Зима

Он вытирает для нее скамью своим носовым платком. Они садятся и откидываются на ствол дерева. Дерево такое широкое, что полностью закрывает их от ветра.

Она чувствует спиной сквозь пальто рубцы на коре.

— Не замерзли? — говорит он.

— Для зимы здесь тепловато, — говорит она. — Так хочется, чтобы с той старой ледяной глыбы в небе посыпались маленькие льдинки.

— В последнее время меня больше всего занимает один вопрос, — говорит он. — Как мужчины и женщины могут вести творческую жизнь?

Он рассказывает ей о том, как отец Чарли Чаплина пел песенки о красотках в мюзик-холлах и умер молодым, да к тому же был пьяницей, а мать Чаплина тоже пела песенки в мюзик-холлах и постепенно сходила с ума, пока не потеряла рассудок до такой степени, что больше не могла выступать. Как-то вечером Чаплин вышел на сцену вместо матери, хотя он был еще очень маленьким мальчиком, но уже знал слова песни, которую она пела, а его мать, стоя на той же сцене, уставилась в пустоту, словно забыла их или забыла, кто она и где находится, так что маленький Чаплин спел песню и исполнил танец, а толпа, освиставшая его мать, засыпала его мелочью и искупала в овациях.

— Он ненавидел Рождество, — говорит мужчина. — Неудивительно, что он и умер на Рождество. В детстве, в сиротском приюте, после того как его мать попала в психушку, заведующий давал на Рождество всем мальчикам по яблоку — всем, кроме него, и говорил: «Тебе, Чарли, не дам, потому что своими рассказами ты мешаешь мальчикам спать». Потом Чаплин всегда искал это яблоко, зная, что никогда его не получит. Он называл его «красным яблоком счастья».

— Как грустно об этом узнавать, — говорит она. — Узнавать поневоле.

Мужчина извиняется за то, что поделился своей грустью.

Упрекает себя за собственную грусть.

Он рассказывает ей, как маленький Чаплин играл кота в пантомиме в лондонском «Ипподроме», когда «Ипподром» был новым театром с ямой, которая могла наполняться водой, и все танцовщицы, облаченные в латы, точно старинные рыцари, танцуя, заходили в воду и исчезали под ее поверхностью, а после этого выходил клоун, который садился на берегу лужи с удочкой и пытался поймать хористку, приманив ее бриллиантовыми бусами.

Он описывает ей картину поэта Уильяма Блейка, где двое влюбленных из произведения Данте, которого она еще не читала, но теперь прочтет, встречаются в раю, и в этой сцене есть женщина с косами, сплетенными из блаженных младенческих душ, крылья ангелов на картине покрыты распахнутыми глазами, а поодаль стоит женщина, олицетворяющая надежду: она в зеленом платье, улыбается и воздевает руки к небесам.

Он и сам вскидывает руки под деревом, изображая надежду.

София громко смеется.

— Прекрасная радостная надежда, — говорит он.

Они укрываются в деревянной лачуге возле деревенской автобусной остановки. Он снова поднимает венок из остролиста, снятый с чей-то двери. Смотрит на нее сквозь него. Он не похож на тех мужчин, с которыми она проводила время. Похоже, его нисколько не интересуют вещи, которые интересуют мужчин постарше, когда они хотят с тобой поговорить.

— Но я уже старый, — говорит он. — А вы молоды. Вероятно, вы считаете меня маразматиком. Так и есть: пусть жизнь идет неслышная совсем, как у порога льющийся ручей[53].

— Какой еще ручей? — говорит она.

Он смеется и говорит, что это не его слова, а Китса.

— Тогда скажите своему Китсу, чтобы не говорил таких глупостей, — говорит она.

Мимо лужайки проходят люди. «С Рождеством!» — кричат они. «С Рождеством!» — кричат они оба в ответ. Циферблат церковных часов показывает половину третьего.

— Мне пора возвращаться в свои западные графства, — говорит он. — А то они запрут дверь и не пустят меня.

Они возвращают венок из остролиста на его законное место. Такой уж он человек. Мужчина провожает ее на ветру до тропинки, уводящей прочь от дороги, к «Чэй Брес». Когда они добираются туда, он настаивает на том, чтобы проводить ее до самого дома по темной тропинке с древесными корнями.

— Большой домина, — говорит он, когда они подходят к дому. — Ну и ну.

Свет еще горит. Люди, разумеется, не спят. Они спят днем, как вампиры.

— Он не запирается, — говорит она. — Они из тех, кто никогда не запирает двери.

— Гостеприимные, — говорит он.

— Когда-нибудь, — говорит она, — я буду владеть этим домом. Когда-нибудь я куплю его.

— Будете, — говорит он. — Купите.

Он целует ее в губы.

— Если у вас заперто, приходите сюда, — говорит она. — Можете переночевать здесь.

— Спасибо, — говорит он. — Это очень любезно.

Он желает ей счастливого Рождества.

Когда его шаги затихают, она открывает дверь и входит. Постояв внизу лестницы, собирается отправиться прямиком в кровать. Но потом передумывает. Возможно, он вернется. Она подождет еще полчасика. Она проходит в кухню. Там густой штын и куча обкуренных людей, кто-то бренчит на гитаре, одна из девушек моет посуду — в четверть четвертого утра.

Никто не спрашивает, где она была.

Скорее всего, никто даже не заметил, что она куда-то уходила.

Она ставит чайник на огонь, чтобы наполнить грелку.

— Я познакомилась с мужчиной, — говорит она Айрис.


— Спой аллилуйя, — говорит Айрис.

