Женщины Парижа

Глава 14




В ту ночь Солен так и не смогла заснуть. Слишком много эмоций, слишком много мыслей не давали ей покоя. Она подумала о том, что сказала ей Сальма, выходя из японского ресторана: «Порой труднее, чем кажется, закрыть за собой двери Дворца. Оттуда всегда уносишь частичку себя».



Солен думала о Бинте, Сумейе, Синтии, Цветане, вязальщице, пожилой даме с кошелками. О Сальме тоже. Солен не представляла, что ей теперь со всем этим делать, с этими сломленными судьбами, исковерканными жизненными путями, доверенными ей чужими страданиями. Как теперь от этого освободиться? Как забыть? Как продолжать жить, будто ничего этого не существует?



Она уже решила было принять таблетку и погрузиться в сон, но потом передумала. Нет, она не уступит легкому пути снотворного. Не сейчас. Солен поднялась с постели и включила свет. Если уж она не может спать, она будет писать. Далеко-далеко отсюда, в Гвинее, маленький мальчик ждет вестей от матери. Ведь она пообещала Бинте, что напишет ему письмо. И она обязана это сделать. Она не должна ее разочаровать после того, что они пережили с ней вместе.

Компьютер включать она не стала. Ей показалось, что для такого письма машина неуместна. Некоторые письма пишутся только от руки. И диктует их только сердце.



Конечно, эта задача не из легких — быть публичным писателем. Ведь она до конца не представляла себе всей сложности этой миссии — общественный писатель, писарь, писец. И только сейчас она это поняла. Это означало предоставить кому-то другому свое перо, свою руку, свои слова, тому, кто в них нуждается. Это означало быть посредником, который просто отдает себя на время, не смея ни о чем судить или давать оценки.

Посредник — вот кто она.

Бинта уехала далеко от Гвинеи. И задача Солен — вернуть ее в ту страну, которую она покинула, воспроизвести мать для сына, и все это посредством верно найденных слов.



В нескольких граммах бумаги письма должен уместиться вес целой жизни. Оно должно быть тяжелым и легким одновременно. Непростая задача, подумала Солен, нелегко нести такую ответственность. Она подумала о том, что ей сумела передать Бинта, поведав свою историю. И она должна быть достойной этого. Она еще пока не знала, как ей за это взяться, но уже знала, что подойдет к этой задаче со всей серьезностью и честностью, использует весь запас своего интеллекта и весь спектр эмоций, какими соизволила наделить ее природа. А уж слова, она их обязательно найдет, пусть даже просидит без сна целую ночь.



И Солен очертя голову бросилась в пучину письма, точно водолаз, прыгнувший в море с вершины скалы. Писала, зачеркивала, правила, переписывала заново. Она не знала, как следовало обращаться к восьмилетнему ребенку, — ей не хватало жизненного опыта.

Она попыталась представить себе Халиду, воссоздать его черты из черт матери и младшей сестренки. И вдруг неожиданно она его увидела. Вот он — перед ней. И она стала шептать ему те самые слова, очень нежно, на ушко. Она говорила ему, как мама его любит, как она по нему тоскует. Что он — ее главное сокровище, ее гордость. И они обязательно скоро увидятся, совсем скоро, она ему обещает. Она рассказывала ему их историю, которая еще не была закончена, что они закончат ее вместе, они будут писать друг другу — он из Гвинеи, а она из Парижа. Она говорила, что у них с его сестренкой все хорошо, что здесь они в полной безопасности. Говорила еще, что думает о нем весь день, каждую минуту, даже по ночам. Что представляет, как он растет, становится сильным и красивым. Сказала, что очень сожалеет, что она сейчас не рядом с ним, но в ее мыслях они всегда рядом.

Всегда. Всегда рядом.



Пока она писала, с ней начало происходить нечто странное. Она словно перевоплотилась в Бинту. И перевоплотилась в Халиду тоже. Словно когда она писала это письмо, она стала одновременно и пишущим, и адресатом. Удивительное чувство, которого она раньше никогда не испытывала. Чувство, что ее поглотила жизнь другого человека, поглотила полностью, затянула.

