Завтра вновь и вновь

Я провела там два года, но раз в неделю встречалась с Тимоти, а потом три раза в неделю, когда он начал готовить меня к сдаче экзамена и получению школьного аттестата. У него не было собственного кабинета, и когда мы встречались, он просил своего коллегу выйти и закрывал дверь.

Однажды он запер дверь и сел, выглядел он так, словно что-то обдумывает. А потом сказал:

– Эмили, за эти слова меня могут уволить. Я могу потерять работу, испортить всю карьеру. Но я должен это сказать, и мое желание это сказать превосходит страх потери работы. Я хочу рассказать тебе про Иисуса Христа.

Я уж забыла свою реакцию – может, закатила глаза. Не помню. Помню только, как Тимоти схватил меня за шею и сдавил. Я даже закричать не могла. В глазах почернело, а он, видимо, заметил это по моему лицу и отпустил, дав вдохнуть, но сам он дышал еще тяжелее, чем я. Через минуту он успокоился и извинился.

– Я не должен был этого делать, – произнес он.

Он сказал, что до сих пор борется с собой, но душа его чиста, все мы – чистые души, неприкосновенные, как бы ни истязали свое тело. Он сказал, что, несмотря на мое падение – наркотики, попытки порезать себя, – Христос все равно меня спасет и я могу переступить за свои границы, потому что, пусть тело мое испорчено, но душа чиста. Мол, все мы рождены во грехе, наши тела заманивают нас в ловушку греха, но души отражают подлинную сущность Бога.

Он подарил мне Библию в синей кожаной обложке, на ней было золотыми буквами выбито мое имя. Велел мне читать Евангелие. И показал где. Обратил мое внимание на слова, отпечатанные красным. Это часть нового курса обучения, сказал он. Потом отпер дверь и попрощался до послезавтра.

Я могла бы пожаловаться охраннику, который провожал меня обратно в палату. Могла бы сказать медсестрам за ужином, но не стала. Я испугалась. Испугалась того, что мне не поверят или ничего не сделают, а он об этом узнает. Я смолчала.

Тем вечером я читала Евангелие из страха, но ощутила перемены в себе и поверила, что меня коснулась благодать Иисуса. По крайней мере, мне так казалось, ведь это было так приятно. С тех пор прошло уже много времени, но когда я впервые прочитала Евангелия от Матфея и от Марка, о крещении Христа в Евангелии от Луки, мне казалось, что душа оттаяла, как будто была ледяной, но внутрь проникло невероятное тепло. Я упала на пол палаты и встала на колени у кровати, не зная, как молиться, а просто повторяла: «Боже, помоги мне, Боже, помоги мне», в истерике повторяла эту фразу и с каждым словом чувствовала, как меня переполняет любовь Иисуса.

В ту ночь я стала обращенной. Ощущала себя под защитой высшей силы. Я перечитала Евангелие и начала читать Бытие, а когда снова увиделась с Тимоти, сказала ему, что если он еще раз ко мне прикоснется, я на него настучу. Он только улыбнулся и сказал, что, увидев мое спасение, он тоже озарился этим внутренним светом. В конце встречи мы пожали друг другу руки и вознесли молитву Господу.

По его рекомендации меня выпустили, и он поместил меня в дом миссис Уэйверли. Думал, что я буду жить там в общине. Он представил меня миссис Уэйверли, ее звали Китти.

Теперь-то я понимаю. Китти вроде бы стояла во главе, но контролировал все Уэйверли. Он читал проповеди. Рассказывал про миссионерские поездки на Гаити и показывал фотографии пыльных деревушек, где находились прежние обитательницы дома. В доме Китти жили совсем молоденькие девушки, студентки, приехавшие в Питтсбург из других городов и стран, одинокие девушки, сбившиеся вместе в поисках дружбы и товарищества. Нас поощряли общаться друг с другом и вербовать в общину новых людей, но ограничивали контакты с теми, кто не интересуется религией. Мы ходили в походы в парк Огайопайл. Я была по-настоящему во все это влюблена. Я приняла имя Альбион, и Тимоти называл меня сестрой во Христе.

Как-то в субботу после обеда Тимоти и Уэйверли навестили меня в комнате наверху. Мы вместе помолились, и Тимоти объяснил, что произойдет. Я до сих пор помню, насколько спокойно звучал его голос. Уэйверли забрался в постель и поджидал меня. Он целовал меня так, будто хочет выпить, но трахал, словно меня там вообще не было. Мне хотелось бы объяснить, почему я на это согласилась, но я и сама не понимаю, просто тот дом стал всей моей жизнью. Хотя даже теперь я с омерзением вспоминаю тот день, жалею, что ничего не сделала, не сбежала с криками, но так уж вышло. Я прошла через это. Потом наступила очередь Тимоти, он в первый раз прикасался ко мне с тех пор, как пытался задушить тогда в лечебнице. А потом они надо мной помолились. Чтобы меня исцелить. Мою заразу. Просили Господа быть со мной милостивым.

