Жизнь взаймы

— Мне он не нужен. Я не плаваю, ты же знаешь.

Клерфэ быстро взглянул на нее.

— Знаю. Ты устала?

— Нет.

— То, что «красное» вышло девять раз подряд, — удивительный случай, — сказал Фиола. — Только однажды я видел еще более длинную полосу удачи. «Черное» вышло двенадцать раз. Это случилось еще до войны. Тогда максимальные ставки на некоторых столах были намного выше, чем сейчас в cercle prive ****. Игрок, который ставил на «черное», сорвал банк. Он ставил на «черное» и еще на «тринадцать». За двенадцать кругов шарик шесть раз упал на «тринадцать». Это была настоящая сенсация. Все ставили так же, как он. Так он дважды за ночь сорвал банк. Это был русский. Как же его звали? Кажется, Волков. Да, Волков.

— Волков? — недоверчиво спросила Лилиан. — Но ведь не Борис же Волков?

— Правильно! Борис Волков. Вы его знали?

Лилиан покачала головой. «Таким не знала», — подумала она. Она видела, что Клерфэ наблюдает за ней.

— Интересно, что с ним стало, — сказал Фиола. — Этот человек произвел здесь фурор. Он был одним из последних игроков настоящего класса. Кроме того, он великолепно стрелял. Он приезжал сюда с Марией Андерсен. Вы, вероятно, о ней слышали. Это была одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел. Она погибла в Милане во время воздушного налета. — Фиола повернулся к Клерфэ. — Вы никогда не слышали о Волкове?

— Нет, — коротко ответил Клерфэ.

— Странно! Ведь он тогда участвовал в нескольких гонках. Разумеется, как любитель. Я никогда не видел человека, который мог так много пить. Наверное, он сам себя сгубил; впечатление было такое, что он к этому стремится.

Лицо Клерфэ помрачнело. Он сделал знак официанту, чтобы тот принес еще одну бутылку вина.

— Вы еще будете сегодня играть? — спросил Фиола Клерфэ. — Конечно же, нет.

— Почему? Полосы везения тоже приходят полосами. Может быть, сегодня опять «черное» выйдет тринадцать раз подряд.

— * Потрясающе! (франц.) ** Ставок больше нет (франц.). *** Делайте ставки (франц.). **** Закрытый игорный дом для узкого круга лиц (франц.).





* * *


— Ему не надо было продолжать игру, — сказал Фиола Лилиан.

— Сегодня — ни в коем случае. Таков закон — старый как мир.

Лилиан бросила взгляд на Клерфэ. На этот раз он не попросил ее быть рядом, чтобы приносить ему счастье. И она знала почему. «Какой он, в сущности, ребенок, — подумала она с нежностью, — и как глупо он ревнует! Неужели он вдруг забыл, что дело не в ком-то другом, а только в твоем собственном чувстве?»

— Играть надо вам, — сказал Фиола. — Вы здесь впервые. Не хотите ли сыграть за меня? Пойдемте!

Они подошли к другому столу. Фиола начал делать ставки. Через несколько минут Лилиан тоже приобрела немного жетонов. Она играла осторожно и ставила небольшие суммы. Деньги значили для Лилиан очень много. Они были для нее частичкой жизни. Она не желала находиться в зависимости от дяди Гастона, от его брюзжания и подачек.

Лилиан почти сразу же начала выигрывать.

— Вот что значит счастливая рука, — сказал Фиола, который проигрывал. — Эта ночь ваша. Вы не возражаете, если я буду ставить так же, как вы? Буду вашей тенью?

— Вы об этом пожалеете.

— Но не в игре. Ставьте так, как вам приходит в голову.

Некоторое время Лилиан ставила то на «красное», то на «черное», потом на вторую «дюжину» и, наконец, на разные номера. Дважды она выиграла на «зеро».

— Вас любит «зеро» — «ничто», — сказал Фиола.

