Живущий

Сотрудник ПСП: Планетарная Служба Порядка тебе разрешает.

Лисенок: Он кричал, что сейчас будет умирать, что он сейчас себя подожжет. А планетарник тоже кричал, чтобы все вышли, потому что это опасно. А энтомолог кричал, что тогда погибнут термиты, если будет огонь, и что он не допустит… Яппп… Я, наверное, плохо рассказываю?

Сотрудник ПСП: Продолжай. Ты молодец, рассказывай дальше, у тебя замечательно получается. Вы все вышли?

Лисенок: Не помню… Да. Или нет. Наверное, нет. Мы ведь видели, что было дальше….

Сотрудник ПСП: Так что было дальше?

Лисенок: Дальше… Дальше он… Исправляемый Зеро… Он закричал что-то непонятное. Что он хочет быть как все или что-то в этом роде, я не совсем понял. А потом он что-то сделал с этой блестящей штучкой, и появился огонь, сразу очень много огня, и он тогда загорелся, весь, прямо вместе с одеждой. Он очень сильно горел. Ярко.

Сотрудник ПСП: Исправляемый Зеро кричал? Бегал по помещению?

Лисенок: Нет, по-моему, он совсем не кричал. А может быть, я просто не слышал. Но он точно не бегал. Когда он вспыхнул, он поднял вверх обе руки и стал как синий огненный столб.

Сотрудник ПСП: Что в это время предпринимал сотрудник ПСП?

Лисенок: Сотрудник ПСП… предпринимал… я не помню. Я смотрел только на огненный столб, потому что он был очень яркий.

Сотрудник ПСП: Хорошо. Что было потом?

Лисенок: Потом… кажется, начали лопаться стекла, в том числе стекло, за которым был наш термитник, и он тоже загорелся, и что-то еще загорелось… И тогда сработала система пожарной безопасности, и полилась эта жидкость, которая тушит пожар… И все погасло. Столб погас.

Сотрудник ПСП: Дальше!

Лисенок: Дальше мы зашли посмотреть на Зеро и на термитов, но от них ничего не осталось… Только мокрая черная пыль. И там очень плохо пахло. Нас увели.

Сотрудник ПСП: Кто увел?

Лисенок: Не помню. Кажется, кто-то из кураторов.

Сотрудник ПСП: А тот сотрудник Службы Порядка, не помнишь, что он делал?

Лисенок: Точно не помню. Кажется, он помогал кураторам.

Сотрудник ПСП: Хорошо. Ты молодец, и Планетарная Служба Порядка выносит тебе благодарность. Если тебе больше нечего добавить к сказанному, тогда смерти…

Лисенок: Я хочу добавить!

Сотрудник ПСП: Я слушаю.

Лисенок: Я хочу еще добавить, что… Насчет наших термитов. Я считаю, мы все считаем — что это было очень жестоко по отношению к ним. Зеро плохо поступил с питомцами. У нас всегда была прямая трансляция из термитника, обычно я не сохранял ее в памяти, потому что видеофайлы занимают слишком много места, но последние несколько минут… до того, как они перестали жить… этот кусок я решил сохранить в своей памяти навсегда. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие заползали на королеву, пытаясь скрыть ее огромное тело под своими телами, заслонить от огня. И как нимфы отгрызали себе свои прекрасные крылья… неизвестно зачем. Может быть, от отчаяния. Потому что им стало понятно, что уже не спастись.

Сотрудник ПСП: Ты очень красиво говоришь, исправляемый Лисенок. Не зря тебя так любят слушать на фрик-тьюбе.

Лисенок: Да, я… Спасибо. Это из нашего «Прощального слова термитам». Мы очень по ним скучаем.





Зеро




Нашу группу привели на эксперимент через несколько дней после посещения Фермы. Нас было пятеро: я, Крэкер, двое незнакомых исправляемых (один предпаузник и один из средней группы) и Сын Мясника. Его доставили в буквальном смысле прикованным к инвалидному креслу: на руках и ногах металлические браслеты, от которых к поручням кресла тянулись блестящие цепи. Там, в выложенном белым кафелем коридоре лаборатории, мы впервые увидели Сына так близко и не через стекло. От него пахло, как от младенца из группы недавно воспроизведенных исправляемых: молоком, влажными очищающими салфетками и мочой. Он играл со своими цепями. Они явно ему очень нравились, их блеск и в особенности их звук, поэтому он шевелил то рукой, то ногой и восхищенно замирал, вслушиваясь в металлический звон. На нем был трехцветный костюм «социомана», и, когда он дергал ногой, широкие штанины слегка задирались, обнажая щиколотки — тонкие-тонкие, как у человека, который никогда не ходил. Мы с Крэкером тогда пришли к выводу, что цепи — скорее всего, просто маскарад для сотрудников лаборатории. Чтобы они видели: страшное чудовище укрощено и не представляет угрозы. Чтобы они не боялись, что все вдруг повернется, как в сериале «Вечный убийца», что Сын Мясника воспользуется ситуацией и сбежит. Крэкер даже спросил про цепи у сопровождавших нас планетарников (среди них был Эф), но они не ответили: сделали вид, что заняты в глубоких слоях и не слышат. Впрочем, и без планетарников было понятно: Сын не смог бы никуда убежать на таких беспомощных тонких ногах.

