Завтра вновь и вновь

– Вам удобно? – спрашивает Агата.

– Да, очень, спасибо.

– Чувствуете?

– Что именно?

– Прикосновения.

– Нет, – говорю я.

– Хорошо.

Она на минуту выходит из кабинета и возвращается с хирургическим аппаратом на стойке – хромированным, с несколькими лапами, которые она помещает над моей головой. Агата щелкает переключателем и зажигает лампу, а потом надевает защитные очки.

– Готовы? – спрашивает она.

– Готов.

Она срезает мою Начинку, и видеопрофиль Агаты блекнет. Я отключен. Теперь я ощущаю прикосновение – а может, только воображаю его – и слышу тихое жужжание хирургического аппарата. Слышу визг пилы, когда лапа вскрывает мой череп, капает жидкость, словно где-то далеко тикают часы, и кровь брызжет на полотенце, которое Агата держит у моей шеи. Тимоти с интересом наблюдает за процедурой. Снова жужжание, меня прыскают чем-то холодным – не то ледяной водой, не то накладывают химические швы. Хирургическая лапа выковыривает старую Начинку из мозга и накручивает провода, как спагетти на вилку, они легко отходят, почти не образуя узелков, только слегка пощипывает. Но не больно. Странное чувство, не могу назвать его неприятным. Агата что-то говорит и смеется, но я не улавливаю ее слов из-за жужжания механизма.

Агата меняет мой слюнявчик и промокает кровь. Лапа меняет насадку-иглу и сверлит мой череп – я понимаю, что происходит и как это работает. Я чувствую нажим, и вскоре лапа начинает вшивать АйЛюкс, Агата скармливает хирургическому аппарату золотую сетку, будто засовывает ленту патронов в пулемет. Хирургическая лапа зашивает мой череп тепловой иглой. От операции появятся новые шрамы, поверх уже существующей сетки. Начинка включается. Зрение пропадает. Это временная слепота, но она пугает – слепота всегда пугает. Я ощущаю, как хирургический аппарат вытаскивает старые глазные линзы и меняет их на линзы «Меопта».

– Отлично выглядит, – говорит Тимоти.

Агата перемещается и открывает сток в раковине. Она что-то говорит и вытаскивает инструменты из хирургической лапы, один за другим – щелк, щелк. Слух почти исчезает, но вскоре на черном поле появляется надпись золотым курсивом: «АйЛюкс». Начинка приветствует меня и начинает загрузку моего профиля, в качестве хранителя информации по умолчанию выбирается «Фокал нетворкс». Когда загрузка завершается, я открываю глаза.

– Ну, и как вам? – спрашивает Агата.

Разрешение выше, чем в реальности.

Теперь я понимаю, что это значит, о да. Прежде мир был как в тумане, словно я смотрел на него сквозь намазанное вазелином стекло, и вдруг все стало таким четким. Лицо Агаты – блестящие губы, локоны волос, густые, покрытые тушью ресницы.

– Я в восторге, – отвечаю я. – Это потрясающе.

Мир упорядочен. Аккуратные приложения в сферических иконках. Все допы доступны, но не мешают – дата, время, погода, GPS-навигация, социальные сети. Поле зрения заполняется профилем Агаты: ее бодрые видео показываются на половинной яркости, но когда я мысленно перемещаюсь к одному из них, оно становится четким. Глазные камеры уже запечатлели Агату и разместили ее в адресной книге, автоматически отметив, где и когда мы познакомились, скопировали фото и видео из ее профиля, привлекшие мое внимание, и это всего за долю секунды, пока я их просматривал. ФейсРанк анализирует мои жизненные показатели, следит за расхождениями с исходным уровнем и размещает Агату в верхней части списка последних образов, сразу под воспоминаниями о Твигги. Когда я смотрю на Тимоти, Начинка запоминает его лицо, но не заполняет ячейки с данными, поскольку у него нет открытого профиля в сети. АйЛюкс тут же обращается к моим мыслям, пусть даже они еще не успели стать осознанными.

Тимоти расписывается в том, что загрузка произведена успешно, и увозит меня домой. Он закидывает мою руку себе на плечо и помогает выйти из клиники – мне трудно передвигаться, пока одурманенное сознание плывет где-то чуть впереди меня. Я делаю широкие шаги, не понимая толком, куда приземлится нога, и постоянно удивляюсь, когда внезапно она сталкивается с тротуаром. Тимоти усаживает меня в «Фиат». Он велит мне закрыть глаза, чтобы не укачало, а не то меня стошнит у него в машине. Я закрываю глаза. На резких поворотах я раскачиваюсь и цепляюсь за ремень безопасности, от обострившихся чувств кружится голова.

