Ждите неожиданного

Владимир Иванович аккуратно пристроил на стол папку.

– Безопасность, – сказал он строго, – прежде всего.

– Уж это я знаю! Ваша наука, товарищ полковник.

Он снял пиджак, повесил на спинку стула, стянул брюки и так же аккуратно, по стрелкам – Наталья Павловна следила за ним насмешливым взглядом, – сложил их и повесил, мотая головой, вылез из футболки и, оставшись в одних трусах, прошествовал в ванную.

Через секунду оттуда вылетели трусы.

– Это что-то новое в репертуаре, – себе под нос сказала Наталья, подбирая труселя.

Вода шумела и гудела в трубах.

Наталья Павловна подумала секунду, подошла к входной двери и накинула на медный замочек цепочку.

Ещё помедлила, ловко избавилась от купальника, но доиграть до конца не смогла, не хватило храбрости.

Она накинула халат, туго-туго затянула пояс и заглянула в открытую дверь ванной.

Он стоял под душем спиной к ней.

Она смотрела.

– Что ты там стоишь? – наконец спросил он, не поворачиваясь.

– Считаю, – отозвалась она.

– И каковы результаты?

Она вздохнула и подошла поближе. Он брызгался, вода заливала ей ноги, попадала на халат.

– Все старые на месте, – сказала она. – Новый один добавился.

И она провела ладонью по его боку – с правой стороны. Там был давно заживший неровный шрам. Все его шрамы были разными – и на вид, и на ощупь.

– Да какой же он новый, Наташка! – удивился Владимир Иванович и повернулся. – Ты просто сто лет меня не видела.

– Я сто лет не видела тебя голым, – поправила она.

Ах, как он ей нравился когда-то!

Он и сейчас ей нравился, сию минуту, когда она его рассматривала, совершенно не стесняясь: плотный, поджарый, ни грамма жира, твёрдые заросшие ноги, широкая грудная клетка, как у молодого волка, твёрдые гладиаторские ягодицы. Если он и постарел, то не телом.

…Нет, не телом.

По-хозяйски взявшись за пояс халата, он втащил её под душ. Она сделала шаг и оказалась прижатой к нему. У него всегда были сильные и длинные руки. Она когда-то говорила – орангутаньи.

Вода лилась на них сверху, они обнимались под душем, топтались на сброшенном халате.

– Ты красивая, – всё повторял он. – Ты такая красивая, только ещё лучше стала.

…Впрочем, она всегда приводила его в восторг. В исступление. В неистовство. Это она умела!..

Наталья перетрогала все его шрамы и обеими руками взялась за голову.

– Ты стал бриться наголо.

– Волос нет. Вот и приходится наголо. Под Котовского.

С него катилась вода, и Наталья поцеловала его в губы, по которым тоже катилась вода.

Ей так давно хотелось поцеловать его в губы!..

…Ничего не лечит это самое время! Только ещё больше начинаешь скучать. Невозможно привыкнуть, как себя ни заставляй. Невозможно отвлечься от одиночества, что с собой ни делай. Как только заканчиваются дела, начинаются одиночество и воспоминания.

…Нельзя жить воспоминаниями, сказал ей умный и очень дорогой психотерапевт. Их нужно отпускать, отпускать!..

Наталья отпустила их давным-давно, да только сами воспоминания её никак не отпускали. Не уходили. Топтались рядом, постоянно, ежедневно.

Как всё начиналось? Когда это было? В прошлом веке, в прошлой жизни.

Она ещё только училась в своём институте, а он уже окончил университет, распределился в МВД, был молодой и перспективный юрист, и так это всё было красиво, как в советском кино, – борьба с преступностью! Он был борец с преступностью. Он ухаживал за ней и рассказывал всякие интересные и ужасные истории. Как потом поняла Наталья, половину он сам выдумывал, как будто детективы сочинял, а другую половину ему рассказывали на работе такие же выдумщики.