О сути и цели эксперимента нам тогда мало что было известно: на этот счет ходили самые разные слухи. Например, предпаузник, ждавший с нами в коридоре своей очереди, уверял, что нас будут облучать специальными «корректирующими ионами» с исправительной целью. Он был немного заторможенный, этот предпаузник, и все повторял, что после облучения уже в следующем воспроизведении наш КПУ уменьшится вдвое, потом — еще вдвое, и еще вдвое, и так после каждой паузы — коэффициент потенциальной угрозы становится вдвое меньше…

— Например, если мой КПУ — двенадцать, то в следующем воспроизведении это будет шесть, потом три, потом… — Он вдруг умолк, наморщил лоб, и на лице его отобразились сначала напряженная мыслительная работа, потом удивление и, наконец, чистая мука.

— Всегда будет оставаться половина от половины, — с отчаянием сообщил он.

Тот, который из средней группы, недобро хихикнул:

— Не может такого быть. Пересчитай еще раз.

Сам он твердо придерживался той точки зрения, что на нас собираются «обкатывать» новые экспериментальные установки социо. Такие «обкатки» действительно регулярно производились, однако же нам с Крэкером было совершенно очевидно, что к участию в такого рода эксперименте не привлекли бы ни Сына Мясника, ни меня.

Крэкер утверждал, что эксперимент, с какой бы целью он ни проводился, поставит нас всех на паузу.

Я спросил его, с чего он взял, и он ответил в своей обычной манере:


— Заглянул ненадолго в ячейку того бородатого, ну, профессора, пока он водил нас по Ферме. Он исследует Пять Секунд Тьмы… Так что сам делай выводы.

Крэкер часто упоминал как-нибудь так, мимоходом, что «заглянул» в чью-то ячейку. И по его тусклому лицу совершенно невозможно было понять, серьезно он говорит или просто разыгрывает.

— Врешь, — сказал я. — Ты не мог никуда заглянуть. Вам всем обрубили социо, пока мы были на Ферме.

— Ну я же Крэкер. А Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту…



Мне кажется, прежде чем продолжать, я все же должен объяснить тебе, кто такой Крэкер. Скорее всего, ты прекрасно знаешь и без меня, ну а если вдруг нет, с моими объяснениями тебе будет понятнее. Мне будет понятнее. Я должен все понимать. Крэкер — это ведь не просто какой-нибудь исправляемый. Крэкер — гений.

Крэкер придумал социо.

Ну, не совсем в том виде, в котором социо существует сейчас, первый вариант был куда примитивнее, но именно Крэкер разработал программу, позволившую отказаться от бипэдов и церебронов и осуществлять подключение В2В[5] без помощи внешних носителей. Церебральная инсталляция.

Подключили всех. Поголовная церебральная инсталляция произошла за девять месяцев до Рождества Живущего.

Он мог бы быть достойной и счастливой частицей Живущего, мой бедный друг Крэкер. После Рождества ему предложили войти в Совет Восьми под вечным никнеймом Основатель. После Рождества он должен был стать гордостью и опорой Живущего, его апостолом, его наместником, его мудрым защитником… Но он отказался. Церебральная инсталляция совпала с началом Великого Сокращения — и это совпадение повредило рассудок Крэкера, разрушило его жизнь, изменило его инвектор. Дело в том, что Крэкер почему-то винил себя. Да, именно себя он считал причиной всех тех войн, эпидемий, убийств, терактов… Крэкер вбил себе в голову, что разработанная им — и повсеместно внедренная — церебральная инсталляция положила начало Великому Сокращению. И привела к рождению Живущего.