— Он приехал сюда, в нашу часть света, потому что ему очень нравится художница, которая выставляла камни с отверстиями и жила где-то в Сент-Айвзе. Сент-Айвз — это недалеко? — говорит она. — Ему стало грустно. Сегодня умер Чарли Чаплин. В смысле вчера. На Рождество.

— Чаплин умер?

Новость облетела всех за столом.

Ох.

Америка поимела.

Хороший был товарищ.

— «Великий диктатор», — говорит Айрис. — Великий фильм.

Айрис начинает говорить о новой диктатуре СМИ и о новой феодальной системе, которую доят таблоиды: читатели — рабы их пропаганды.

София зевает.

Один из них, мужчина с грязным воротником рубашки, с длинными свалявшимися волосами и лысиной, придающей ему некоторое сходство со средневековым монахом, говорит ей, что фамилия художницы, жившей неподалеку, — Хепуорт и она выступала за ядерное разоружение. София закатывает глаза. «Готова поспорить, они говорят это обо всех подряд, — думает она. — Особенно о мертвых. Готова поспорить, они записывают всех великих и хороших людей в свои сторонники, как только те утратят возможность говорить от своего имени о собственных убеждениях».

— Если честно, я в этом сомневаюсь, ведь любой человек, наделенный разумом и логикой, понимает, что ядерное оружие нам необходимо, — громко говорит она.

Все в комнате поворачивают к ней головы тем неестественным способом, каким совы умеют вращать головой отдельно от туловища.

— Это же очевидно, — говорит она. — Нам оно необходимо, чтобы другие страны с ядерным оружием не могли на нас напасть вместе со своим ядерным оружием. Простая арифметика, товарищи.

Она впервые за много месяцев ощущает себя смелой и остроумной, называя их в лицо товарищами.

— И вообще, я не знаю, как вы докажете, — говорит она, — что художница, которая уже умерла и не может говорить от своего имени, выступала при жизни за ядерное разоружение.

Иначе никто не имеет права с ней спорить. Они могут лишь сказать: «Вы ошибаетесь». «Она просто выступала, и всё», — говорят они. «Это можно понять по ее работам», — говорят они.

Они упоминают других важных персон. Одна женщина даже упоминает лорда Маунтбеттена[54]. Как будто лорд Маунтбеттен, который сам был военным, мог выступать за ядерное разоружение. Военный и член королевской семьи никогда бы не был настолько глупым, близоруким и слепым.

— Она научится, — говорит Айрис. — Дайте ей время.

София надувает свои только что поцелованные губы.

Она наполняет грелку и ставит чайник обратно на конфорку. Один из людей, ждущих своей очереди на горячий напиток, встряхивает чайник, чтобы все слышали, как мало там осталось воды.

Ей все равно.

Нежданно-негаданно она встретила лучшее Рождество в своей жизни.

Она познакомилась с человеком, который знает о Данте, Блейке и Китсе, умеет говорить так, будто слова волшебные по своей природе, и извинился перед ней, почуял, что у нее есть чувства, и склонился перед ними, с человеком, который смотрел на нее сквозь ветви остролиста и описывал всякую всячину, говорил об искусстве, поэзии, театре, описывал зеленое платье надежды.

Она сидит, прислонившись спиной к елизаветинскому дереву. У нее перед глазами танцующие девушки в латах сходят в воду, которая смыкается у них над головами, и девушки ждут под ее поверхностью вспышки света на рыболовном крючке.



Было еще довольно рано, на улице темно. Девушка-иностранка вернулась спать в сарай. Артур спал там же. Ее сестра спала наверху.

София пошла в свою комнату. Закрыла дверь. Открыла шкаф. Убрала всю обувь, пару за парой, с пола в шкаф. Это заняло некоторое время. Она любила обувь. У нее была куча обуви. Она была помешана на обуви.

София подняла половицу.

Она вытащила камень обеими руками. Тот был тяжелый. В предрассветных сумерках он казался гладким и жилковатым. Он был бледно-красно-коричневым, очень похожим на тот материал, которым облицована верхняя часть стен в римском Пантеоне. София видела его — древнюю церковь, где с одного бока покоились в каменном гробу останки Рафаэля, художника эпохи Возрождения, и тысячи людей освещали этот гроб вспышками своих телефонов и фотоаппаратов целый день, начиная с того момента, когда открывались двери этого исторического места, такие высокие и тяжелые, что они всегда открывались с натужной безмятежностью — да и как могло быть иначе, если в здании всегда слишком многолюдно, почти всегда столпотворение и к тому же, по мнению Софии, переизбыток декора на нижнем уровне.

Но по мере того как поднимается взгляд и поднимается само здание, все постепенно упрощается, пока не остается лишь чистый камень, почти без украшений, с простым рельефом из квадратов внутри квадратов. А затем на вершине, в самом сердце купола, — круглое отверстие, напоминающее видение, открытый воздух, свет, небо вместо крыши.

Пантеон.

Храм всех богов.

Как в мае снег свой отжил век, так что там тает предо мной в прелестном старинном стихотворении?[55] Надо признать, камень холодный, если его не нагреть. Возможно, этот каменный шар родом из теплой страны? Она слышала по радио, как кто-то рассказывал о похожем на мрамор камне с севера Англии. Эта женщина по радио сказала, что камни издают запахи и что от северного камня порой исходит запах разложения, поскольку он частично состоит из древних раковин некогда живших существ, которые разлагаются, если разломать камень и они снова соприкоснутся с воздухом.

София поднесла камень к носу. От него пахло гардеробом, ее собственными духами.

Она прижала его к лицу.

У него была безупречная кожа.