Они приходили каждую субботу и, прежде чем приступить, называли меня избранной, возлюбленной ученицей Христа, а потом мне приходилось слушать их молитвы обо мне, и Тимоти ждал, когда закончит Уэйверли, чтобы занять его место. У Уэйверли все происходило быстро, но Тимоти был груб и иногда не мог кончить, пока меня не ударит. Он сказал, что достанет мне перкосет[26], и всегда приносил таблетки. Не знаю, принимал ли ты перкосет, но я на него подсела.

Потом он присылал в мою комнату Китти, она спала в моей постели, присматривая за мной, чтобы ничего не произошло, пока я под кайфом. Она кормила меня с ложечки и убаюкивала, как дитя, иногда гладила по голове и плакала вместе со мной. Помню, от нее пахло какой-то мазью и лаком для волос, и я чувствовала, как ее колючие ноги прикасаются к моим, когда она прижималась ближе. Но она со мной разговаривала, шепталась со мной, когда мы лежали рядом. От Китти я узнала, что у Тимоти есть другая семья, что он женат. А до того у него была еще одна жена. В прошлом у него были какие-то проблемы…

– Когда ты переехала в квартиру в Полиш-Хилле? – спрашиваю я. – Именно там я начал тебя искать.

– Тимоти сломал мне руку. Из-за этого доктор Уэйверли попросил меня переехать. Он снял мне квартиру, оплатил занятия в колледже искусств. Тимоти по-прежнему меня навещал – внизу в доме было кафе, и мы пили там кофе и просто болтали. Он извинился за случившееся. Сказал, что ему нужно кое-что прояснить в жизни. Почти каждый вечер он оставался у меня допоздна, и я ему позволяла. Он ругал меня, если я возвращалась домой поздно или встречалась с другими друзьями…

– С Пейтон? – спрашиваю я.

– Это из-за нее он сломал мне руку. Ему не нравилось, как мы сблизились, он сказал, что я над ним насмехаюсь.

– Что произошло?

– Это случилось утром, когда у меня не было занятий. Тимоти приготовил завтрак и сказал, что хочет на мне жениться. Объявил, что ненадолго – уедет в путешествие на юг с женой и вернется новым человеком, свободным. Мы будем жить вместе до второго пришествия Христа. Я спросила, куда он едет, но он не сказал. Лишь сказал, что далеко. «На неделю или две, а потом я к тебе вернусь».

– Ты жена Тимоти? – спрашиваю я.

– Сначала всему пришел конец…





4 мая




В тот день я умерла.

Умерла вместе со всеми, кого знала и любила.

Я была в центре города. В то утро у меня были занятия по фотографии моды, я работала с освещением. Стояла прекрасная погода, день прямо как весенний, несмотря на октябрь. Помню, стоя на углу бульвара Союзников, я думала о том, что, раз Тимоти уехал, нет нужды спешить домой, никто меня не ждет, мне хотелось сходить в галерею в Саут-Хиллсе, пройтись по бутикам – куда угодно, лишь бы не домой. В то время меня интересовал винтаж, и я иногда заглядывала в магазинчик «Авалон», хотя и не так часто, как в магазин в Сквиррель-Хилле. День был чудесный, помнишь? Я могла бы весь вечер просто гулять, если бы захотелось.

Я наскоро перекусила в кафе. Помню, как размышляла, на какой автобус сесть, потому что не так часто туда ездила и не знала маршрут. Я села в автобус, в тот день он был битком. Я даже подумала, а стоит ли ехать. Боялась реакции Тимоти, если он узнает, что после занятий я не поехала сразу домой, но я уже оплатила проезд и пробиралась по забитому проходу, между людскими ногами, рюкзаками и плечами, пока не нашла место, где можно встать. Я держалась за поручень и раскачивалась на каждом повороте. Я помню каждую деталь той автобусной поездки.

Автобус протискивался по центру города, на каждой остановке садились новые люди, оттесняя меня дальше назад. Лица пассажиров врезались в память. Мне они снятся, даже сейчас мне снится тот автобус. А в то время я гадала, почему все эти люди не на работе и куда едут. Я ездила на том автобусе в Архиве. Мне отчаянно хотелось снова увидеть этих людей, запомнить их – и они были там, прекрасно сохраненные в записи автобусной камеры. Я видела среди них себя и гадала, кто они, чем занимались и где были, прежде чем сесть на автобус в тот день.