И еще ей показалось, что пишет вовсе не она. Будто кто-то другой стоит у нее за плечом и нашептывает на ухо содержание письма. Фразы складывались сами собой — ясные, убедительные, они следовали одна за другой, образуя загадочное нерасторжимое единство. Слова эти словно были продиктованы невидимой музой, которая была по-человечески мудрей и масштабней ее как личность.

В Африке она никогда не была. Ее никогда не подвергали мучительным операциям, как африканских девочек. Она не знала материнства, не знала боли, связанной с потерей того, кого ты выносила и воспитала. Ей не пришлось пересекать Мали и Алжир, не приходилось прятаться в трюме судна с крохотной спеленутой девочкой у груди, не приходилось переживать многие дни и ночи, не имея во рту ни крошки хлеба, ни капли воды. Она не знала, что такое ужас и отчаяние от страха, что тебя вот-вот обнаружат и отправят обратно. Она не боялась, что ее жизнь может закончиться где-нибудь в черном мраке воды за бортом, ледяной черной воды, где погибло до нее уже столько людей.

Ничего из этого она не знала. Не знала об этом пути, который больше напоминал неравный бой со смертью, битву за жизнь.

А между тем слова ее выстраивались верно, и писала она правду. Они подчинялись ей так, словно вместо нее говорил голос Бинты, слившись с ее собственным голосом. Странное это было письмо, странным было слияние чужого голоса с ее собственным голосом, странным было смешение душевных порывов двух женщин, которое трансформировалось в повествование, где Солен отдавала ровно столько, сколько и получала.



Занимался день. Первые лучи зари, проникая в окно, окрасили розовым небо и крыши домов. Наконец письмо было закончено. Оно родилось само собой, словно бумага обрела возможность зачинать и рожать. Солен чувствовала себя одновременно переполненной чем-то неведомым и опустошенной. Письмо заняло десять страниц: не письмо, а водный поток, протянувшийся от устья парижской Сены до бухты Сангарея, неподалеку от Конакри, откуда родом была семья Бинты.



Десять страниц материнской любви, могло ли их быть меньше, подумала Солен, проваливаясь в сон тем ранним утром.



Во всяком случае — любви Бинты.





Глава 15






Париж, 1925 г.


Сидя перед чашкой кофе, Альбен просматривал статью, опубликованную 28 ноября в газете, которую ему протянула Бланш. Он пробежал ее глазами, произнося вслух первые строчки:

«Огромное здание, расположенное в центре Парижа, на углу улицы Фейдхербе, содержащее 743 комнаты, вот уже пять лет остается полностью необитаемым, в то время как жилищный кризис в столице набирает обороты […] Здание принадлежит фонду Лебоди[26], оно было построено незадолго до войны в качестве пристанища для одиноких бедняков. Городские власти хотели его приобрести, но вынуждены были отказаться из-за его непомерно большой стоимости, запрошенной владельцами, а также из-за значительных затрат на отделочные работы, которые там необходимо произвести. Администрация Парижа планировала осуществление и других связанных с жилищным кризисом проектов, но ни один не был доведен до конца…»



Бланш, едва скрывая раздражение, почти вырвала у мужа из рук газету и продолжила чтение срывающимся голосом.

«…Эти 743 комнаты, почти все без окон, располагаются на пяти этажах, в здании есть внушительный холл — приемная, просторный зал для собраний, умывальные комнаты, ванные, хорошо оборудованные кухни […]. С прекращением работ там какое-то время размещались службы Пенсионного фонда, но на сегодняшний день здание пустует».



Она подняла глаза на Альбена. О, ему хорошо был знаком этот взгляд Бланш. И он в точности знал слова, которые она произнесет.



Одевайся. Пошли туда.



Но Альбен не двинулся с места. Бланш кашляла, ночное дежурство измучило ее окончательно, ведь она не спала всю ночь. В таком состоянии он ее не отпустит, на этот раз уж точно. Прекрасно осознавая, что от нее потребуются усилия, чтобы его переубедить, Бланш села рядом с мужем и передала ему все события прошлой ночи. Она рассказала ему о молоденькой матери, о младенце, появившемся на свет в разгар стужи, о словах, брошенных нищенкой. Рассказала об отчаянии, которое внезапно ее охватило. Но стоило ей увидеть эту газету, и мужество к ней вернулось, она вновь почувствовала прилив сил и энергию. Маленький продавец газет ей дал ее совсем не случайно, сказала она супругу. И в этом она увидела перст судьбы. У Бланш родилась надежда. Эту статью послал ей сам Бог. И Бог доверил эту великую миссию именно ей.