Как связаны Великое Сокращение и рождение Живущего? Если ты есть, значит, тебе уже восемь и ты, безусловно, знаешь: Живущий — Спаситель наш. Он пришел в мир, чтобы победить смерть. Своим рождением Он положил конец Великому Сокращению. Своим рождением Он подарил нам вечную жизнь… Ты также знаешь, что тайна рождения Живущего есть одна из величайших тайн мироздания. Ты знаешь, что нам не нужны разгадки и объяснения, нам нужно лишь верить, что Его рождение есть животворное чудо…

Ты знаешь все это. Это знает каждый живущий… Но Крэкер — гений, создатель социо, еретик и безумец — этот Крэкер, он вывернул все наизнанку. Связь между Сокращением и Рождеством была для него очевидной — но очевидной иначе, не так, как для всех остальных. Он не считал Живущего спасителем нашим. Он считал его монстром. Великое Сокращение он полагал своего рода эмбриональным периодом. Периодом формирования зародыша… Зародыш же, по его мнению, возник в результате слияния, ну а слияние — ты уже догадался! — произошло в результате всеобщей церебральной инсталляции. То есть Крэкер считал, что своей работой он, лично он, вызвал к жизни Живущего.

И еще он всем говорил, что Сын Мясника не виновен в своих преступлениях, что Сын Мясника подчинялся воле зародыша, и все его убийства были лишь частью Великого Сокращения.

Абсурд, правда? Нелепость. Не бери это в голову. Я просто хочу, чтобы ты понял, насколько Крэкер упрям. Свое нелепое чувство вины, свою нелепую трактовку Великого Сокращения, свое неуважение к Живущему, уверенность в своей правоте Крэкер пронес через века, через множество пауз и воспроизведений, через множество тел… И донес до меня.

Он поделился со мной своей теорией во время терапии на Доступной Террасе.



Я не говорил тебе о Доступной Террасе? Это было наше второе — кроме холла с камерой Сына — секретное место. Официально терраса именовалась Зеленой, на старинный манер, но среди исправляемых это пышное название не прижилось, так что мы называли ее по-простому. Как ни забавно, Зеленая Терраса вовсе не была доступного цвета (на полу розовая плитка с черным узором, стены из розоватого стекла) — название, как нам объяснили кураторы, сохранилось с тех далеких времен, когда цвета «доступен» и «занят» имели дополнительные символические значения. Занятой цвет ассоциировался почему-то с физическим влечением («страстью»), а доступный — с природой. Одним словом, Доступная Терраса называлась доступной, потому что там стояли террариумы с питомцами. У каждого из исправляемых было по два-три любимца, над которыми он нес шефство: кураторы полагали, что инсектотера— пия способствует исправлению. Мы должны были кормить питомцев, чистить их террариумы, менять им воду, песок или землю (в зависимости от среды обитания любимца), кроме того, по некоему негласному правилу с ними полагалось беседовать.

Не то чтобы мы по уставу обязаны были с ними разговаривать, нет, просто некоторые исправляемые, искренне привязанные к своим любимцам, всегда были не прочь с ними поворковать — остальные же полагали, что молчание будет расценено как равнодушие или даже жестокосердие, ну а ласковое слово, сказанное стрекозе или гусенице, пойдет только в плюс…. На Доступной Террасе не велась звукозапись, а кураторы лишь изредка поглядывали на нас через стеклянные стены, но мы знали, что если не будем общаться с питомцами, кураторам это станет известно. «Исправься: расскажи все куратору», «исправься: помоги товарищу в его исправлении», «исправься: ничего не скрывай» — Крэкер говорил, у них у всех то и дело выскакивают такие баннеры. Информировать куратора о подозрительном поведении товарищей — это естественно. Каждое слово, сказанное куратору, пойдет только в плюс. А молчание будет расценено как соучастие.

Одним словом, на Доступной Террасе всегда толклись исправляемые, и их голоса — монотонно-увещевательные, срывающиеся на фальцет от притворной или искренней нежности — сливались с жужжанием, писком и стрекотом подшефных питомцев. На Доступной Террасе решительно невозможно было уединиться или побыть в тишине, и именно поэтому терраса была нашим секретным местом. В толпе, где каждый что-то говорит своему любимцу, мы с Крэкером могли вполголоса обсуждать почти что угодно, не привлекая к себе внимания и не вызывая каких-либо подозрений.



…Именно там, на Доступной Террасе, где-то за неделю до эксперимента Крэкер развернул одну из мягких бумажных трубочек, положил ее на свою паучью ладонь и шепнул словно бы не мне, а питомцу:

— Смотри, я тут набросал кое-что…



У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец — второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.



— …Это история нашего мира, — сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.

На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») — стрелка — голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») — стрелка — маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») — стрелка — что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») — стрелка — смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).

— Немедленно выброси эту гадость, — сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. — Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…



…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм — пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, — она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед…. Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.

Спустя год Эф сказал, что доволен тем, как хорошо я заботился о своих двух питомцах. Я проявил себя с лучшей стороны и теперь заслуживал поощрения: он позволит мне выбрать третьего питомца самостоятельно. Любой из видов, представленных на Доступной Террасе, на мой собственный вкус.