Мы выехали из центра, следующая остановка была только после туннеля. Сидящая передо мной пожилая женщина цыкнула на ребенка напротив. Большинство пассажиров занимались своими делами, смотрели в окно или в стримы на сотовых. Мы пересекли мост Свободы, и внизу текла грязной лентой Мононгахила, а за моей спиной уменьшались в размерах городские небоскребы. Гора Вашингтон маячила впереди огромной тенью.

Помню, как мы нырнули в туннель Свободы, гладкую бетонную трубу, прорезающую гору. Солнечный свет померк и сменился неестественным флуоресцентным сиянием. Габаритные огни машин выглядели особенно ярко. И странные звуки – гул ветра и двигателей, как будто в коконе. Пахло выхлопными газами и затхлостью. Наступили сумерки. Там всегда сумерки.

И тогда настал конец всему. Тот человек открыл чемоданчик. Я упала. Гора содрогнулась. Автобус перевернулся, заскрежетал металл. Туннель обрушился, и все попадали друг на друга. Пассажиры свалились в проходы и на сиденья, меня прижало лицом к оконному стеклу, шея вывернулась. В тот момент погибло столько людей… Большинство. Не знаю, минуты прошли или часы. Помню только чудовищную тяжесть. И темноту. Что-то шевелилось у голени – еще кто-то выжил, но потом все затихло. На мою голову текла кровь, боль была невыносимой. В темноте кто-то кричал и стонал – так воют в панике животные, подобные звуки не издают люди.

Немногочисленные выжившие включили сотовые и светили ими как фонариками. Кое-кто мог шевелиться, а некоторые даже не были ранены, и они начали выбираться из груды мертвецов. Помню свою панику, это был единственный момент, когда я запаниковала, понимая, что похоронена среди мертвецов. Я закричала, но звук вышел приглушенным, как будто я под водой и слышу чужой крик. Кто-то схватил меня за ноги и вытащил наружу.

Я все кричала, пока в синеватом свечении сотового не появилось мужское лицо. Меня успокоили. Этого человека звали Стюарт, стоит мне закрыть глаза, и я вижу его лицо, нависшее надо мной в синеватом свете. Он спросил, ранена ли я, и когда я ответила, что да, спросил, насколько серьезно и в каком месте. Я сказала – мне кажется, что у меня сломана нога, и он ответил: «Значит, ты можешь нам помогать».


Мы отделили живых от мертвых. Работали в темноте несколько часов, прикасаясь к холодным рукам и холодным лицам. Выживших оказалось только восемь. Мы работали, пока не перестали слышать голоса, и не решались заговорить, пока не смолкли далекие стоны людей, которым мы не сумели помочь. Автобус покорежило, но у руля осталось немного свободного места. Лица у всех были в крови, а свет только от телефонов, и я не могла никого разглядеть.

Стюарт предложил выключить свет, чтобы сберечь аккумуляторы, но в темноте к нам подкрадывались мертвые, и мы оставили свет. У кого-то было радио, но мы слышали только помехи. Все сильнее воняло бензином. Женщина по имени Табита молилась Господу, чтобы он ее убил. Она выдавила себе глаза и откусила язык. В тусклом свечении телефонов мы смотрели, как она истекла кровью и умерла. Еще один человек, Джейкоб, начал петь, его красивый баритон стал путеводной нитью во тьме. У нас остались только голоса.

Я слышала, как Стюарт обшаривает рюкзаки и сумки в поисках чего-нибудь съестного и воды. Он разделил между нами все найденное. Он пытался убедить нас ходить в туалет в отдельном углу, куда можно было доползти между двумя телами, но никто его не послушал, и вскоре в нашем закутке начало вонять.

Стюарт не сомневался, кто-то наверняка пробивается за нами через камни, и мы прислушивались к шорохам в завале и убеждали себя, что скоро прибудет помощь, нужно только продержаться до спасения. Он умолял нас вести себя по-умному, беречь энергию, беречь воду. Рассказывал про свою дочь и жену, пытался и нас убедить рассказать о тех, кто нас ждет, чтобы дать всем надежду. В какой-то момент мы перестали слышать голос Стюарта.

Время растворилось. Я засыпала и просыпалась, но не знаю, как часто и как надолго. Я больше не слышала голоса и дыхание и решила, что все умерли, но тут вдруг кто-то начинал говорить или шевелиться, и я понимала, что они еще живы. После Стюарта и Табиты нас осталось шестеро.