Пустующий огромный особняк в Париже! У Бланш лихорадочно горели глаза; она стояла перед Альбеном твердо как никогда, гордо выпрямившись. Нужно обязательно купить этот особняк. И поселить в нем всех парижских женщин, лишенных крыши над головой.

Супруг посмотрел на нее с тревогой. Неужели у нее лихорадка и она бредит? Купить особняк? Да он же стоит миллионы! Продолжение статьи это подтверждало:

«Помощник государственного секретаря парижского Почтового ведомства имел намерение разместить там свои службы, но фантастические затраты удержали его от этого шага». Раз уж Парижская мэрия не нашла достаточно средств! Каким образом, интересно, могли это сделать они?..

Бланш взорвалась. Подумаешь, миллионы! Что такое, по-твоему, миллион: тысячу раз по тысяче франков, десять тысяч раз по сто франков, сто тысяч раз по десять франков. Если будет нужно собрать сто тысяч раз по десять франков, она их соберет!



Альбен знал, что она говорила правду. Бланш — это танк по своей пробивной силе. Если ей что втемяшится в голову, ничто ее не остановит. Ну а битвы, они немало их выиграли, да еще каких! Общественное мнение давно стало относиться к ним всерьез. Армию спасения перестали воспринимать как нелепую секту англоманов. А очистки, которыми их поначалу забрасывали, отошли в область мрачного прошлого. Постепенно враждебность сменилась интересом. Лед тронулся, Армия спасения начала свое победное шествие. Крупные политики и чиновники высокого ранга теперь охотно поддерживали их движение. Упорством Пейроны победили Париж. Неприступный, несгибаемый Париж сдался в результате их многочисленных осад.

Но Бланш не собиралась довольствоваться этими несколькими победами, одержанными над голодом и нищетой. «Этого недостаточно, — говорила она. — Этого никогда не будет достаточно». За одной акцией непременно должны следовать другие; педали, как на велосипеде «гран-би», должны крутиться безостановочно. Разве могут прекратиться когда-нибудь человеческие страдания? Нет. Именно поэтому и они не должны останавливаться.

Специального пристанища для женщин очень не хватает, объясняла она, не хватает места, предназначенного именно для них. Приют на Фонтен-о-Руа слишком мал. А ведь женщин, не имеющих ни крыши над головой, ни пристанища, тысячи в одном только Париже. И значит, ровно столько же могут стать жертвами агрессии или проституции. В начале века историк Жорж Пико уже пытался предостеречь общество от этой угрозы. «Должны быть тысячи честных постелей для тысячи одиноких женщин!» — взывал он. С тех пор ничего не изменилось. Можно ли принять такое положение дел? — задавалась вопросом Бланш. Ведь этот ребенок, родившийся едва ли не в снегу, это же наш ребенок! И все эти дети — наши! Если мы хотим их защитить, мы должны в первую очередь помочь тем, кто дал им жизнь. И это должно стать неоспоримым приоритетом общества.



Реальность, которую она описывала, Альбен знал. Скольких он повидал, этих женщин с детьми, обреченных на бродяжничество, обдуваемых всеми ветрами. Он знал об этих отчаявшихся голодных матерях, блуждавших по улицам с пустыми желудками в надежде раздобыть и отдать ребенку, возможно, свой единственный кусок хлеба. И в этом нескончаемом жилищном кризисе, обрушившемся на страну, женщины оказались на линии фронта, стали самыми первыми жертвами.



Купить особняк — безумие. Бланш тоже это понимала, но Пейроны вовсе не были охвачены массовым безумием.



Однако не столько масштаб предприятия мучил Альбена, сколько ему не давало покоя здоровье Бланш. Болезнь легких усугублялась с каждым днем, она начала глохнуть, у нее случались непереносимые мигрени, болели зубы, болели все кости. Время от времени жестокий ишиас не давал ей подняться с постели. Жизнь, отданная движению салютистов, при постоянном пребывании в холоде и грязи, оставила на ее теле стигматы. Бланш никогда не жаловалась. У нее хватало гордости и достоинства всегда молча переносить страдания. Когда, годы спустя, доктор Эрвье, удрученный, скажет ей о раке, давшем метастазы по всему организму, она никому ничего не расскажет. Она сохранит это в тайне и будет продолжать свою борьбу, тихо, без всякой шумихи, как она это делала и раньше.