Из всех питомцев террасы мне по-настоящему нравился только жук— олень, он был любимцем одного из предпаузников, и я хотел было попросить Эфа, чтобы мне привезли такого же или, например, отдали этого, когда его хозяин временно перестанет существовать… Вместо этого я заявил, что хочу термита. «Одного»? — неприятно уточнил Эф, и я сказал ему: «Да». До сих пор не вполне понимаю, почему попросил термита. Наверное, просто из любопытства. Или, может быть, чтобы восстановить справедливость.

Колония термитов считалась украшением и гордостью нашего исправительного Дома (в неволе эти насекомые приживались далеко не всегда); под их нужды у нас было отведено отдельное помещение, смежное с Доступной Террасой, скудно освещенное и пропитанное запахом пластика и гнилой древесины. Там, в полумраке, в гигантском террариуме из затемненного полистирола, до половины заполненном землей, возвышался термитник. Он напоминал выщербленный ветрами и временем покосившийся замок, построенный до Рождества Живущего и населенный невидимыми древними духами. К моей немалой досаде, через мутный пластик невозможно было разглядеть подробности архитектуры этого замка. Что же до обитавших в нем «духов», термиты никогда не высовывались наружу, они всегда укрывались за стенами замка, и из всех исправляемых — в этом я и видел несправедливость — я единственный лишен был возможности следить за их жизнью. Термиты никогда не были под чьим-либо шефством, за ними ухаживал исключительно штатный энтомолог — он же и установил внутри термитника, на всех его уровнях и в каждом отсеке, множество микрокамер с прямым подключением к социо исправляемых. Так, чтобы всегда можно было посмотреть во втором слое прямую трансляцию. У меня не было социо. Возможно, поэтому мне и хотелось, чтобы у меня был свой термит.

— Термиты — социальные насекомые, — сказал тогда Эф. — Но, полагаю, если мы дадим тебе одного, этот опыт для тебя будет полезным. Я обсужу этот вопрос с руководством исправительного Дома и энтомологом.

Они явно сразу же все обсудили в глубоких слоях: штатный энтомолог явился уже минут через десять и направился в термитный отсек. Проходя мимо меня, он отвел взгляд. Он выглядел раздосадованным, почти что взбешенным. Вскоре энтомолог вернулся, держа в руках небольшой, цилиндрической формы пластиковый контейнер с единственным термитом внутри. Он установил его на Доступной Террасе, рядом с террариумом моего комара. По-прежнему избегая смотреть в мою сторону и раздраженно кривя рот, он сообщил мне, что термит питается целлюлозой, термит слепой и бесполый, термит не выносит солнечного света и термит — социальное насекомое. Он сказал, это все, что мне нужно знать о своем новом питомце. После этого энтомолог выдал мне корм — серебристый пакет, наполненный влажными, пахнущими грибами и лесом опилками. Я уточнил насчет света — не будет ли термит страдать в своем прозрачном контейнере на Доступной Террасе, — и он неприязненно объяснил, что стенки контейнера выполнены из специального светозащитного материала. Потом он ушел, даже не сказав «смерти нет». Я удивился: раньше энтомолог относился ко мне хорошо и всегда был доволен здоровьем моих подопечных.

Помню, после его ухода целая толпа исправляемых собралась на террасе и обступила контейнер с моим новым питомцем — мне еще подумалось, что контейнер немного похож на прозрачную камеру Сына. Помню, все они долго, то закрывая глаза, то возбужденно переглядываясь, молчали, обсуждали между собой в социо мое насекомое. А исправляемый под никнеймом Лисенок — он был туповат и плохо держал второй слой, часто озвучивал глубокие реплики вслух, — монотонным и громким голосом глухого воскликнул:

— Жалко солдата!

Спустя неделю я понял все: их взгляды, и этот возглас Лисенка, и раздражение энтомолога, и слова Эфа про «полезный для меня опыт». Термит, которого мне поручили, в термитнике принадлежал к касте «воинов». Передняя часть его туловища была покрыта твердым коричневым панцирем, словно закована в рыцарские доспехи. Его оружием были огромные, размером со все остальное его тело, серповидные челюсти-жва— лы — настолько громоздкие, что мешали ему самостоятельно есть. Всю неделю он провел в неуклюжей оборонительной стойке, повернувшись ко мне слепой бронированной головой, а задом — к отсеку с термитником, словно надеялся заслонить и спасти от меня родной замок. Он перестал жить на седьмой день от голода, на груде ароматных питательных стружек, которые я исправно бросал в его контейнер все эти дни… Крэкер сказал, он с самого начала был обречен, мой новый питомец.