– Постарайся заснуть, – говорит Тимоти. – Сейчас это лучше всего.

Я пытаюсь расслабиться, даже подремать, но вместо этого загружаю Город – скорость загрузки через АйЛюкс просто потрясающая. Восточное шоссе. По умолчанию АйЛюкс работает на максимальном разрешении, и Город неотличим от реальности. Я проезжаю через туннель…

Сумрачный дождливый вечер. «Старбакс» на углу Крейг-стрит и Форбс-авеню, логотип-русалка на стекле. Люди входят и выходят из кафе, когда-то их незаметно сняли камеры безопасности или глазные камеры, и теперь их профили достали из облачного хранилища и поместили в Архив по закону о праве на воспоминания, сейчас они населяют каждый уголок Города. Призраки живут в виртуальном мире, вращаясь в бесконечном кольце, вечно заказывают кофе, вечно сидят за столиками кофейни, вечно повторяют одни и те же разговоры, спешат домой под дождем, но в результате все равно оказываются в той же очереди за кофе.

Они как будто смотрят на меня и взаимодействуют со мной. Я гляжу на них через залитые дождем окна – они идут под зонтиками, их кожа в таком свете немыслимо белая, как у рыбы, всплывающей из глубины. Но как только эти люди оказываются вне поля зрения, они перестают существовать, пока их не увидит кто-то еще. Ученики католических школ и университетские студенты стоят в очереди. Выкрикивают заказы. Все столики заняты, лица подсвечены голубым от экранов ноутбуков. Там Ханна Масси – ждет в очереди, чтобы сделать заказ. Она попала в Архив, пока была еще жива.

– Ханна, – говорю я, и она поворачивает голову, будто услышала.

– «Эрл грей», – говорит она.

Я смотрю, как она выходит из «Старбакса» с чаем в руках. Потом пересекает улицу под дождем. И когда она исчезает из вида, то кажется миражом, словно я никогда ее и не видел. На другой стороне улицы купается в тумане Музей Карнеги, украшенный черными чугунными статуями ангелов, всегда напоминавших мне об ангелах, посланных записать конец времен. Что они увидели, эти ангелы, когда конец времен и впрямь наступил? Когда они сгорели? Может, они расплавились, а может, и уцелели, превратившись в железные трупы. Здесь воссоздано все, каждая деталь. Корпоративная сеть «Старбакса» манит «попробовать Город на вкус» с запатентованным кофе марки «Комодо дракон». Запатентованный вкус кофе и тыквенный кекс.

Помню, я сочинял стихотворение, дожидаясь – Терезу.

Как бы сложилась наша жизнь? Точно не узнаешь, но я стараюсь быть реалистичным – эти воспоминания лишь приоткрывают мне окно к той жизни, которой никогда не было. Появляется Тереза в дорогом платье из магазина для будущих мам, купленном неделю назад в «Нордстроме», из синего с золотом крепдешина. Выглядит она потрясающе. Она носила нашего ребенка, как будто груз тайных, но хороших новостей. Мы заказали столик в ресторане «Юнион».

В тот вечер мы встречались там с ее друзьями, Джейком и Бекс из совета по искусству. Помню, мне было не по себе, я не мог поддержать беседу, не считая глупых шуток время от времени и разговора о неизвестном поэте, которого я читал. Но Тереза так быстро соображает, я впечатлен тем, как она ведет разговор. Она болтала об ответственном садоводстве и лекциях для взрослых, на которые получила грант. Это проект по созданию парка в районе Ист-Либерти.

В тот вечер мы строили планы на следующей неделе посетить организацию молодых профессионалов. Я представляю, какой роскошной была бы наша жизнь, с новыми платьями из «Нордстрома», мы посещали бы вечеринки для сбора средств, встречались с новыми людьми, важными для работы Терезы. Я бы закончил диссертацию. Поставил бы на ноги издательство «Слияние». Кто знает? Но это уж точно принесло бы радость. Наша совместная жизнь была бы счастливой.

Мы идем к машине, припаркованной в нескольких кварталах, рядом с греческой православной церковью, совершенно промокшие под дождем, но смеемся. Все проезжающие мимо автобусы полны призраками.

Тимоти высаживает меня у дома.

– Как мне увидеться с Уэйверли? Я хочу его поблагодарить.

– Уже скоро, – отвечает он. – Вообще-то он устраивает междусобойчик, и если ты сможешь…

– Я свободен. Я всегда свободен.

Наверху я раздеваюсь и изучаю свою новую систему, АйЛюкс от «Панды» с глазными линзами «Меопта». Все данные со старой симки переведены. Подключение к облаку за счет Уэйверли, больше никаких поисков бесплатного вай-фая. Теперь моя черепушка стоит куда больше, как будто ее окунули в золото и утыкали бриллиантами. Я вспоминаю страшные байки о грабителях, проламывающих головы ради дорогостоящей аппаратуры, теперь я могу стать их жертвой. Я чувствую остаточную боль – скорее, неудобство – в плечах и глазах, а кожа головы зудит.