Мы стали играть в слова, в ассоциации. Я гадала, что стало с пожилой женщиной, которая цыкнула на подростка, или с матерью и ее ребенком – во время столкновения они были прямо рядом со мной, и может, они живы, и я закричала и начала растаскивать тела, решив, что кто-то еще мог уцелеть, но остальные говорили: «О чем ты думаешь, когда я произношу “рассвет”?» И я отвечала: «О парке» или: «Об океане», а потом говорила: «Джейкоб, о чем ты думаешь, когда я произношу “океан”?», и Джейкоб рассказывал о пляже. Мы были похоронены заживо, но находились на солнце, в парке или на пикнике или купались в океане.

Лишь позже, намного позже того, как мы доели остатки еды и выпили всю воду из бутылок и кофе из термосов, когда исхудали и страдали от голода и жажды, мы пришли в отчаяние и потеряли надежду на спасение и начали раздирать стенки автобуса в приступах угасающей энергии, прислушивались к звукам в камнях и бетоне в надежде умереть под завалом. Но вместо этого открылся проход. Женщина по имени Элизабет почувствовала слабое дуновение ветерка, сначала она решила, что это дышит один из мертвецов, но потом вытянула руку через разбитое окно автобуса, и ладонь неожиданно оказалась в щели между камнями. Элизабет вылезла из окна.

Когда она заговорила, голос звучал приглушенно, и мы приняли его за слуховую галлюцинацию, но Элизабет сказала, там хватает места, чтобы ползти. Для некоторых дыра оказалась слишком узкой, они застряли и вернулись в автобус, но я была худой и сумела протиснуться, порезав грудь, живот и бедра об осколки стекла, когда пролезала через разбитое окно. Но как только я преодолела узкий участок, проход расширился. Всего трое сумели вылезти – первой была Элизабет, потом Стивен и я. Последней.

Я слышала крики других, когда мы их покинули. Они нас проклинали. Умоляли вернуться, остаться с ними. Камни были угольно-черные, с торчащей стальной арматурой, я оцарапалась до крови. Я ползла, как мне казалось, много часов, только чтобы продвинуться на пару дюймов. Я думала, что кто-нибудь из оставшихся может схватить меня за ноги и утянуть обратно, но никто ко мне не прикоснулся, а голоса в конце концов затихли. Мы ползли, как черви в земле.

Элизабет вела нас, выбирая путь. Несколько раз мы прерывались на сон. Мы нашли сгоревшую машину с разбитым ветровым стеклом. Стивен обнаружил в бардачке бутылку «Маунтин дью», и мы ее распили – ничего слаще я в жизни не пробовала. Мы поспали все вместе у машины, но Элизабет разбудила остальных и выбрала направление. В какой-то момент я ощутила, как поднимается температура, а камни стали гладкими. И почуяла резкую, удушающую вонь гари и копоти.

Я услышала крик Элизабет, в темноте он показался воплем ужаса, но я знала, что это крик радости. Я увидела дневной свет. Внизу, под горой, на месте города полыхало озеро огня, там были лишь поля огня и черные руины, пейзаж из пепла. Одиноко торчали скелеты небоскребов, а все остальное сровнялось с землей. Мы ничего не могли понять. Мы ползли вниз по склону горы, хватаясь за корни деревьев, чтобы не упасть. Мы спустились к реке и попили отравленную воду. Пожевали отравленный ил на берегу. И заснули, прижавшись друг к другу.

Мы прожили вот так три дня, но на четвертый пошел дождь, и мы подставили под него лица, жадно глотая воду. Дождь потушил пламя и намочил все вокруг. Из укрытий за водой вылезли другие выжившие, чудом спасшиеся в необрушившихся зданиях. Мы познакомились с человеком по имени Эзра, он привел нас к своему укрытию. Нужно только чуть-чуть подождать, скоро за нами придут, уверял он.

Над нами летали дроны, снимая выживших, так что про нас знают. Эзра жил в подвале дома. Там стояли автоматы со снеками и водой, а еще он брал воду в туалетах. Он дал нам поесть – пакетики с орешками и крекеры. Эзра рассказал о бомбе. Мы слушали радио. Я поняла, что все мои знакомые погибли. Все произошло так быстро и катастрофически, что я и сама умерла вместе с ними. Я почувствовала себя освободившейся из янтаря стрекозой. Я стала новым человеком.