Потом они поженились и жили в коммуналке на Делегатской, оставшейся ему от каких-то дальних родственников, и Наталья, подоткнув юбку, мыла пол в громадном, как трамвайное депо, коридоре! «Места общего пользования» она мыла каждый день, не сообразуясь с «графиком уборки помещений». Она была чистюлей и терпеть не могла грязи.

У них были соседи. Некоторых она забыла, а двух старух помнит до сих пор. Две старухи, кажется, сёстры, страшно изводили её, молоденькую, язвительными замечаниями и всякими намёками, а когда она жаловалась своему молодому мужу, тот говорил, чтоб она «не обращала внимания»! А как не обращать, если работала она в основном дома – тогда, в конце восьмидесятых, никто не понимал, что так бывает, что трудиться можно не только на работе, но и дома, и старухи считали её тунеядкой. Однажды они даже выпустили стенгазету – отрезанный от рулона старых обоев кусок с чёрной молнией и надписью «Позор тунеядке Бобровой!». После эдакой эскапады Володя нарядился в парадный китель с погонами и форменные брюки и пошёл «разбираться». Результатом его «разбирательств» стало некоторое затишье, старухи на время притихли, а он, приезжая по вечерам домой, всегда громко здоровался на кухне: «Девушки, здравия желаю! Каковы настроения в коллективе?» И «девушки» – обе старухи – докладывали ему на кухне по всей форме, каковы настроения.

Наталья прощала старух. Они были в общем безобидные, очень одинокие и маялись от скуки. Конечно, они не понимали, чем она занимается – на огромном столе, сняв скатерть, она раскидывала листы ватмана и кальки, на которых то карандашом, то акварелью рисовала странные картинки: половину женщины, например. Эта половина была в дивном наряде – в половине шляпки, в половине платья, в половине пальто. Иногда женщины и их наряды собирались из лоскутков, лоскутки наклеивались на картон, такими картонками были увешаны стены. Старухи, заглядывая в их с Володей комнату, переглядывались значительно, поджимали губы и качали головами – не повезло молодому лейтенанту с женой, ох, не повезло!..

Молодой лейтенант так не считал.

Он как раз наоборот считал!..

По ночам они занимались любовью с неистовством и пылкостью, только очень старались не шуметь, и подозревали, что старухи подслушивают. Это было очень смешно – не шуметь и бояться подслушивающих старух. Они хохотали, как идиоты, – по ночам! Иногда после бурной и продолжительной любви – «У нас с тобой, как у генерального секретаря ЦК КПСС, бурные и продолжительные, – говорил ей в ухо Володя, – только у него аплодисменты, а у нас…», она отталкивала его и хохотала в подушку, – он становился очень голодным, и они крались на кухню, наливали воду в кофейник, хлеб и колбаса у них были в комнате в маленьком холодильничке, который громыхал и трясся, как вагон метро. Они пили кофе, ели хлеб с колбасой – колбасу он приносил из ведомственного буфета, тогда на прилавках уже не было никакой колбасы, а свежий батон Наталья всегда покупала в магазине «Хлеб» на Калининском. Иногда ей везло и удавалось ухватить бублики. Бублики были большой удачей, их моментально разбирали. Они ели хлеб с колбасой или бубликами, совершенно голые и абсолютно счастливые тем, что они есть друг у друга, и тем, что у них есть «бурные и продолжительные» – нет, не аплодисменты, т-с-с, не смеши меня, я подавлюсь!

Он рассматривал её картонки, лоскутки и кальки, удивлялся и ничего не понимал.

Они ездили в Питер к каким-то его сослуживцам – билеты на поезд было не достать, но он купил, опять же на службе. Поезд приходил в четыре утра, когда ещё не работало метро и не ходили трамваи, и они шли по пустому Невскому, над которым реяли красные стяги – кажется, дело было перед майскими праздниками, – небо казалось ледяным и очень синим, и там, в небе, парили чайки, распластав белые крылья, а они всё шли, шли, и очень хотелось есть и спать, в конце концов они дошли до какой-то пирожковой, открытой круглосуточно. Там они наелись пирогов с рисом и пирогов с печёнкой, а Наталья съела ещё два пирога с повидлом – так вкусно всё это было! – и уснули на лавочке возле Адмиралтейства, двух шагов не дойдя до великого памятника Петру!..