Чтобы забыть об этом дискомфорте, я занимаюсь досье Альбион, которое передала мне секретарша Уэйверли, но это лишь профиль с питтсбургским адресом, маркой ее машины и именами нескольких друзей. Малоинтересное резюме – он даже не включил примеры ее дизайнерских работ, никакого портфолио. Нет ни мест работы, ни личной информации – никаких подсказок, где я могу ее найти, где она проводила время, пока была жива.

Неужели Уэйверли больше ничего не знает? Но даже если бы он приложил еще несколько фотографий вроде того гламурного снимка, который мне показывал, эффект был бы тем же – Альбион нереально красива, как дева с картин прерафаэлитов, пусть даже она всего лишь лежит на диване или позирует на фоне горы Вашингтон в обрамлении городских небоскребов. Я разыскиваю ее имя в разных базах – в архиве питтсбургской «Порт-Газетт», в «Трибьюн ревью онлайн», в данных государственной переписи и бюро трудовой статистики, но запрос «Альбион О’Хара» выдает нулевой результат. Я хочу ее найти.

Мне нравится эта работа – скорость, с какой я получаю результат запросов, необходимость продумывать каждый шаг. Я лежу голым под кипой одеял, потолок расцвечен скидочными купонами и логотипами: Café de Coral, ресторанов «Чашка Бена» и «Маленькая овечка», в стримах мелькает президент Мичем на пляже, конкурс мокрых купальников, столетие Мадонны, новый выпуск жестоких японских игр, но этот поток блекнет, и я снова проникаю в сердце Города.

Полиш-Хилл. Церковь Непорочного сердца Марии. Склоны холмов усыпаны осенними листьями и пронизаны извилистыми узкими улочками и переулками с развилками и поворотами. Зеленый купол церкви и фасад из бежевого кирпича окружены потрепанными рядами блеклых домов. Неподалеку – бар «Гурский», в окнах с грязными потеками сверкает неоновая реклама «Пилзнера». Когда случилась катастрофа, Альбион жила здесь, на Добсон-стрит, 3138, третий этаж. Новый слой. Одежда промокла на сыром ветру с дождем. Полиш-Хилл был кварталом художников, слишком бедных, чтобы поселиться в Лоренсвилле, и потому они купили дешевые дома выше по склону, больше не нужные последним остаткам прежней диаспоры европейских эмигрантов. Открытые студии и дешевые бары, один за другим.

Дом Альбион стоит на углу, окна обрамлены граффити с изображением девушек в нижнем белье и со свиными головами. Дверь защищена паролем, зеленая краска на ней облезла и поцарапана, обнажились подгнившее дерево и ржавые петли. У моих ног собирается лужица дождевой воды. Я открываю дверь кодом доступа к Архиву и вхожу. Так значит, Уэйверли прав – Куценич не сменил мои старые коды. Промозглый вестибюль. На лестнице и подоконниках валяются груды нераспечатанной почты. Передо мной появляются теги, я листаю список жильцов – их немного, и Альбион среди них не числится.

Изогнутая лестница, синие стены с несколькими слоями мерзкой краски, которая блестит даже в таком тусклом свете. Я тяжело дышу, взбираясь на два лестничных пролета. Даты, совпадающие с тем временем, когда здесь жила Альбион. Ее дверь тоже защищена паролем, но прежде чем я ввожу код, отодвигается задвижка и падает цепочка. Девушка-азиатка открывает дверь. Похоже, она одевается для вечеринки – ее зеленое платье расстегнуто на спине. Она придерживает платье на груди, но то почти ничего не прикрывает. Она симпатичная, и я пытаюсь что-нибудь сказать. Она смотрит на меня так, словно ожидала увидеть кого-то другого.

– Простите, – говорю я, не подумав.

– Джон Доминик Блэкстон, – откликается она. – «Фокал нетворкс».

– Что?

Она улыбается. Ее профиль совершенно пуст.

– Вы живете в Коламбия-Хайтс в Вашингтоне, в муниципальном доме, квартира Р-17. Это временный адрес, раньше вы жили в Питтсбурге и Вирджинии. Муж Терезы-Мари Блэкстон. Детей нет.

– Простите?

– Вам здесь не рады, – говорит она, закрывая дверь.

Я ввожу код доступа, и дверь открывается, но теперь внутри пусто. Это маленькая квартирка всего с одной спальней, в углу встроенная кухня. Полы из светлого дерева. Стены неопределенно бежевого оттенка, даже светильники покрашены. В квартире нет мебели. Нет и девушки. Полная пустота.

