Завтра вновь и вновь

Произносить эти названия для того, кто их помнит, – это как говорить на изобретенном в детстве шифре.

– А еще «Кейктрейн» и «Убежище».

Помню, как стоял на сцене, а другие поэты сидели за моей спиной на диванах, глядя на публику, но я не видел лиц из-за сценических огней, а потому уткнулся в листы со стихами, которые принес, и с удивлением отметил, что мои руки дрожат.

– Мне нравилось, как ты читал в тот вечер. Я купила две твои книги.

– «Крестный путь»? Синюю?

– Да, и другую, – говорит она. – Ты принес сборник стихов о любви. Эта книга мне понравилась больше всего.

Я уже и забыл про тот сборник, я сделал его специально для продажи во время чтений вместе с «Крестным путем», собрав короткие зарисовки о любви, которые написал Терезе за многие годы.

– У тебя случайно не сохранились те книги? – спрашиваю я.

– Ничего не осталось.

Мы отходим еще дальше от остальных и стоим у белого листа бумаги с черной надписью «К черту» и нарисованной машиной, мчащейся к кирпичной стене.

– А я не запомнил тебя в тот вечер, – при-знаюсь я. – Но знаю, что ты там была – видел в Архиве, хотя и сомневался, что это ты. Мне казалось, я бы тебя запомнил.

– Там была куча народа.

Приходят люди с других вечеринок, и галерея снова наполняется. Альбион предлагает взять выпивку и выйти на свежий воздух. Она заверяет друзей, что с ней ничего не случится, а я – ее старый знакомый. Обещает позвонить им позже. На улице становится прохладно, и я предлагаю ей свой пиджак. Сначала она отказывается, но потом соглашается и перестает дрожать. Окна галереи «Стеклянный купол» сделаны матовыми, люди внутри кажутся призраками. Мы молча отходим на несколько кварталов, прежде чем она садится на ступени уже закрытого антикварного магазина и тонет в тени маркизы. Я сажусь рядом. Мимо проходят смеющиеся люди, не обращая на нас внимания, мы как будто стали невидимыми.

– Расскажи о своей жене, – просит она.

– Тереза-Мари. Болван удалил все записи с ней, в точности как твои. Он предупреждал, чтобы я не искал тебя в Городе, но потом все равно ее удалил. Ты должна ее вернуть.

– Я не могу. Может, он сумел бы.

Я отклоняюсь еще дальше в тень и смотрю, как выходит из легких дыхание, словно сама душа покидает тело. Накатывает привычная депрессия, куда сильнее, чем когда-либо. Мне нужна Тереза, нужно вернуть ее, я хочу ее целовать, говорить с ней, хотя бы просто ее увидеть. Альбион терпеливо ждет, пока я приду в себя. Я представляю, как суну дуло в рот, целясь в нёбо.

– Это он тебя прислал? – спрашивает она.

– Уэйверли?

– Это он тебя прислал? Я всегда думала, что это будет Тимоти.

– И Тимоти тоже, – отвечаю я.

– Так он здесь? Это он убил моего друга?

– Я не знаю.

Она кивает. Размышляет о том, кто я такой.

– Ты на него работаешь? И скажешь ему, где я?

Я все ей объясняю. Говорю, что начал работать на Уэйверли, считая, что разыскиваю его дочь, но продолжил это занятие, лишь решив, что она и Болван сумеют защитить меня от Тимоти и помочь мне исчезнуть. Я надеялся, что она поможет вернуть мою жену.

– Есть хочешь? – спрашивает она.

– Вообще-то да, – признаюсь я. – На ужин у меня был только омлет.

– А я умираю с голода. У меня был только салат на обед. Тебе нравится тайская кухня?

Мы уходим с крыльца антикварного магазина. Альбион видит нескольких приятелей, направляющихся на выставку. Они спрашивают, пойдет ли она туда, и Альбион улыбается, как улыбается человек с разбитым сердцем.

– Я скоро буду.

– Не возражаешь, если я пока останусь в твоем пиджаке? – спрашивает она. – Ты не замерз?

– На улице не холодно, – отвечаю я, но она говорит, что замерзла.

Она знает местечко под названием «ТаиФун», но там нет мест, мы берем еду навынос, и Альбион предлагает пойти к ней домой, это прямо за углом. Там мы сможем поговорить. Мы стоим в очереди у прилавка, размышляя над тем, что скажем друг другу. Я расплачиваюсь и уже на улице спрашиваю, сама ли она шьет себе платья. Она говорит, что да.

– Наверное, ты многое обо мне знаешь, – говорит она.

– Не так уж много. Но кое-что.

– Шеррод рассказывал мне о тебе, – признается она. – Не могу утверждать, что он был обеспокоен, но он считал, ты можешь меня найти. Сказал, ты работаешь в Архиве, знаешь, как вести поиск, и сумеешь разобраться в его методах. Он считал, ты способен…

– Ты должна мне поверить, я не знал, что его убьют. Понятия не имел, что происходит.