Потом его в первый раз ранили!.. Ох, как это было, страшно вспомнить!..

Начались девяностые годы, из всех щелей повылезало бандитьё, ещё пока не настоящее, только начинающее, и от этого бесстрашное, самоуверенное и особенно опасное.

Вот этот, почти заросший маленький шрамик выше лопатки, ближе к шее, как раз и есть первый.

Конечно, её никуда не пустили, когда она прибежала в институт Склифосовского. Бежала она ночью, через дворы, и было очень страшно.

И там, в больнице, тоже было очень страшно, как на том свете, как в аду – слабые лампочки, выщербленные полы, запах дезинфекции и медикаментов. Привезли какого-то парня, из него капала кровь, он держался за бок и шёл. Его вели, а не везли на каталке, санитары говорили друг другу, что каталок нет, все на третий этаж уволокли. Парень держался за бок, и за ним по полу стлался кровавый след. Он всё больше и больше кренился на ту сторону, откуда лилась кровь, санитар встряхивал его, чтоб он шёл ровнее, но он не мог идти ровнее и в конце коридора упал, как-то странно подёргался и затих. «Этот всё, кончился, – сказал санитар. – Коль, посмотри, там ещё один был. Давай его, что ли!»

Наталья сидела в коридоре на коричневой клеёнчатой кушетке и ждала. Мимо прошёл какой-то врач, вернулся и наорал на неё – зачем она сидит, чего ей здесь надо, кто пустил! Наталья сказала, что у неё здесь муж. «Нарик? – непонятно спросил врач. – Из этих, которые сегодня на Большой Грузинской друг друга порезали?» Наталья сказала, что её муж – лейтенант милиции. Врач махнул рукой и ушёл.

Её муж, лейтенант милиции, тогда быстро поправился, пуля прошла навылет, но после этого ранения всё стало немного сложнее. Она начала всерьёз бояться за него. До ранения они всё как будто играли в детектив – он рассказывал ей страшные истории, она ужасалась, и это было весело.

А тут стало совсем невесело.

Страна разрушилась, погибла, и вместе с ней погибло дело, которому служил Володя, – теперь самым выгодным и правильным стало «крышевать» бандитов, а не сажать их по тюрьмам, он поначалу ничего, держался, а потом начал пить – всерьёз, тяжело. Но вскоре бросил, ничего не помогало, легче от питья не становилось.

Он тихо сидел на какой-то бумажной работе, ненавидел её, собирался увольняться, чтобы продавать в магазине «Охотник и рыболов» снаряжение. Наталья удерживала его, говорила, что всё изменится. Он не верил.

Страна погибла, и вместе с ней погибло кино, где она работала художником по костюмам, и дом моды – тогда это называлось ателье – погиб тоже. Кино не снимали. Одежду было не достать. Шить ей стало не из чего и не для кого, зато из Турции повалили «челноки» с синими и красными клетчатыми сумками, набитыми турецким ширпотребом – в основном пижамами и кожаными куртками. Тогда так носили: пижама, а сверху кожаная куртка, предмет вожделения и зависти. Пижама считалась верхней одеждой – никто не догадывался, что таким – розовым, бирюзовым, с аппликациями и картинками – бывает бельё!

Наталья шила для знакомых – только из «собственной ткани», у кого она ещё оставалась, – и на эти деньги они как-то кормились. Ещё помогали его статьи. Он писал статьи в «Вестник МВД» и в какие-то ведомственные издания, однажды его статью перепечатали где-то на Дальнем Востоке, и оттуда прислали неслыханный перевод – гонорар.

В коммерческом магазине он купил сервелат «Московский», банку зелёных маринованных помидоров, майонез – страшный дефицит по тем временам! – полено замороженной в камень свинины, килограммов на пять. И ещё какого-то подозрительного портвейна.