Но пока она еще крепко стояла на ногах перед Альбеном, здесь, на кухне, и яростно отвергала каждое возражение супруга. Она напомнила ему о первых годах их пребывания в Армии спасения, об их общей цели — увидеть Армию в виде гигантской сети с очень мелкими ячейками, сквозь которые не сможет просочиться ни один человек. Однако ячейки оказались вялыми и растянутыми, говорила ему она, так что сквозь них могли запросто просочиться женщины и младенцы. И Альбен в конце концов отступил. После восьмого обещания жены пойти к врачу он дал согласие: они пойдут и собственными глазами посмотрят на здание, причем сегодня же.



Переправившись в трамвае на правую сторону, Пейроны прошли вдоль улицы Фейдхербе и остановились на углу улицы Шаронн. Бланш подняла глаза на гигантское строение, занимавшее весь перекресток. Монументальный кирпичный фасад особняка возвышался над жалкими по сравнению с ним окрестными домами. Это очень похоже на крепость, на цитадель, мелькнула мысль у Бланш.

Они взошли по ступенькам, ведущим к главному входу, где их встретил служащий дома Лебоди. Когда часом раньше Альбен позвонил в Фонд, его собеседник был немало удивлен. Месяцами зданием никто не интересовался, находя его чересчур большим и слишком дорогим. Поэтому сотрудник не стал медлить и сразу же организовал осмотр особняка.

Вслед за служащим Пейроны прошли в просторное фойе-приемную. Бланш была поражена необычно приветливой атмосферой большого вестибюля, буквально залитого светом, проникающим через огромный стеклянный купол. Вместо вчерашних рваных свинцово-серых облаков в окна смотрело серебристо-голубое небо. Солнечные лучи испещряли светлыми полосами даже пол у них под ногами. Снаружи не проникал уличный шум, словно они были отрезаны от остального мира, вмиг утратившего все звуки. Бланш погрузилась в состояние покоя и безмятежности. Ей показалось, что в этом здании она могла бы провести всю жизнь, в этом чудесном доме с его благодатной тишиной. Всю жизнь она могла бы здесь жить и молиться.



Однако служащему не терпелось поскорее начать осмотр. Он провел их через залы собраний, чайный салон и библиотеку. Бланш любовалась керамическими панелями и мозаичными панно, украшавшими стены и потолки. Все комнаты отличались необыкновенной шириной оконных проемов. Да и сам ансамбль свидетельствовал о несомненном вкусе архитектора. Потом они очутились в большом зале для торжественных приемов. Там находилось шестьсот сидячих мест, еще примерно тысяча людей могла разместиться стоя, пояснил служащий. Бланш моментально представила, что здесь можно было устроить не просто общественную столовую, но целую трапезную для бедняков и уличных бродяг. В этом месте также можно было бы отмечать праздники, например Рождество, даря радость всем тем, кто не имел возможности устроить себе подобное роскошество.

Теперь служащий повел их по широкой лестнице, ведущей к верхним этажам. Бесчисленные коридоры с несколькими сотнями дверей по обеим сторонам в центре сходились к двум внутренним площадкам — это же настоящий лабиринт, подумала Бланш, придется расставлять указатели, чтобы здесь не запутаться. Да, это был настоящий город в городе. Город в центре Парижа.



Наконец они добрались до крыши, представлявшей собой что-то вроде террасы. Когда ее взору открылась панорама города, у Бланш перехватило дыхание. С огромной высоты хорошо просматривались улицы, вокзалы, церкви, памятники. Париж словно был представлен ей в виде плана. Завороженная зрелищем столицы, она довольно рассеянно слушала, что говорил их гид. А тот ударился в подробное изложение истории этого особняка. Возведенный в 1910 году фондом Лебоди и предназначенный стать достойным жильем для беднейших служащих и рабочих, к 1914 году он полностью опустел по причине объявленной мобилизации. Тогда его преобразовали в военный госпиталь, куда постепенно стали стекаться его бывшие обитатели, только искалеченные и умирающие.