Эзра подготовил наш уход из города, упаковав все, что мы сможем унести. Он посчитал, что четверо с поклажей имеют больше шансов выжить, но до этого не дошло. Мы услышали шум вертолетов. Люди в военной форме перевезли нас в больницу в Огайо. Нас поместили в разные палаты, но я узнала, что Стивен умер от радиационного заражения. Не знаю, выжила ли Элизабет. Я провела в больнице почти год и так болела, что считала каждый день последним, но выжила. Я выжила.





4 мая. Там же




Когда мы прощаемся, уже светает. Она закрывает за мной дверь, я слышу щелчок и позвякивание цепочки. Утренний свет окрашивает дерево и алый ковер в коридоре. В мою одежду впитался запах ее квартиры – кофе, масляной краски, орхидей в горшке и почвы. Я считаю свой уход ошибкой, ведь я только что ее нашел, но Альбион сказала, что если мы не будем действовать решительно, то оба умрем.

– Но почему? Кто нас убьет? – спросил я. – Кто они, те люди, которые убили Болвана?

В три часа ночи она сварила вторую порцию кофе. Мы сидели на кушетке лицом друг к другу – так мы и провели всю ночь. Альбион потеребила мочку уха – нервный тик, когда она о чем-то размышляла.

– Пока ты меня не нашел, я не вполне понимала, кто они, но теперь уверена, – сказала она. – Брат Уэйверли, Грегор, и его сыновья Рори и Кормак. Рори был еще подростком, когда я его знала. Кормак постарше. Он был женат – помню, он любил показывать фотографии двух дочек. Братья обычно приходили в дом во время охотничьего сезона и задерживались на несколько недель, а брат Уэйверли оставался даже дольше. Было в нем что-то странное, даже не знаю, способен ли он вести самостоятельную жизнь. Иногда он на много часов впадал в оцепенение. Они были из Бирмингема в Алабаме.

– Тимоти упоминал Алабаму, – сказал я. – Во время нашей первой встречи он рассказал о том, как ехал по Алабаме и наткнулся посреди ночи на мертвых оленей. Несколько миль мертвых оленей. Он сказал, что был с женой.

– Если Тимоти привез ее в Алабаму, то она мертва, – сказала Альбион. – Он отвез ее на ферму своего дяди.

– Господи, – выдохнул я, хотя уже давно понял, что Тимоти убил жену, но образ фермы его дяди все равно выбил меня из колеи. Амбары и сараи, возможно, отрубленные головы и руки… Сколько всего можно спрятать в полях! – Линда Биллингсли. Жену Тимоти звали Линда Биллингсли. Ее тело нашли в Луизиане. Были и другие женщины. Вообще-то я хотел спросить тебя об одной девушке, с которой у Тимоти были отношения.

– Прости, Доминик. Я не могу тебе в этом – помочь.

– Мне поможет все, что ты знаешь. Все, что можешь рассказать. Понимаю, разговор о Тимоти непросто тебе дается, но думаю, он убил ту девушку, которую я разыскивал…

– Оставь ее, – говорит Альбион.

– Что?

– Оставь ее. Мертвые заслуживают покоя.





* * *


После ходьбы ноги налились тяжестью, между пальцами вздулись мокрые мозоли. Я беру в «Старбаксе» кофе и мюсли и сажусь у окна, глядя, как увеличивается поток машин и прохожих, начинаются часы пик. Начинка предлагает бесплатный латте, если я заполню опросник для клиентов, но я способен думать только об Альбион и семье Уэйверли и хочу исчезнуть. Мне нужно подумать. Я снова рисую все нити расследования, тянущиеся к Ханне Масси. Прогноз погоды каждый час предсказывает ясное и безоблачное небо. Альбион сказала, что мертвых нужно оставить в покое, и тогда я решил, что она имела в виду Ханну Масси, но теперь понимаю, что она говорила о себе. Заголовки новостей мелькают где-то на периферии зрения – напротив находится автозаправка, солнечный свет отражается от лобовых стекол и хрома и отвлекает.

Сначала я замечаю сообщение об ошибке.

Красная надпись и слабый сигнал: идентификация не удалась.

Работающее в фоновом режиме приложение по идентификации полицейских указывает на копа у заправки, но не может определить его имя. Я приближаю изображение сначала троекратно, потом увеличиваю в девять раз. На нем броня спецназа, но без шлема, у него лицо с тонкими, как у фарфоровой статуэтки, чертами, сальные приглаженные волосы. Двенадцатикратное увеличение, и я вижу тонкие губы, как у Тимоти, и маленькие глазки. Я сохраняю фото и номер значка, но приложение снова не может его идентифицировать и сообщает об ошибке.