За столом появилась старуха с черепахой. Она села напротив Лилиан. Лицо у нее было злое. В промежутках между ставками старуха шепталась о чем-то со своей черепахой. На ее желтом пальце свободно болталось кольцо с бриллиантом необычайной красоты. Шея у старухи была морщинистая, как у черепахи, — и вдруг стало видно, что они очень похожи друг на друга. Глаза у обеих были почти без век и, казалось, состояли из одних зрачков.

Лилиан ставила теперь попеременно то на «черное», то на «тринадцать». Подняв через некоторое время взгляд, она увидела, что Клерфэ подошел к другой стороне стола и наблюдает за ней. Сама того не сознавая, она играла так же, как когда-то играл Волков. Лилиан стало ясно, что Клерфэ это тоже заметил. Из чувства протеста Лилиан продолжала ставить на «тринадцать». На шестой раз «тринадцать» вышло.

— Довольно, — сказала Лилиан.

Собрав со стола жетоны, она сунула их себе в сумочку. Она выиграла, но не знала сколько.

— Вы уже уходите? — спросил Фиола. — Но ведь эта ночь — ваша. Вы сами видите, что она ваша. Это уже никогда не повторится!

— Ночь прошла. Стоит только раздвинуть занавески, как здесь настанет бледное утро, которое превратит всех нас в призраков. Спокойной ночи, Фиола. Продолжайте игру!






* * *


Когда Лилиан вместе с Клерфэ вышла на улицу, Ривьера предстала перед ней в своем первозданном виде; такой она была до того, как ее открыли туристы. Небо в ожидании восхода солнца отливало светло-желтым, как латунь, и голубым; море на горизонте было совсем белым и прозрачным, словно аквамарин. На нем покачивалось несколько рыбачьих суденышек с желтыми и красными парусами. Берег был пустынным; по улицам не проезжала ни одна машина. Ветер доносил с моря запах лангустов.

Лилиан так и не поняла, когда именно вспыхнула ссора. Клерфэ что-то говорил; только немного погодя она начала вникать в смысл его слов. Его ревность к Волкову вдруг прорвалась наружу.

— Что мне делать? — услышала Лилиан его слова. — Мне приходится бороться с тенью, с невидимкой, с человеком, которого здесь нет и который благодаря этому маячит повсюду и неуязвим; он во сто крат сильнее меня, потому что его нет, он безгрешен, потому что его нет, он само совершенство, потому что его нет, он обладает ужасающим преимуществом — он отсутствует, и это дает ему в руки сильнейшее оружие против меня. А я здесь, и ты видишь меня таким, каков я на самом деле, таким, как теперь, ты видишь, как я выхожу из себя, как я несправедлив (называй это так), как я мелочен и глуп. А в противовес мне перед тобой стоит его грандиозный идеальный образ; он не ошибается, потому что ничего не делает и ничего не говорит, и с ним так же бесполезно бороться, как бесполезно бороться с воспоминаниями о мертвых.

Лилиан в изнеможении откинула голову назад.

— Разве это не так? — спросил Клерфэ, ударяя ладонью по рулю. — Скажи, что это не так! Я сразу почувствовал, почему ты уклоняешься от разговора со мной. Я знаю, что из-за него ты не хочешь выйти замуж за меня! Ты хочешь вернуться обратно. Вот в чем дело! Ты хочешь вернуться обратно!

Лилиан подняла голову. О чем он говорит? Она посмотрела на Клерфэ.

— О чем ты?

— Разве я говорю неправду? Разве ты не думала об этом только сейчас?

— Сейчас я думала о том, что самые умные люди могут быть поразительно глупыми. Не прогоняй меня силой.

— Я — тебя? Я делаю все, чтобы тебя удержать.

— Неужели ты думаешь, что таким способом можно удержать меня? Господи!

Голова Лилиан опять упала на грудь.

— Ты напрасно ревнуешь, Борис не примет меня, если я даже захочу вернуться.

— Какое это имеет значение? Главное — ты хочешь обратно!

— Не гони меня обратно! О боже, неужели ты совсем ослеп?