Вот это у них был пир!.. По причине майонеза Наталья соорудила настоящий салат «оливье», в него даже порезали немного жареного мяса. Ни отварной говядины, ни хотя бы докторской колбасы не было, зато была жареная свинина, и примерно полкуска Наталья щедро изрезала в салат.

Они пригласили на пир старух – вот те удивились!..

Пировали до ночи, ликовали, наслаждались, запивали свинину подозрительным портвейном, который на поверку оказался португальским, самым настоящим!.. Потом, в другой, следующей жизни Наталья покупала этот порто в Лиссабоне, он стоил бешеных денег.

Когда выпадала такая удача, начинало казаться, что всё преодолимо, что жизнь непременно наладится – ну, не может быть, чтобы так осталось! – что всё у них впереди.

Потом он вернулся на оперативную работу, и его ещё раз ранили. Длинная тонкая полоска на боку, это как раз тогда. Каждый раз врачи говорили, что ему везёт, то навылет, то сквозное, то «ещё бы три сантиметра левее, и всё», то «ещё на сантиметр глубже, и всё».

…Они так друг друга любили!.. И по-прежнему изо всех сил старались не очень шуметь по ночам, хотя старухи перестали к ним привязываться и ходили за Наталью стоять в очередях и «отоваривать талоны». По-прежнему им казалось, что мир рухнет, а любовь останется. Не какая-то абстрактная – бог есть любовь и всякое такое, – а именно их любовь, такая острая, горячая, заниматься ею можно бесконечно, и тогда ничего не страшно.

Вскоре старухи умерли – одна за другой. И оказалось, что все свои сбережения и все квадратные метры они завещали Володе с Натальей. Сбережения, конечно, погибли, обесценились, но у старух были картины, старухи их оценили по всем правилам, добыли скреплённые печатями бумаги. Оказывается, они обе были очень предприимчивые и здравомыслящие. Они оставили идеальное наследство, с которым не было никаких хлопот!..

Картины продали с аукциона, выкупили у жильцов оставшиеся квадратные метры, и в их распоряжении оказалась огромная, запущенная, старая квартира на Делегатской!..

Наталья по сей день жила в этой квартире.

На «Мосфильме» знакомый художник по костюмам пристроился в какую-то «школу дизайнеров» и Наталью записал, – никто не знал, что это за «школа», но говорили, что после неё, возможно, дадут работу в иностранном кино.

«Школа» располагалась в подвале на Покровке, классы вели какие-то странные французские люди, чудно и нелепо одетые – в жилетках, полосатых пиджаках, тонких шарфах, закрученных вокруг шеи тоже как-то нелепо. Эти люди легко сочетали пиджаки с джинсами и шёлковые юбки с тяжёлыми свитерами. Наталья однажды, когда на дом задали какую-то тему, принесла свои давние работы. Посмотреть на них пришли все четверо преподавателей.

Нет, сначала посмотрел один, удивился и спросил, можно ли оставить их до завтра, работы будут в полной сохранности. Наталья оставила. У неё таких было сколько угодно. Вечером они даже веселились с Володей и вспоминали рассказ «Глупый француз». Ну правда, подумаешь, какая ценность – её картинки, – а такой Версаль развели!

Назавтра её картинки смотрели все четверо. Говорили непонятное. Со студентами они общались по-английски, а друг с другом, разумеется, по-французски, никто из студентов этот язык не понимал.

Кончилось тем, что Наталью, единственную из всех, пригласили в Париж. Даже денег посулили, стипендию какую-то. Но, разумеется, ехать и жить надо за свой счёт.

Это было невозможно, смешно даже думать. Какой Париж, какая учёба?!

Володя где-то занял денег – довольно много, непонятно, кто ему дал-то столько, – и сказал, что она должна лететь. Что она будет последней дурой, если упустит такой шанс. Что он тут как-нибудь, а она должна лететь, и всё тут.

И выпроводил её.