Ее дом в запущенном состоянии. Обои в цветочек в лифте отслаиваются по швам, под ними виднеется бурый металл. Мы едем молча, слушая лязг механизма, пока двери со скрипом не разъезжаются в стороны. Альбион отпирает дверь квартиры и включает свет, мы входим в прихожую. Ее квартира – это просторный лофт, но мебели немного, только два парных дивана и кофейный столик. Остальное пространство отдано под студию, к кирпичным стенам прислоняются огромные холсты, рулоны бумаги и ткани, еще там стоят две швейные машинки и огромный книжный шкаф, сделанный из досок и кирпичей. У окна – рабочий стол, на нем ручки, чернила и кисти в керамических кружках и несколько листов бумаги.

– Ты здесь делаешь свои «выпуски»? – спрашиваю я.

– Да, вон там.

– А холсты?

– Купила их по случаю, хотела попробовать что-то новое. Но пока не попробовала.

В стенном проеме висит тюлевая занавеска, отделяющая кухню.

– Я приготовлю чай, если хочешь, – говорит Альбион.

– Было бы отлично.

Я иду за ней на кухню и спрашиваю, где она хранит тарелки. Раскладываю тайские блюда, пока она наполняет чайник и зажигает плиту.

– «Эрл Грей»? – спрашивает она.

Я отношу тарелки в комнату и ставлю на кофейный столик. Рядом висят дешевые часы из магазина сувениров – «Мы никогда не забудем» с изображением центра Питтсбурга. Каким-то образом вода в трех реках выглядит так, будто покрыта зыбью. Это единственное упоминание о Питтсбурге, которое я обнаружил. Уже одиннадцатый час. Альбион приносит чай на подносе и ставит рядом с едой.

– Ты мог бы уже приступить к еде. Она остынет.

Альбион наливает чай. В кухне она снова плакала. Потом включает музыку, Этту Джеймс, и мы молча едим, слушая мелодию. Радиаторы кашляют и шипят, но в комнате становится теплее. Альбион расспрашивает о Вашингтоне. Я спрашиваю о Сан-Франциско, и она говорит, что этот рай знавал и лучшие времена. Я говорю, что в Вашингтоне примерно то же самое, разве что он никогда и не был раем. После ужина я мою посуду, а она делает кофе, достает из шкафчика коробку лимонного печенья и наливает мне кофе с сахаром и молоком. Я делаю глоток.

– Я кое-что узнал о Тимоти, и это поставило моих друзей и родных под удар, – говорю я. – Не знаю, кто они и какое имеют отношение к тебе, но Тимоти и Уэйверли опасны.

– Да.

– Мне нужна твоя помощь. Вот почему я тебя разыскал. Расскажи мне о нем, чтобы я мог сложить вместе все детали и защититься.

– От них невозможно защититься. Что бы я ни рассказала, это тебя не убережет.

– Кто ты? – спрашиваю я.

И она рассказывает.





3 мая. Там же




– Меня зовут Эмили Перкинс, – говорит она.

– А как же Альбион?

– Доктор Уэйверли находился под впечатлением от стихов Уильяма Блейка. У него есть поэма под названием «Видения дочерей Альбиона». Кажется, в честь этой поэмы он назвал свою яхту. У него был дом в Питтсбурге, куда он приводил заблудших девушек, и если те соглашались остаться, они принимали новое имя в знак начала новой жизни. Мне он предложил назваться Альбион.

– Это в Гринфилде? – спрашиваю я. – Дом с написанной на стене цитатой?

– Мы относились к баптистской церкви неподалеку, но финансировал все Уэйверли. А миссис Уэйверли руководила.

Я вижу, насколько этот разговор всколыхнул ее сердечную боль – она подносит чашку к губам, но не пьет, а рука дрожит.

– Сколько тебе было лет?

– Я была совсем юной. Родителей я не знала. Всю жизнь кочевала по приемным семьям, а потом меня приютила миссис Уэйверли. В пятнадцать и шестнадцать я была бездомной, сидела на мете и таблетках, вместе с группой ребят мы катались по округу Вашингтон и Западной Вирджинии, на несколько недель занимали заброшенные дома или старые амбары, а то и просто устраивались в лесу и взрывали себе мозг. Меня забрали за хранение наркотиков и признали виновной, но я была несовершеннолетней, так что меня отправили на реабилитацию. Там я начала себя резать, говорили, что я склонна к суициду. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня перевели в психиатрическую лечебницу и назначили психотерапевта. Так я познакомилась с Тимоти.

– Он был твоим врачом?





* * *


Мы встречались раз в неделю. В первый раз он просто посмотрел на меня. У него такие голубые глаза… Он словно меня оценивал, формировал обо мне мнение за эти несколько секунд. Я сказала, что не пытаюсь покончить с собой, не понимала, что делаю, просто резала руки, а он улыбнулся и ответил: «Теперь все это в прошлом, все в прошлом». И я почувствовала себя прощенной. От одних этих слов.