– Эй?

Мой голос раскатывается эхом по пустой комнате.





14 декабря




– Это был сон? – спрашивает Тимоти.

– Частично, но я точно не знаю, что именно было подлинным.

В отличие от офиса Симки, кабинет Тимоти загроможден пластиковыми коробками с вываливающимися из них документами, на полках стоят криминальные романы в мягких обложках и справочники в кожаных, девятый выпуск руководства по диагностике психических заболеваний в нескольких томах, словари. Его стол чист, там лишь блокнот, ручка и Библия в кожаном переплете. Кресла сделаны в середине прошлого века и расставлены у стола как для собрания.

– Хочешь кофе? Чего-нибудь покрепче?

– Я бы с удовольствием выпил кофе.

– Боюсь, беседа в качестве терапии будет контрпродуктивной, – говорит Тимоти. – Меня вдохновляют улучшения, которых ты добился за такой короткий промежуток времени, с системой помощи и контролируемым погружением, без наркотиков. Доминик, я не хочу, чтобы ты считал себя больным, человеком, которому необходимо разговаривать с психотерапевтом. Такая самооценка может создать проблемы. Ты способен стать другим. Доминик, ты здоров.

Это вопрос самооценки, так он говорит. Если я считаю себя больным, то буду больным. А если здоровым, то и выздоровлю. Тимоти верит в позитивное мышление – что физическое здоровье следует за верой в физическое здоровье, а сила духа лечит тело. Он осторожно называет свою систему «силой молитвы», но цитирует статьи и результаты клинических экспериментов, утверждающих, что Бог эффективнее способствует выздоровлению, чем лекарственные средства. Каким ты себя считаешь? – задает вопрос он. Ты хочешь быть больным? Или здоровым? Какой ты?

– Когда ты начал работать в Архиве? – спрашивает он. – Тебя всегда интересовала такого рода работа?

– После Питтсбурга я подумывал окончить аспирантуру. Все были готовы принять переживших Питтсбург, легко было перевестись. Я выбрал университет Вирджинии и переехал в Шарлотсвилл. Изучал Климта, Шницлера и Фрейда.

– Но так и не доучился?

– Нет.

– Почему же ты бросил?

– Почему? – Я задумываюсь. – По правде говоря, я давным-давно бросил попытки в этом разобраться. И, кажется, даже знаю точный момент, когда бросил эти попытки, – на втором году учебы в университете Карнеги-Меллона, когда я представлял работу о Лакане. «Переменчивая природа желания». Я показывал картины Эгона Шиле[10], кое-какие почти порнографические материалы и перед всей аудиторией разглагольствовал на тему женской мастурбации. Я стал считать себя кем-то вроде интеллектуального провокатора факультета.

– Ты прямо съежился, – отмечает Тимоти.

– Я до сих пор чувствую неловкость, прошло столько лет, а я до сих пор чувствую неловкость. Я тогда носил котелок на голове. Можешь себе представить? Так вот, тогда в аудитории была одна девушка, бывшая балерина, настоящая профессиональная танцовщица, но она бросила это занятие ради французов. После моего выступления по Лакану она окликнула меня около университета. Помню, она была в клетчатом платье. Она призналась, как потрясена тем, что я упомянул Шиле, это ее любимый художник. Сказала, что занимается теми же проблемами и хотела бы поподробней со мной поговорить. Она пригласила меня на ужин к себе домой. Сказала, что отлично готовит и купила полный каталог работ Шиле с репродукциями его картин, но не знает больше никого, кто сумел бы оценить его по достоинству. Честно говоря, я был в ужасе. На занятиях она всегда меня смущала, потому что, похоже, понимала всю литературу, которую мы проходили. Мне казалось, что я не продержусь с ней и пяти минут, как станет понятно, что я самозванец. Я прочитал о Лакане лишь несколько статей и больше ничего о нем не знал. Деррида[11] был для меня совершенно непонятен. Я не мог разобраться в Бурдьё[12]. Даже имена произносил неправильно.

А Фуко[13] и вовсе не потрудился прочитать. Верхние пуговицы ее платья были расстегнуты, так что виднелся край лифчика – черного и кружевного. Я представил ее квартиру, кучу книг по философии, которые она наверняка прочитала, представил, как сижу рядом с ней, разглядывая Шиле в разложенной у нее на коленях книге, и это меня пугало. Она играла со мной в очень взрослую игру. Она была очень привлекательна, пугающе привлекательна. После того дня, изучая Фрейда и Шницлера, я чувствовал себя позером. Шиле, бог ты мой! Я не принял ее приглашение. И перестал носить котелок.

– Это было до Терезы?