Терезой спали, а дождь превращался в снег, Пейтон стоит на возвышении, купаясь в ярком освещении студии, а Альбион приносит ей корсет.

Глядя в окно на снегопад, я замечаю стоящего на парковке мужчину в шерстяном пальто, черном или темно-сером. У мужчины седые волосы. Он смотрит на меня, в точности как я на него, и снег собирается на его плечах и макушке, но в такой темноте лица не разобрать. Когда я поворачиваюсь обратно к девушкам, вместо Альбион уже Чжоу. А мужчина на улице исчез – следы на снегу ведут к дому. Он идет сюда. Я пытаюсь выбраться из Города, но систему заклинило. Я парализован. Система безопасности Начинки вспыхивает красными предупреждениями, сообщая о грозящем сбое сети, но я не могу выбраться.

Дверь студии открывается, и мужчина входит, отряхивает снег с ботинок и снимает пальто.

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Имя мне – Легион, – отвечает он.

Я узнаю его, это тот человек в высоком кресле, которого я видел в квартире Альбион, на нем футболка с надписью «Болван». По идее я мог бы протиснуться в дверь мимо него, но он держит меня под полным контролем, я не способен пошевелиться.

– Доминик, верно? – спрашивает он. – Джон Доминик Блэкстон, правильно?

– Ты работаешь на Уэйверли?

Болван улыбается.

– Я так понимаю, ты очередной наркоман Уэйверли, – говорит он. – Печально.

– Кто ты?

– А кто ты? – откликается он. – Джон Доминик Блэкстон, Эллсворт-авеню 5437, Питтсбург, Пенсильвания. Соискатель степени по литературе и визуальной теории в университете Карнеги-Меллона и Вирджинском университете, до недавнего времени – помощник архивариуса «Куценич групп». Злоупотребление наркотиками. Постоянный апгрейд Начинки. Скучная жизнь, но у тебя была любовь. Ты кучу времени тратишь на погружения, чтобы встретиться с женщиной по имени Тереза-Мари Блэкстон. Твоей женой…

– Не произноси ее имени. Не смей произносить ее имя.

– Я же верно излагаю, да? Ты загрузил больше часов одинаковых воспоминаний, чем кто-либо, кого я имел удовольствие знать. Большинство людей наносят кратковременные визиты в Архив, вспомнить счастливые моменты или былую нормальную жизнь, навестить любимых на день рождения или в годовщину смерти. Большинство отдает дань уважения умершим раз или два в год, но ты другой. У тебя прямо мания. Снова и снова ты ужинаешь с женой в чайной «Спайс айленд», чтобы услышать, как она объявит о второй беременности, и погрустить о первой.

– Не смей о ней говорить! – ору я, но голос пропадает, когда Болван шепчет: «Заткнись».

– Я наблюдал, как умерла твоя жена в тот день, потому что мне стало любопытно, хотелось понять, что такого особенного ты в ней нашел. А сам-то ты видел, как умерла твоя жена? Она была на девятом месяце, да? Она ходила за покупками по Шейдисайду, а там полно камер, так что ее смерть видно очень хорошо. Ты не часто смотришь этот момент, да? Слишком болезненно, надо полагать? В магазине «Кардс анлимитед» есть витрина с футболками. Футболки со всякими тупыми или похабными надписями. Твоя жена как раз читала похабную надпись, когда умерла. Интересно, а ребенок толкался, когда упала бомба? Может, он знал, что никогда не родится. Кто это был, мистер Блэкстон, мальчик или девочка?

Он позволяет мне пошевелиться и закричать, и я трясу его, но прикасаться к нему – все равно что к мешку с песком, он тяжелый, слишком тяжелый для настоящего, и я понимаю, что он нереален, мы оба нереальны, конечно же, мы ведь вообще не здесь, никакого «здесь» просто не существует.

– У тебя должна была родиться девочка, – говорит Болван. – Я все про тебя знаю. Тебя легко отследить. Твое пристрастие к наркотикам, больницы, лечение. Все это записано. Твоя смерть очень хорошо задокументирована, как и смерть твоей жены, только твоя смерть медленная, растянута на годы. Ты простой человек. Никаких загадок. Именно из-за этой простоты я дам тебе второй шанс, который обычно не даю.

Я слишком озадачен происходящим, чтобы в полной мере понять угрозу. Пытаюсь найти его профиль в соцсетях, хотя бы имя, но на его профиле лишь ухмыляющаяся голова свиньи с высунутым языком, беспрерывно тарахтящая: «Болван, болван, болван».

– Это ты ее удалил? – спрашиваю я.

– Думаю, я понимаю твою мотивацию, – говорит он. – Ты взялся за это дело из-за проблем с правоохранительными органами, тебе нужна чистая биография и какая-нибудь доходная работенка. Но главное – ты эмоционально втянулся из-за жены. Вообще-то, мне тебя жаль. Не хочу быть несправедливым, Доминик, но у меня контракт, который я должен чтить превыше всех остальных соображений. Тем не менее, думаю, мы можем прийти к взаимопониманию. Ты меня слушаешь?

– Да.

– Перестань искать девушку, которую ты знаешь как Альбион. Сию же минуту. Найди другой способ зарабатывать на жизнь. Не работай больше на Уэйверли, брось это занятие. Иначе мне придется принять меры.

– Какие?

– Взгляни на эту прекрасную девушку, Пейтон Ганновер, – говорит он, обращая мое внимание на то, как Чжоу приподнимает волосы Пейтон, чтобы надеть на нее корсет от платья. Через секунду тело Пейтон скукоживается, рот выворачивается наизнанку, зубы и десны взрываются мокрыми брызгами и стекают по шее к груди, ее лицо расплывается, тело оседает, белокурые волосы выпадают клочками, гениталии открываются, из них на пол хлещет жидкость. И вот уже лежит только искореженное тело. Я пытаюсь это выдержать и смотрю на Пейтон, показывая, что угрозы Болвана на меня не действуют, но ничего не выходит. Я отворачиваюсь.