— Да, — сказал Клерфэ. — Наверное! Наверное! — повторил он. — Но я ничего не могу с собой поделать. Это выше моих сил.





* * *


Они молча ехали к Антибу по шоссе Корниш. Навстречу им двигалась повозка, в которую был впряжен ослик. На повозке сидела девочка-подросток и пела. Измученная Лилиан посмотрела на нее со жгучей завистью. Она вспомнила старуху в казино, которая протянет еще много лет, снова посмотрела на смеющуюся девочку и подумала о себе. Она переживала одну из тех минут, когда все казалось непонятным и все трюки были бесполезны, когда ее захлестывало горе и все ее существо в бессильном возмущении вопрошало: «Почему? Почему именно я? Что я такое сделала, почему именно меня должно все это постигнуть?»

Ничего не различая от слез, она смотрела на сказочную природу. Сильный аромат цветущих деревьев разносился по всей окрестности.

— Почему ты плачешь? — спросил Клерфэ с раздражением. — Честное слово, у тебя нет никаких причин для слез.

— Да, у меня нет никаких причин.

— Ты изменяешь мне с тенью, — сказал Клерфэ горько, — и ты же еще плачешь!

«Да, — думала она, — но тень зовут не Борис. Сказать Клерфэ ее имя? Но тогда он запрет меня в больницу и выставит стражу у ворот. Я буду сидеть за дверьми с матовыми стеклами, вдыхать постылые запахи дезинфекции и благих намерений и вонь человеческих экскрементов, пока меня не залечат до смерти».

Она посмотрела на Клерфэ. «Нет, — подумала она, — только не тюрьма, созданная его любовью. Протесты здесь бесполезны. Есть лишь одно средство — убежать. Фейерверк погас, зачем рыться в золе?»

Машина въехала во двор отеля. Какой-то англичанин в купальном халате уже шел к морю. Не глядя на Лилиан, Клерфэ помог ей выйти из машины.

— Теперь ты будешь редко видеть меня, — сказал Клерфэ. — Завтра начнутся тренировки.

Он несколько преувеличивал: гонки проходили по городу, и поэтому тренироваться было почти невозможно. Только во время самых гонок перекрывали уличное движение. Тренировка сводилась главным образом к тому, что гонщики объезжали дистанцию и запоминали, где им придется переключать скорости.

Лилиан вдруг представила себе все, что еще произойдет между ней и Клерфэ; ей казалось, что она видит длинный коридор. Коридор становится все уже и уже, и выхода в нем не видно. Она не может идти по нему. А пути назад в любви нет. Никогда нельзя начать сначала: то, что происходит, остается в крови. Клерфэ уже не будет с ней таким, как прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не с ней. Любовь, так же как и время, необратима. И ни жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля — ничто не может помочь; таков мрачный и безжалостный закон любви. Лилиан знала его и поэтому хотела уйти. То, что им осталось еще прожить вдвоем, было для Лилиан всей жизнью, а для Клерфэ лишь несколькими месяцами. Поэтому она должна была считаться только с собой, а не с Клерфэ. У них было слишком неравное положение. В его жизни их любовь являлась лишь эпизодом, хотя сейчас он и думал иначе, а для нее — концом всему. Она не имела права жертвовать собой; теперь она это поняла. Лилиан не ощущала раскаяния, для этого у нее было уже слишком мало времени; зато она обрела ясность, ясность раннего утра. Последние клочья тумана рассеялись, недоразумения исчезли. Она почувствовала маленькое острое счастье, какое чувствует человек, принявший решение. И как ни странно, вместе с решением вернулась нежность к Клерфэ — теперь она была безопасной.

— Во всем, что ты говоришь, нет ни грана правды, — сказала Лилиан уже совсем другим голосом. — Ни грана! Забудь это! Это не так! Все не так!

Она видела, как просияло лицо Клерфэ.

— Ты останешься со мной? — быстро спросил он.

— Да, — сказала она, зная, что это было неправдой и все же правдой. Она не хотела ссориться в эти их последние дни.

— Ты наконец меня поняла?